— Чью собственность?
— Как это чью… народную. Это не прежняя борьба за личную выгоду. Это сделка с предназначением — достойным, проникнутым заботой о благе общества — управлять национализированной собственностью различных народных государств Южной Америки, обучать их рабочих нашим современным технологиям, помогать неимущим, никогда не имевшим шанса… — Джеймс резко умолк, хотя Черрил лишь неотрывно смотрела на него. — Знаешь, — неожиданно произнес он с холодным смешком, — если тебе так уж хочется скрыть, что ты вышла из трущоб, не надо быть столь равнодушной к философии общего благосостояния. Гуманистических побуждений нет только у бедных. Нужно родиться в богатстве, чтобы понимать утонченное чувство альтруизма.
— Я никогда не пыталась скрыть, что вышла из трущоб, — покачала головой Черрил. — и не одобряю этой философии. Я уже вдоволь наслушалась всяких рассуждений и понимаю, откуда берутся бедняки, желающие получать что-то даром.
Джеймс не ответил, и Черрил внезапно добавила, голос ее звучал твердо, будто окончательно разрешая давнее сомнение:
— Джим, а ведь и тебе наплевать на эту философию. На эту чушь о всеобщем благосостоянии.
— Ну, что ж, — отрывисто бросил он, — если тебя интересуют только деньги, позволь сказать, что эта сделка принесет мне состояние. Ты всегда восхищалась богатством, разве, нет?
— Как сказать.
— Думаю, я стану одним из самых богатых людей в мире, — сказал Джеймс. — и смогу позволить себе все. Все что угодно. Только скажи, чего ты хочешь. Я могу дать тебе все, что пожелаешь. Ну, говори.
— Джим, я ничего не хочу.
— Но я хочу сделать тебе подарок! Отпраздновать это событие, понимаешь? Проси, что только придет в голову. Что угодно. Я могу это купить. Хочу показать тебе, что могу. Исполню любую твою прихоть.
— У меня нет никаких прихотей.
— Оставь! Хочешь яхту?
— Нет.
— Хочешь, куплю тебе весь тот квартал в Буффало, где ты жила?
— Нет.
— Хочешь королевские драгоценности Народного государства Англия? Знаешь, их можно купить. Это народное государство давно хочет продать их на черном рынке. Только старых магнатов, способных купить их, не осталось. Я могу себе это позволить — вернее, смогу после второго сентября. Хочешь?
— Нет.
— Тогда чего хочешь?
— Джим, я ничего не хочу.
— Но ты должна! Должна чего-то хотеть, черт возьми!
Черрил посмотрела на него чуть испуганно, но равнодушие не покинуло ее лица.
— Ну ладно. Извини, — казалось, Джеймс и сам был не рад своей вспышке. — Я просто хотел доставить тебе удовольствие, — угрюмо добавил он, — но, видимо, ты совершенно не способна это понять. Ты не знаешь, как это важно. Не знаешь, за какого влиятельного человека вышла замуж.
— Я стараюсь понять, — неторопливо произнесла Черрил.
— Ты по-прежнему считаешь Хэнка Риардена великим человеком?
— Да, Джим. По-прежнему.
— Так вот, я превзошел его. Я значу больше, чем любой из них, чем Риарден и другой любовник моей сестры, который…
Он смущенно умолк, словно зашел слишком далеко.
— Джим, — спокойно спросила Черрил, — что произойдет второго сентября?
Он холодно взглянул на нее исподлобья, затем на лице его появилась кривая улыбка, словно циничное нарушение какого-то священного правила.
— Будет национализирована компания «Д’Анкония Коппер».
Джеймс услышал рев пролетевшего в темноте самолета, затем тонкое звяканье подтаявшей льдинки в вазе с фруктами, потом голос жены:
— Он был твоим другом, так ведь?
— Да оставь ты!
Джеймс долго молчал, не глядя на Черрил. Когда снова посмотрел на нее, она по-прежнему наблюдала за ним; она заговорила первой, голос ее был непривычно суровым:
— То, что сказала твоя сестра по радио, было великолепно.
— Да, знаю, знаю, ты об этом твердишь уже целый месяц.
— Ты ни разу мне не ответил.
— Что тут отве…
— И твои вашингтонские друзья не ответили ей. Не опровергли того, что она говорила, не объяснили, не попытались оправдаться. Ведут себя так, словно ничего не случилось. Видимо, надеются, что люди забудут. Кто-нибудь, конечно, забудет. Но мы, остальные, понимаем, что она сказала и что твои друзья ее попросту боятся.
— Это неправда! Были приняты нужные меры, тот инцидент исчерпан, и я не понимаю, почему ты все время поднимаешь эту тему.
— Какие меры?
— Бертрама Скаддера сняли с эфира, потому что его программа в настоящее время не в интересах общества.
— И это ответ твоей сестре?
— Это закрывает вопрос, и говорить тут больше нечего.
— Нечего говорить о правительстве, которое действует с помощью шантажа и вымогательств?
— Нельзя сказать, что ничего не сделано. Было объявлено во всеуслышание, что программа Скаддера подрывная, пагубная и не заслуживает доверия.
— Джим, я хочу понять вот что. Скаддер был не на ее стороне, на вашей. Он даже не устраивал эту передачу. Он действовал по указке из Вашингтона, так ведь?
— Я думал, Бертрам Скаддер тебе не нравился.
— Не нравился и не нравится, но…
— Тогда чего беспокоишься?
— Но он не виновен перед твоими друзьями, так ведь?
— Лучше б ты не совалась в политику. Говоришь, как дура.
— Он не виновен, так ведь?
— Ну и что?
Черрил посмотрела на Джима, удивленно расширив глаза:
— Тогда его просто сделали козлом отпущения, разве, нет?
— Да перестань ты походить на Эдди Уиллерса!
— Я похожу на него? Эдди Уиллерс мне нравится. Он честный.
— Он полудурок, понятия не имеющий, как жить в практической реальности!
— А ты знаешь, Джим?
— Еще бы!
— Тогда не мог бы ты помочь Скаддеру?
— Я?! — Он гневно, беспомощно рассмеялся. — Почему ты никак не повзрослеешь? Я из кожи вон лез, добиваясь, чтобы в жертву принесли Скаддера! Кто-то же должен был стать жертвой! Неужели ты не понимаешь, что отыгрались бы на мне, если б не нашелся другой?
— На тебе? Почему не на Дагни, если она так не права? Потому что сказала правду?
— Дагни — совсем другое дело! Жертвой должны были стать или я, или Скаддер…
— Почему?
— …И для государственной политики гораздо лучше, что это Скаддер. Теперь нет необходимости обсуждать то, что она сказала, а если кто-то поднимет эту тему, мы завопим, что это было сказано в программе Скаддера, а программа дискредитирована, Скаддер — явный мошенник и лжец, и так далее, и так далее, и думаешь, общество станет разбираться, кто прав, кто виноват? Ему все равно никто не верил. Да не смотри ты так! По-твоему, лучше бы меня оставили за бортом?
— А почему не Дагни? Потому что ее речь невозможно опровергнуть?
— Если тебе так жаль Бертрама Скаддера, то видела бы ты, как он старался, чтобы на заклание отдали меня! Он занимался этим уже давно, как, думаешь, он добился своего положения? Поднялся туда по трупам! И считал себя очень могущественным, видела бы ты, как боялись его крупные магнаты! Но на сей раз он перехитрил сам себя. На сей раз поставил не на ту лошадку. Не в той фракции оказался.
Развалясь в кресле и улыбаясь сквозь флер приятной расслабленности, Джеймс начал понимать, что хотел именно этого удовольствия: быть собой. «Быть собой», — подумал он, минуя тем самым свой самый опасный тупик, тот, что вел к вопросу «А кто ты такой?».
— Видишь ли, он принадлежал к фракции Тинки Холлоуэя. Какое-то время шла ожесточенная борьба между фракциями Тинки и Чика Моррисона. Но мы одержали верх. Тинки согласился пожертвовать своим дружком Бертрамом в обмен на кое-какие услуги с нашей стороны. Слышала бы ты, как вопил Бертрам Скаддер! Но он был конченым человеком и понимал это.
Джеймс заливисто рассмеялся, но подавился смехом, когда дымка блаженства рассеялась, и он увидел лицо жены.
— Джим, — прошептала она, — это вот такие… победы ты одерживаешь?
— Черт возьми! — вскричал он, ударив кулаком по столу. — Где ты была все эти годы? Понимаешь хоть, в каком мире живешь?
От удара его стакан опрокинулся, и вода стала растекаться темными пятнами по кружеву скатерти.
— Стараюсь понять, — прошептала Черрил. Плечи ее ссутулились, лицо внезапно стало изнуренным, постаревшим, измученным, растерянным…
— Я не мог ничего поделать! — чуть ли не всхлипнул растерявшийся Джеймс. — Меня нельзя винить! Приходится принимать жизнь такой, какова она есть! Не я создал этот мир!
Улыбка Черрил потрясла его до глубины души. В ней было такое жгучее презрение, что она казалась чужой на ее всегда мягком, терпеливом лице; она смотрела не на него, а на какой-то мерзкий призрак из прошлого.
— Так говорил мой отец, когда напивался в баре на углу вместо того, чтобы искать работу.
— Как ты смеешь сравнивать меня с… — начал было Джеймс, но не договорил, потому что она не слушала.
Она снова взглянула на мужа, а когда заговорила, ее слова показались ему полной бессмыслицей:
— Эта дата национализации, второе сентября… — как-то отстраненно произнесла она, — ее выбрал ты?
— Нет, я тут ни при чем. Это дата какой-то особой сессии их законодательного органа. А что?
— Это дата нашей свадьбы. Годовщина.
— Ну? Ах да-да, конечно!.. — Джеймс улыбнулся: разговор, похоже, перешел на безопасную почву. — Да, нам исполнится целый год. Надо же, я и не думал, что мы вместе уже так долго.
— Кажется гораздо дольше, — безо всякого выражения сказала она.
Черрил снова отвернулась, и он с внезапным беспокойством понял, что эта почва вовсе не безопасна; ему не хотелось, чтобы жена выглядела так, будто вспоминает весь этот прожитый вместе год — каждый день, каждый час, каждую минуту.
«Не бояться, а узнавать, — подумала Черрил, — надо не бояться, а узнавать…»
Это была часть фразы, которую Черрил твердила себе так часто, что она превратилась почти в заклинание, служившее ей опорой на протяжении прошедшего года. «Если не знаешь, надо не бояться, а узнавать…» Она впервые произнесла эти слова в опустошающем одиночестве первых недель замужества. Она не понимала поведения Джима, его постоянног