А пока еще не наступил конец, люди делали то, что ввиду заложенных в них пороков получалось лучше всего, – разрушали. Живя под сенью своего самого великого творения искусства – под красочным взрывом галактик, на поверхности главной планеты мира, люди занимались личными делами. И чем сильнее они пытались улучшить собственную жизнь, тем хуже становилась жизнь ближнего и тем быстрее остатки цивилизации превращались в руины – памятники былым достижениям.
В Александрии бушевала война, но другие города и провинции не спешили ее замечать – жизнь привязанных к одному месту граждан не подразумевала никакого интереса к происходящему дальше десяти километров от них. Все слишком сильно ценили свои расстояния, а пустым магазинным полкам уделяли куда больше внимания, чем политике. Пассивное большинство не хотело свержения власти, ведь кто тогда будет производить хотя бы те мизерные объемы еды, которые делились между всеми благодаря талонной системе? Живущие между домом и работой люди были рады и этим крохам. Как брошенные в кастрюлю с водой лягушки, они учились приспосабливаться к новым ограничениям, пока вдалеке бушевал огонь. Ничего страшного – можно выжить и в горячей воде. Когда кто-то сваривался, подобно несчастной лягушке, остальным просто об этом не сообщали. Ведь зачем рассказывать широким массам о негативе, который их ждет? Очень глупо для тех, кто имеет власть над умами.
Так, в спокойствии нагревающейся кастрюли, и продолжал жить мир за пределами Александрии. Только висящая в воздухе тяжелая атмосфера намекала, что не все в порядке. Люди почти не разговаривали друг с другом, прячась за гнетущими масками безразличия, и пытались молчанием скрыть проблему, будто она исчезнет, если ее не упоминать. Они продолжали ходить на заводы, даже когда с владельцами бизнеса и министерством госпланирования прервалась всякая связь. По инерции, по привычке все продолжали жить прежней жизнью. В обесточенных душных офисах, мучаясь от жары, клерки сидели за столами и механически перекладывали бумаги, печатали на машинках новые документы. Их начальники, скрывая волнение, подписывали бессмысленные поручения. Никто не знал, что будет на следующий градус, но все надеялись своими действиями максимально продлить привычную им жизнь. Сарафанное радио успело разнести сообщения о восстании и крахе режима, поэтому даже урезанный талонами рацион перестал вызывать у людей отвращение. Все были рады даже ему. Лишь бы не стало хуже, лишь бы закипающая в кастрюле вода не становилась горячее. Люди разбирались в законах физики еще хуже, чем в политике. Огонь под ними уже нельзя было погасить, но все цеплялись за спасительную соломинку мирного и спокойного уклада жизни. Будто, если они продолжат включать пустые станки или перекладывать пустые бумаги, жизнь останется прежней. Никто не хотел признаваться в самообмане, в том, что исповедует карго-культ. Этот термин появился после Великого разлома, когда в одном затерянном городе были найдены одичалые люди, оставшиеся без технологий сложнее заостренных палок и топоров. Но в их разрушенных библиотеках лежало много журналов с красочными картинками древней роскошной жизни. Они видели, как счастливые семьи прошлого доставали из холодильников несметное количество еды, как ездили на быстрых автомобилях. Неотуземцы стали копировать эти блага цивилизации единственным доступным им способом – высекая их из дерева, в надежде, что в деревянном холодильнике появится еда, а деревянные копии автомобилей начнут ездить так, как изображено в журналах.
Вот и теперь даже самые развитые остатки человеческого общества скатились до этого самого карго-культа. Стараясь удержать спокойствие мирной жизни, люди каждый градус запускали свои пустые станки, печатали одни и те же документы и даже водили опустевшие грузовики, лишь бы дольше оставаться при деле. Даже начальники с остатками надежды на лицах выдавали им зарплату – те самые талоны на еду, ставшие последним доказательством существования цивилизации. Последним доказательством развитой жизни, на котором, как бусинки на тонкой нитке, держались все остальные понятия развитого общества – работа, отдых, развлечения, учеба детей. Телевидение продолжало повторять последние выпуски передач с одними и теми же гостями, даже не меняя тему, потому что новых тем не было. Как в ежеградусной театральной постановке, в передачах отличались некоторые интонации или движения ведущих, создавая хоть какое-то разнообразие. Сидящие у телевизоров радовались, что в этот раз гость произнес совершенно другую фразу в ответ на заданный ему в сотый раз, уже заученный всеми вопрос. Для зрителей, совершающих на работе одни и те же пустые действия, это было отдушиной. Крохотным лучом надежды на то, что не все так плохо, что идущий из их закипающей кастрюли пар унесет с собой часть тепла.
По такому же принципу жила и деревня. Сельчанам было даже легче – они обеспечивали себя и могли протянуть чуть дольше городских. Выращивать что-либо было сущим кошмаром, приходилось вращать в пространстве огромные массы земли, чтобы жизнь в ней текла и росли столь нужные людям фрукты и овощи. Когда поступления новой техники и запчастей из разрушенной бунтом Александрии прекратились, стало еще сложнее растить урожай – приходилось по старинке полагаться только на ручной труд. Но, с другой стороны, этот же самый виток технологического упадка требовал для поставок в город все меньше еды. Когда приезжал очередной курьер на тяжелом грузовике, сельчане лишь пожимали плечами и вручали ему одну тонну овощей вместо обещанных двадцати. Однако самым чудовищно-прекрасным являлось то, что водителю фуры было плевать. Он радовался, что деревенский старейшина подписывал его документы – это означало, что водитель был при деле, когда многие из его товарищей работы уже лишились. Довольный, он уезжал почти пустой, а грохот немногочисленных ящиков с овощами в заполненном лишь на пять процентов грузовике согревал его сердце, сообщая, что, в отличие от некоторых коллег, он принесет обществу хоть какую-то пользу.
По такому вектору жило общество. По единому на все времена архетипу. По всем законам тогда еще неизвестной психоистории.
Упадок хозяйства начался даже раньше остановки заводов в результате войны – новая сельхозтехника уже давно не производилась. Когда в одну маленькую деревню в полусотне километров от Александрии приехал блестящий красный автомобиль, никто из жителей не стал мучить путников расспросами, все лишь обрадовались новым рабочим рукам. Старая техника дышала на ладан, и сельчане уже смирились с мыслью, что дальше придется кормиться лишь собственным трудом.
Эта деревня отличалась от того общества замкнутых религиозных фанатиков, в котором родился Альберт. Обычные люди жили в обычных домах, разве что без магазинов, библиотек и асфальтированных дорог. Бывший священник Павел сразу нашел своих родственников, уговорив их поселить у себя двух гостей – парня и девушку. Первое, что он сделал на новом месте, – сорвал с себя ненавистную рясу и принял ванну, чтобы смыть все грехи прошлой веры в существование этих грехов. С великим счастьем Павел надел чистую рубаху и отправился работать на земле, выбивая трудом всю грязь, скопившуюся за долгую жизнь в его мыслях.
Анжелика тоже с радостью бросилась помогать сельчанам, чтобы отблагодарить их за подаренные кров и еду. Ушедшая из дома девушка наконец-то оказалась при деле. Альберт же скорее плыл по течению, и обстоятельства сами выбрали, чем теперь занять его жизнь. Он был не один – с близкой девушкой и другом семьи. В катастрофе кровавой войны ему повезло больше, чем большинству.
Родители сразу подготовили сына к своему скорому отбытию, пообещав вернуться живыми и здоровыми. Это были единственные слова, способные убедить Альберта их отпустить. Ложь во спасение, чтобы не портить ему жизнь. Хотя кто его знает… А вдруг все сложится, и родители действительно вернутся? Один шанс на миллион. В книгах и фильмах же нередко такое бывало.
Платон с Лией тоже приняли ванну, получили свежую одежду из запасов семьи Павла и привели себя в порядок. Полуметровая борода измученного жизнью старика была сострижена. Прически облагородили, придав им цивилизованный вид. За общим деревенским столом они вдоволь наелись свежей еды и пытались расплатиться единственной ценностью, имевшейся за душой, – лампочками из багажника кабриолета, но местные жители не смогли принять столь щедрый в момент упадка промышленности подарок. К тому же освещать им было нечего – солнце делало эту работу за людей. Прощание с сыном родители по понятным причинам постарались не затягивать. С великим усилием они смогли сдержать слезы, чтобы не накалять обстановку, и вот уже в следующий момент сидели в родной, ставшей членом семьи машине. В руках Альберта остался ежеградусник с биографией матери, с самым счастливым периодом ее жизни, пролетевшим очень быстро, но, несмотря на это, прекрасным. Не осознавая всей тяжести расставания, сын просто смотрел вслед удаляющемуся автомобилю. Один раз он уже отпускал родителей, на соседнюю станцию метро, и очень скоро они вернулись живыми. Надеясь, что чудо в очередной раз повторится, он махал им вслед, считая их отъезд жизненной необходимостью, суровой игрой. Анжелика стояла рядом и гладила его по плечу. Так снова началась разлука, протяженностью в бесконечность – такой относительно короткий момент.
Клубы пыли скрыли деревню от Платона и Лии. Одно мгновение, и кабриолет уже выехал на трассу, идущую ровной стрелой от Александрии до самой окраины известного мира – тюрьмы строгого режима «Луна-парк № 2». Желтизна сухой придорожной земли сменилась зеленью нетронутой человеком природы, той самой, влюбившей в себя еще молодых Платона и Лию. Сочные массивы деревьев, холмы, раскинувшиеся на покрывале равнин. Блестящие в солнечном свете озера, тонущие в их отражениях горы. То были девятьсот километров самой прекрасной, сто́ящей всех богатств мира жизни. Как приговоренные к постоянному движению смертники, Платон с Лией искренне радовались причудам уготованной им судьбы, ведь другого выхода просто не оставалось. Они не желали истерить и сходить с ума от непосильного ужаса. Они хотели испытывать радость в каждый доступный момент. Дорога и вся природа никому не нужной зеленой провинции ждали только их, существовали только для них. Сухие деревья с почти мертвыми птицами на ветвях отражали даруемый солнцем свет жизни. Стоит к ним притронуться, и ветки разлетятся в труху, а птицы падут на землю, но ведь никто не заставляет трогать всю эту неописуемую красоту. Если ограничиться созерцанием, то ничего не разрушится, никто не умрет. Если не тревожить бесконечный покой природы, она продолжит дарить свою насыщенную всеми цветами радуги лучезарную красоту. Древние луговые цветы, подобно квантам, сохраняют первозданную прелесть, пока не попытаешься их пошевелить. А шевелить их и не надо. Надо сливаться с ними любовью, получая на выходе счастье. Прикладная природная физика, создающая химию чувств.