— Они ставят во главе отобранных у них предприятий своих марионеток, которых могут контролировать. Я…
— Ну почему ты предпочитаешь именно такие слова?
— Могу напомнить тебе — хоть ты и так прекрасно это знаешь — что я не искусен в играх подобного рода. У меня нет времени и желания выдумывать некую разновидность шантажа, чтобы связать тебя по рукам и ногам и продолжать управлять своими рудниками через тебя. Владение собственностью — такая вещь, которую нельзя поделить. И я не хочу удерживать ее, пользуясь твоей трусостью — постоянно пытаться перехитрить тебя, постоянно придумывать новые угрозы. Я не хочу вести дело подобным образом, не хочу сотрудничать с трусами. Рудники принадлежат тебе. Если ты хочешь предоставить мне право забирать всю добытую тобой руду, ты так и поступишь. Если же намереваешься обмануть меня — это тоже в твоей власти.
На лице Ларкина проступила обида.
— Это нехорошо с твоей стороны, — произнес он с сухой ноткой праведной укоризны. — Я никогда не давал тебе повода не доверять мне.
Торопливым движением Ларкин подхватил бумаги, тут же исчезнувшие в боковом кармане его пиджака.
Под распахнувшимся на мгновение пиджаком Риарден заметил жилет, натянутый пухлой плотью, пятно пота подмышкой.
И на память ему вдруг пришло лицо, его он видел двадцать семь лет назад: лицо проповедника — тот прошел мимо него на углу какой-то улицы в каком-то городке, называния которого теперь уж и не вспомнить. Он помнил только темные стены трущоб, осенний вечер, дождь и искривленные праведным гневом губы этого человека, вопиющего в полумраке.
— …благороднейший идеал — человек, живущий ради братий своих, чтобы сильный работал для слабого, чтобы обладающий способностями служил тому, кому Господь их не дал…
А потом он увидел парня, каким был он сам, Хэнк Риарден, в восемнадцать лет. Увидел напряженное лицо, быструю походку, владеющий телом пьяный восторг — пьяный от полных энергии бессонных ночей — гордую посадку головы, чистый и ровный взгляд жестких глаз, глаз человека, не зная жалости гнавшего себя к поставленной цели.
А еще он увидел Пола Ларкина, каким тот не мог ни быть в то время — юнца с лицом состарившегося младенца, льстиво и безрадостно улыбающегося, молящего пощадить его, молящего Вселенную предоставить ему шанс. Если бы кто-нибудь показал этого юнца тогдашнему Хэнку Риардену и сказал, что трудиться он будет ради этого слизняка, присвоившего плоды, добытые трудом его рук, тот бы…
Это трудно было назвать просто воспоминанием, это было подобно удару кулаком по голове.
Вновь обретя способность мыслить, Риарден понял, что почувствовал бы тот парень, которым он когда-то был: желание раздавить ногой эту непристойную тварь, изгнать из бытия всю влажную плоть Ларкина до последнего клочка.
Подобного чувства ему еще не приходилось испытывать. И Риарден не сразу понял, что именно это называется ненавистью.
Он отметил, что на лице поднявшегося и бормотавшего прощальные слова Ларкина почивало обиженно-укоризненное и расстроенное выражение, словно бы потерпевшей стороной был он, Ларкин.
Продавая свои угольные шахты Кену Данаггеру, владельцу пенсильванской угольной компании, Риарден не мог понять, почему процесс не приносит ему особой боли. Никакой ненависти он не ощущал. Кену Данаггеру перевалило за пятый десяток, лицо его было замкнутым и жестким; свой трудовой путь он начинал горняком.
Когда Риарден передавал ему акт на владение новой собственностью, Данаггер бесстрастным тоном сказал:
— По-моему, я не сказал, что весь уголь, который вы будете заказывать у меня, вам будут отгружать по себестоимости.
Риарден с удивлением посмотрел на него:
— Это же противозаконно.
— Кто может знать, сколько денег я передал вам в вашей гостиной?
— Вы говорите о скидке.
— Да.
— Это противоречит двум дюжинам законов. Если вас поймают на этом, то взыщут больше, чем с меня.
— Естественно. Это будет защитой для вас — чтобы не уповать на мою милость.
Риарден улыбнулся; улыбка была радостной, однако он закрыл глаза, словно пропустив удар. А потом качнул головой.
— Спасибо. Но я не из этих. Я не рассчитываю, что кто-то станет работать на меня по себестоимости.
— И я не из этих, — недовольным тоном ввернул Данаггер. — Знаете, Риарден, не думайте, будто я не понимаю, что именно получил за так. В наши дни стоимость шахт нельзя выразить в деньгах.
— Вы не просили меня продать мою собственность. Я сам предложил вам купить ее. Мне хотелось, чтобы среди производителей руды нашелся хоть кто-то, похожий на вас, кому я мог бы спокойно передать свои рудники. Таковых не нашлось. Если вы хотите оказать мне любезность, не предлагайте скидок. Предоставьте мне возможность заплатить по полной цене, дать вам больше, чем предлагают остальные, да хоть сдерите с меня три шкуры, но чтобы я первым получал уголь. Со своими делами я управляюсь сам. Лишь дайте мне уголь.
— Вы получите его.
Риарден какое-то время гадал, почему не дает о себе знать Уэсли Моуч. Звонки в Вашингтон неизменно оставались без ответа. А потом он получил письмо в одну строчку, извещавшее его о том, что мистер Моуч подает в отставку со своего нынешнего поста. Через две недели Риарден прочел в газетах, что Уэсли Моуч назначен помощником координатора Бюро экономического планирования и распределения национальных ресурсов.
«Не думай об этом, — говорил себе Риарден в тишине многих ночей, сражаясь с новым для себя ощущением, которое люто ненавидел, — в мир прорвалось немыслимое зло, тебе известно об этом и незачем вникать в детали. Тебе просто придется работать усерднее. Еще усерднее, ведь ты же не можешь отдать ему победу!»
С прокатных станов ежедневно сходили новые балки и поперечины из риарден-металла, их немедленно отправляли на место строительства «Линии Джона Голта», и первые контуры моста из иссиня-зеленого металла уже поблескивали над каньоном в лучах весеннего солнца.
У него не было времени на боль, не было лишних сил для гнева. Через несколько недель все закончилось; слепящие уколы ненависти прекратились и более не возвращались.
Он уже полностью владел собой, когда вечером позвонил Эдди Уиллерсу:
— Эдди, я в Нью-Йорке, в гостинице «Уэйн-Фолкленд». Завтра утром приезжай позавтракать со мной. Я хочу кое-что с тобой обсудить.
Эдди Уиллерс отправился на встречу с тяжелым чувством вины.
Он еще не оправился от потрясения, вызванного Биллем об уравнении возможностей; закон этот оставил в его душе тупую боль, подобную ноющему синяку после удара. Город вызывал у него неприязнь: теперь казалось, что в нем затаилась неведомая, злая беда. Он боялся встретиться лицом к лицу с одной из жертв билля: ему мнилось, что он, Эдди Уиллерс, разделяет вину за принятие этого закона столь непонятным и ужасным образом.
Когда он увидел Риардена, ощущение это исчезло. В поведении Риардена ничто даже не намекало на то, что он — жертва. За окнами гостиничного номера по утреннему городу разливался солнечный свет, бледное голубое небо казалось юным, конторы были закрыты, и город выглядел не зловещим, но радостным, полным надежды и готовым приступить к делу, как и Риарден, которого явно освежил безмятежный сон. На нем был домашний халат, он словно не желал тратить времени на одевание, чтобы поскорее приступить к этой увлекательной игре — своим деловым обязанностям.
— Доброе утро, Эдди. Прости, если я поднял тебя слишком рано. Но другого времени у меня нет. Прямо после завтрака улетаю назад в Филадельфию. Мы можем поговорить за едой.
Его халат был сшит из темно-синей фланели, на нагрудном кармане вышиты белые инициалы «Г.Р.» Он казался молодым и свободным — на своем месте и в этом номере, и в окружающем мире.
Эдди проводил взглядом официанта, вкатившего в комнату столик с завтраком столь ловко и быстро, что это заставило гостя невольно подтянуться. Он понял, что радуется свежей, жестко накрахмаленной белой скатерти, солнечным лучам, искрившимся на серебре, двум чашам с колотым льдом, вмещавшим бокалы с апельсиновым соком; он и не подозревал, что подобные вещи могут придать сил, доставить удовольствие.
— Я не хотел разговаривать с Дагни на эту тему по телефону, — проговорил Риарден. — У нее и так достаточно дел. А мы можем все уладить за несколько минут.
— Если у меня есть на то полномочия.
Улыбнувшись, Риарден склонился над столом.
— Есть… Эдди, каково в настоящий момент материальное положение «Таггерт Трансконтинентал»? Отчаянное?
— Хуже того, мистер Риарден.
— Вы способны оплачивать счета?
— Не полностью. От газет это пока скрывается, но, по-моему, всем известно. Мы в долгах по всей сети дорог, и Джим уже исчерпал любые возможные извинения.
— Тебе известно, что первый платеж за рельсы из риарден-металла должен быть произведен на следующей неделе?
— Да, я это знаю.
— Хорошо, тогда предлагаю вам мораторий. Я намереваюсь предоставить вам отсрочку — вы заплатите мне только через шесть месяцев после открытия ветки компании «Линия Джона Голта».
Эдди Уиллерс звякнул своей чашкой кофе о блюдце. Он не мог произнести ни слова.
Риарден усмехнулся:
— В чем дело? Надеюсь, у тебя есть полномочия принять мое предложение?
— Мистер Риарден… просто не знаю… что и сказать.
— Ограничимся простым «о-кей», ничего больше не нужно.
— О-кей, мистер Риарден. — Голос Эдди был едва слышен.
— Я составлю бумаги и перешлю вам. Расскажи Джиму, и пусть он подпишет.
— Да, мистер Риарден.
— Я не люблю вести дела с Джимом. Он потратит два часа, стараясь заставить себя поверить в то, что смог убедить меня, будто своим согласием оказал мне честь.
Эдди сидел, не шевелясь, глядя в свою тарелку.
— В чем дело?
— Мистер Риарден, мне бы хотелось… поблагодарить вас… но я не вижу способа, адекватного тому, что…
— Вот что, Эдди. У тебя есть задатки хорошего бизнесмена, поэтому слушай. Честно и откровенно: в ситуациях подобного рода нет места благодарности. Я делаю это не ради