— Не говорить чего?
— Что… что… кто-то друг бизнесменам!
— Давайте не поднимать шума из-за этой речи, — сказал доктор Флойд Феррис. — Она была слишком интеллектуальной. Чересчур интеллектуальной особой для простых людей. Она не произведет впечатления. Люди слишком глупы, чтобы ее понять.
— Да, — произнес с надеждой в голосе Моуч, — это так.
— Во-первых, — заговорил, ободрясь, доктор Феррис, — люди не умеют думать. Во-вторых, не хотят.
— В-третьих, — сказал Фред Киннан, — они не хотят голодать. И что вы предлагаете с этим делать?
Казалось, он задал тот вопрос, который все предыдущие высказывания должны были предотвратить. Никто не ответил ему, но все чуть втянули головы в плечи и придвинулись друг к другу, словно под давлением пустого пространства студии. Военный марш гремел в тишине с непоколебимой веселостью усмехающегося черепа.
— Выключите его! — заорал мистер Томпсон, указав на приемник. — Выключите эту чертову штуку!
Кто-то повиновался. Но внезапная тишина была еще хуже.
— Ну? — сказал, наконец, мистер Томпсон, неохотно взглянув на Фреда Киннана. — Что нам следует делать, как вы считаете?
— Кто, я? — со смешком переспросил Киннан. — Не я заправляю этими делами.
Мистер Томпсон стукнул кулаком по колену.
— Скажите что-нибудь, — приказал он, но увидев, что Киннан отвернулся, добавил: — Кто-нибудь!
Добровольцев не нашлось.
— Что нам делать? — крикнул он, понимая, что тот, кто ответит, потом придет к власти. — Что делать? Может сказать кто-нибудь, что делать?
— Могу я!
Это был женский голос, но звучал он так, как тот, который они слышали по радио. Все повернулись к Дагни прежде, чем она успела выйти из темноты. Когда вышла, ее лицо испугало их, потому что в нем не было страха.
— Могу я, — сказала она, обращаясь к мистеру Томпсону. — Вы должны сдаться.
— Сдаться? — тупо повторил он.
— Ваша песенка спета. Неужели неясно? Что вам еще нужно после того, что вы слышали? Сдайтесь и уйдите с дороги. Предоставьте людям свободу существовать. — Мистер Томпсон смотрел на нее, не шевелясь и не возражая. — Вы еще живы, вы еще пользуетесь человеческой речью, вы просите ответов, вы полагаетесь на разум, все еще полагаетесь, черт возьми! Вы способны понимать. Не может быть, чтобы вы не поняли. Теперь вы не можете делать вид, будто на что-то надеетесь, вам нечего хотеть, получать, захватывать или достигать. Сдайтесь и уходите.
Они слушали напряженно, но будто не слыша слов, будто слепо тянулись к достоинству, которым среди них обладала только она: достоинству быть живой. В гневной напористости ее голоса слышался торжествующий смех, голова была высоко поднята, глаза словно бы видели какое-то зрелище в невероятной дали, светлое пятно на ее лбу казалось отражением не студийного прожектора, а восходящего солнца.
— Вам хочется жить, не так ли? Уходите с дороги, если хотите иметь такую возможность. Пусть на смену вам придут другие. Он знает, что делать. Вы нет. Он способен создать условия для выживания человечества. Вы нет.
— Не слушайте ее!
Это был такой дикий крик ненависти, что все отпрянули от доктора Роберта Стэдлера, словно он озвучил то, в чем они не смели признаться. Лицо его выглядело так, как выглядели их лица в спасительной темноте, чего они очень боялись.
— Не слушайте ее! — крикнул он, избегая ее краткого, прямого взгляда, удивленного в начале и погребального в конце. — Речь идет о вашей или его жизни!
— Успокойтесь, профессор, — сказал мистер Томпсон, резко отмахнувшись от него. Он смотрел на Дагни так, словно в его мозгу какая-то мысль силилась обрести форму.
— Вы все знаете правду, — продолжала она, — знаю и я, и каждый, кто слышал Джона Голта! Чего еще ждете? Доказательства? Он дал его вам. Фактов? Они вокруг вас. Сколько еще трупов собираетесь нагромоздить до того, как откажетесь от всего: от оружия, власти, контроля и своего жалкого альтруистического кредо? Откажитесь, если хотите жить. Откажитесь, если еще способны хотеть, чтобы люди на земле оставались живыми!
— Это же измена! — крикнул Юджин Лоусон. — То, что она говорит — сущая измена!
— Ну-ну, — сказал мистер Томпсон. — Не надо бросаться в крайности.
— Что? — переспросил Тинки Холлоуэй.
— Но… но разве это не возмутительно? — обратился с вопросом Чик Моррисон.
— Уж не соглашаетесь ли вы с ней? — спросил Уэсли Моуч.
— Разве кто-то говорил о согласии? — произнес мистер Томпсон с удивительным спокойствием. — Не забегай вперед. Ничего плохого нет в том, чтобы выслушать любые доводы, верно?
— Такие доводы? — Уэсли Моуч ткнул пальцем в сторону Дагни.
— Любые, — спокойно ответил мистер Томпсон. — Нельзя быть нетерпимыми.
— Но это измена, пагубное влияние, вероломство, эгоизм и пропаганда большого бизнеса!
— О, не знаю, — возразил мистер Томпсон. — Нам нужно быть непредубежденными. Нужно рассматривать все точки зрения. Возможно, в том, что она говорит, что-то есть. Джон Голт знает, что делать. Нужно быть гибкими.
— Вы хотите сказать, что готовы уйти? — воскликнул Моуч.
— Не спеши с выводами, — гневно бросил ему в ответ мистер Томпсон. — Чего я не могу терпеть, так это людей, спешащих с выводами. И еще интеллектуалов в башне из слоновой кости, которые держатся за какую-то любимую теорию и понятия не имеют о практической реальности. В такое время, как наше, прежде всего нужно быть терпимыми.
Он увидел недоуменное выражение на лице Дагни и лицах остальных, правда, недоумевали они по разным причинам. Мистер Томпсон встал, улыбнулся и обратился к Дагни:
— Спасибо, мисс Таггерт. Спасибо, что высказали свое мнение. Хочу, чтобы вы знали — мне можно доверять, говорить со мной можно с полной откровенностью. Мы вам не враги, мисс Таггерт. Не обращайте внимания на ребят, они расстроены, но встанут на реальную почву. Мы не враги ни вам, ни стране. Само собой, мы совершали ошибки, мы всего-навсего люди, но мы старались сделать все возможное для народа, то есть для всех, в эти трудные времена. Мы не можем выносить скоропалительные суждения и поспешно принимать важные решения, так ведь? Мы должны все обдумать, обсудить, тщательно взвесить. Я только хочу, чтобы вы имели в виду — мы никому не враги. Вы понимаете это, не так ли?
— Я сказала все, что хотела сказать, — ответила Дагни, отворачиваясь, не имея ни ключа к смыслу слов мистера Томпсона, ни сил, чтобы попытаться найти его. Она повернулась к Эдди Уиллерсу, глядевшему на окружающих так негодующе, что он казался парализованным, словно разум его восклицал: «Это зло!» и не мог перейти к другой мысли. Дагни указала ему подбородком на дверь; он покорно пошел за ней следом.
Доктор Роберт Стэдлер подождал, пока дверь за ними закроется, потом повернулся к мистеру Томпсону.
— Проклятый дурак! Вы отдаете себе отчет, с чем играете? Вам непонятно, что это вопрос жизни или смерти? Либо вы, либо он?
Легкая дрожь, пробежавшая по губам мистера Томпсона, представляла собой презрительную улыбку.
— Странное поведение для профессора. Не думал, что профессора могут обезуметь.
— Не понимаете? Не видите, что либо один из вас, либо другой?
— И что, по-вашему, нужно мне сделать?
— Вы должны убить его.
Доктор Стэдлер не выкрикнул это, а произнес ровным, холодным, неожиданно совершенно трезвым голосом, ответом всей студии явилась минута мертвого молчания.
— Вы должны найти Голта, — заговорил доктор Стэдлер, голос его снова стал громким, бодрым. — Не успокаиваться, пока не найдете его и не уничтожите! Если он будет жив, то уничтожит всех нас! Либо мы, либо он!
— И как мне его найти? — неторопливо, сдержанно спросил мистер Томпсон.
— Я… я могу сказать вам. Следите за этой Таггерт. Поручите своим людям следить за каждым ее шагом. Рано или поздно она приведет вас к нему.
— Откуда вы это знаете?
— Разве неясно? Разве она давным-давно не покинула вас не по чистой случайности? Неужели у вас не хватает ума понять, что она — одна из таких, как он?
Стэдлер не уточнил, каких.
— Да, — задумчиво произнес мистер Томпсон, — да, это верно. — и с довольной улыбкой вскинул голову. — В словах профессора есть смысл. Организуй слежку за мисс Таггерт, — приказал он, щелкнув пальцами, Уэсли Моучу. Пусть следят за ней днем и ночью. Мы должны найти Голта.
— Слушаюсь, сэр, — тупо ответил Моуч.
— А когда найдете, — сдавленно спросил доктор Стэдлер, — убьете его?
— Убить, чертов болван? Он нам нужен! — выкрикнул мистер Томпсон.
Моуч ждал, но никто не осмеливался задать вопрос, который вертелся у всех на языке, поэтому он сдавленно пробормотал:
— Я не понимаю вас, мистер Томпсон.
— Ну, теоретики-интеллектуалы! — с раздражением произнес мистер Томпсон. — Чему вы все удивляетесь? Все очень просто. Кем бы Голт ни был, он — человек действия. Притом у него есть группа давления: он собрал всех людей разума. Он знает, что делать. Мы найдем его, и он скажет нам. Заставит механизм работать. Вытащит нас из дыры.
— Нас, мистер Томпсон?
— Конечно. Оставьте свои теории. Мы заключим с ним сделку.
— С ним?
— Конечно. Придется пойти на компромисс, сделать кое-какие уступки большому бизнесу, ребятам из соцобеспечения это не понравится, ну и черт с ним! Вы знаете иной выход?
— Но его идеи…
— Кого они волнуют?
— Мистер Томпсон, — выдавил их себя Моуч, — я… я боюсь, он из тех, кто не идет на сделки.
— Таких не существует, — констатировал мистер Томпсон.
На улице возле радиостанции холодный ветер с грохотом сотрясал сломанные вывески над витринами брошенных магазинов. Город казался необычайно спокойным. Далекий шум уличного движения звучал тише, чем обычно, шум ветра от этого казался громче. Пустые тротуары уходили в темноту; несколько небольших групп людей стояли, шепчась, под редкими фонарями.
Эдди Уиллерс молчал, пока они не отошли за много кварталов от радиостанции. Он внезапно остановился на безлюдной площади, где из общественных громкоговорителей, которые никто не подумал выключить, звучала передача семейной комедии — муж с женой спорили пронзительными голосами о девушках, с которыми встречается сын, — оглашая пустое вымощенное пространство, окруженное фасадами темных домов. За площадью над домами в двадцать пять этажей — в городе был такой предел этажности — светился вертикально протянувшимися точками огней небоскреб Таггертов.