х, вопреки ожиданиям зависший в бесконечности пленяющей неподвижности, как в чистилище между двух разных миров – нашего трехмерного и неизвестного четвертого измерения, в котором пока живет только мой внутренний зверь, грызущий голову изнутри, но постепенно я попытаюсь населить его остальными обломками пропавшей цивилизации, развеянной по бескрайним просторам страны.
После опустевших, осыпавшихся строений наконец-то пошли жилые районы, обветшалые, но с живыми людьми. Низенькие домики, собранные из подручных материалов – досок, железных плит, кирпичей, громоздились друг на друге, образуя хрупкие конструкции, как в самых последних раундах игры Дженга. Эти фавелы с бродягами в порванной безликой одежде соединялись с центром города огромными пищевыми путепроводами – теми самыми автоматическими доставщиками еды из телевизионной рекламы прекрасной, удобной жизни. Я помнила ту картинку с идущими со стороны небоскребов конструкциями, а теперь увидела ее целиком – с необрезанными цензурой развалинами жилищ нищих, убогих людей. Сюда же подходила вереница высоких железных вышек-передатчиков радиосигнала, шедших до этого вдалеке от дороги. Продолжая дорисовывать предыдущий запавший в голову образ, я не успела запечатлеть эту картину и вновь пожалела об отсутствии фотоаппарата. Хотя без денег на пленку и проявку владеть этим чудом техники не очень удобно. На всякий случай я поделилась своими желаниями с Платоном, внимательно маневрировавшим за петляющей по узким городским улицам двухсотметровой фурой. Идея фотоаппарата его очень воодушевила, впрочем, как любая мысль, прозвучавшая из моих уст. В этом плане ему надо было еще много работать над собой.
Так или иначе, мы доехали до центральной части Хезенбурга с плотно стоящими небоскребами этажей в двадцать. Возможно, в мире были здания и повыше, но приехавшим из захолустья путешественникам даже такие бетонные исполины внушали трепет и вызывали дикий восторг. Половина из них осталась еще с прошлой эпохи, о чем свидетельствовал выгоревший серый цвет и опавшая со стен штукатурка, а другие, более новые здания отражали солнечный свет своими блестящими поверхностями, будто какой-то засланный Гулливер решил построить огромные двадцатиэтажные зеркала. Нам было понятно, почему уплотнили застройку – экономия расстояния является самой важной частью жизни, но мы ума не могли приложить, почему люди до Великого разлома не догадались строить свои небоскребы плотнее. Конечно, терялся весь внешний облик города, и окна одних зданий в упор смотрели на окна других, а узкие улицы вызывали приступы клаустрофобии, но эта мера являлась вынужденной и единственно допустимой.
Упершись в конец просторной дороги, фура остановилась, и мы вышли из машины. Пока водитель шел назад вдоль автопоезда, мы отсоединили цепь и откатили наш транспорт чуть ближе к тротуару, на всякий случай, чтобы никому не мешать. Хотя по улицам и так никто не ездил. Растерявшиеся в незнакомом городе и непривычные к его вертикальной жизни, мы скромно дождались, пока наш спаситель не пройдет через все двадцать колесных прицепов. Я помнила, каким он был толстым, но теперь живот исчез, а лицо стало выглядеть старше. Именно в тот момент я осознала весь кошмар дальних поездок. Разумеется, я понимала это и раньше, но абстрактные знания всегда находятся на периферии наших эмоций, и только встреча лицом к лицу с неизбежным словно открывает глаза, делает нас чувствительнее к давно известной проблеме, заставляет ужаснуться и запаниковать.
Зрелый, но уже осунувшийся дальнобойщик с глубокими морщинами на лице подошел к нам и дал некоторые напутствия.
– Вот наша дорога и подошла к концу, мне на этом складе разгружаться.
Он показал рукой на ближайшее к тротуару строение, по правую сторону от остановившегося грузовика. Монолитное прямоугольное здание без окон тянулось на все двести метров, а его многочисленные широкие ворота располагались каждые напротив своего груза автопоезда. То был сортировочный центр с выходящими из крыши трубами, тянувшимися между высотками во все остальные кварталы города. Некоторые пищепроводы вели как раз назад к бедным ветхим фавелам. А это значит, что нищие дождались своей еды. Дождались ее и мы.
– Вот вам еще сухой паек на дорожку. И пять литров питьевой воды.
Водитель с довольным лицом выдал припасы Платону, надеясь окончательно исцелить собственную душу и успокоить совесть. Своим нарочито приветливым выражением лица пытался выразить нам надежду, что инцидент будет исчерпан и ни к чему идти в полицию и писать заявление на горе-водителя. Ох, если бы он знал, что мы не можем пойти к легавым, то не тратил бы столько драгоценной еды и воды. Так или иначе, наше знакомство неминуемо подходило к концу.
– Кстати, насчет бензина, – добавил он напоследок. – Тут в соседнем квартале есть музей раритетных автомобилей, и наверняка они все хоть немного заправлены. Говорят, один раз даже случился уличный автопробег.
Мы запомнили направление, куда указывал дальнобойщик, и уточнили точное расстояние и количество поворотов дороги, а затем распрощались. Он сразу скрылся в ближайших воротах огромного, словно саркофаг, центра распределения, а неповоротливый автопоезд, едва не лишивший нас жизни, еще очень долго стоял на краю дороги. Мы же решили не мозолить никому глаза, оставили свой кабриолет на обочине и пошли в направлении музея раритетных авто.
Высокие здания окружали нас плотным строем, изрядно давя на психику теснотой. Всюду было темно, как в дремучей лесной тени, словно архитектор в прямом смысле решил показать, почему города называют бетонными джунглями. Солнце находилось под углом и постоянно пряталось за верхними этажами, не освещая ни одну дорогу. Мы с Платоном казались уменьшенными в тысячу раз и попавшими на самое дно огромного муравейника. Тогда я впервые почувствовала себя частью какого-то небрежного детского проекта, когда ученик мастерит на гаражном столе небольшой микромир, населяет его муравьями, грызунами, людишками или кем еще ему вздумается и наблюдает, как мир этот развивается. Ощущая себя под наблюдением этого невидимого владыки, мы пробирались через созданные им лабиринты жилых домов. Только, в отличие от задуманного проектировщиком, мы находились не внутри зданий со всеми их бесконечными переходами и коридорами, а снаружи, как бы за гранью системы, где никто не следил за красотой и даже не удосужился проверить, возможно ли из-за прилипших друг к другу домов и препятствий попасть из точки А в точку Б.
Мы зря боялись мозолить кому-то глаза – прохожих не наблюдалось, город был пуст. Все жили внутри удобных зданий, требующих минимум передвижений. Наверняка средние этажи там специализировались каждый на своей тематике – учебной, лечебной или торговой, а вереница проходов позволяла жителям одной высотки получить доступ ко всему необходимому, не спускаясь на первый этаж и не выходя на улицу. Вот это была прекрасная планировка, со всеми удобствами в четырех стенах, без нужды оказываться на свежем воздухе и тратить расстояние на переходы по зеленой траве, как у нас во Фрибурге. Казалось бы, урбанистический рай для всякой живой души, но меня он почему-то не вдохновлял. Странное чувство, зародившееся одномоментно с приступами головной боли, теперь тянуло меня на природу, к свежим краскам, к бескрайним полям, смертельным просторам.
Чувствуя себя дурой из-за неуважения к такому прекрасному стилю жизни в людском муравейнике, я пробиралась по узким улочкам, зажатым в глубине бетонного города. Платон шел впереди и высоко задирал голову в поисках нужной вывески. Через несколько сотен метров мы наткнулись на искомый вход в музей раритетных авто.
Расположенный на первом этаже безликой высотки, скованной тесным строем себе подобных и переплетенной путами воздушных проходов, он ютился в небольшом зале, куда напихали десяток машин. Читавший книгу сторож удивленно отреагировал на наше появление, всем видом показывая, что произошло курьезное событие. Он встал со стула, разгладил белый рабочий халат, как у заправского доктора, и поправил очки в толстой коричневой оправе. На голове у него серела обильная седина. Оставив книгу караулить его рабочее место, он подошел к нам и поинтересовался, какое же происшествие нас сюда занесло.
– Пришли посмотреть на машины, – начала я издалека.
Удивленный работник музея попросил нас пройти за ним и, сделав два шага к ближайшему экспонату, остановился, готовясь начать экскурсию. Его губы беззвучно двигались, а взгляд задумчиво бегал. Нахмурив лоб, он принял вид человека, никогда раньше не встречавшего посетителей. Пока мы с Платоном переглядывались, он почему-то отвернулся от своих пыльных машин и уставился прямо в мои глаза.
– А я вас нигде раньше не видел? – спросил старик.
Меня сразу наполнил грозивший перейти в панику страх. Неужели запертые нами полицейские так быстро выбрались на свободу и разослали во все города наши ориентировки через те растянувшиеся по всей стране линии передачи? Мысли резкой вспышкой большого взрыва разлетелись у меня в голове. Сколько прошло солнечных градусов с тех пор, как мы сбежали? Не больше четырех, может быть, всего два. Оставалась надежда, что мы еще не в розыске.
– Меня? А-а-а, кажется, я поняла, в чем дело. Моя сестра снимается в рекламе. Ее показывают в паузах между теми шоу… ну знаете, известными всем шоу… – я напрочь забыла все названия передач и оказалась на грани нервного срыва.
– «Прямого эфира», – нашелся Платон.
– А, ну теперь понятно, – ответил старик. – Наверное, там я вас, точнее, вашу сестру и видел.
Я мысленно вздохнула и попыталась хоть сколько-то успокоиться. Даже если нас и объявили в розыск, никто не знал, где мы точно находимся. Но в любом случае всем рассуждениям об остановке в таком удобном для жизни городе пришел конец – опасность дамокловым мечом нависала над нами и оставался единственный выход – гнать от нее вперед, быстрей бежать от скоплений людей и попытаться найти доктора в Александрии раньше, чем полицейские смогут о нас сообщить, если еще этого не сделали.