— Забота о вашем благополучии. Отец разгневан. Самовольная помолвка…
— Он узнал о ней очень скоро…
— Даже скорее меня, — сказал Эллак. — Я… я только догадывался… у источника Фригги… Но что король ругов так скоро, так неосторожно, вопреки приказа, помолвил дочь, этого я не думал. Только что возвратился я тогда, после нашего свидания у лесного источника, в лагерь, как повелитель, встретив меня, воскликнул… Я уже ранее замечал его недоверие к германцам…
— Только не к королю Визигасту и не ко мне, — прервал Дагхар.
— И к вам, хотя я и старался рассеять это недоверие… Но тут он воскликнул, обращаясь ко мне: «Полюбуйся теперь каковы верность и послушание твоих соплеменников! Король Визигаст помолвил свою дочь без спросу. Вопреки закона!»
«Откуда ты это знаешь?» — спросил я в испуге.
«Это все равно», — возразил он. — «Это тебя не касается. Мне было открыто это ночью. Я прикажу их, всех троих, привести сюда, заковав в цепи».
Дагхар хотел было возражать, но Визигаст знаком просил его молчать.
— Я старался его успокоить. Я умолял его не прибегать к насилию. Я поручился за вас, что, если он пригласит вас, вы добровольно прибудете в лагерь. — Он взглянул на меня испытующим взором, потом сказал (странно при этом и не понятно было выражение его лица. Будто молния блеснула в его глазах): «Хорошо, пусть будет по твоему! Я приглашу их в лагерь. Ты прав: так будет умнее. Ты, конечно, не понимаешь, почему так будет умнее». Он усмехнулся… Но сколько злобы было в этой усмешке! — Вот я и поехал к вам навстречу, чтобы поторопит вас: заставляя его ждать себя опасно. Кроме того я хотел попросить вас быть благоразумнее в лагере. Не будь упорным, отважный Дагхар, а ты, благородная княжна, не будь слишком гордой!
— Моя невеста, — воскликнул Дагхар, — никогда не может быть достаточно горда, так она прекрасна!
Эллак глубоко вдохнул.
— Ее жениху не к чему мне это говорить, — возразил он. — Она может быть горда как богиня, она поневоле горда! — Он сдержал порыв чувства, вспыхнувшего в его груди, и затем начал снова: — Но вы оба не правы, повелитель прав. По-моему, вы не должны раздражать его!.. Не все сыновья повелителя к вам благосклонны. Если я заступаюсь за германцев, то другие возбуждают его против них. А он больше слушает их, чем меня.
— Почему так? — спросил Визигаст.
Эллак пожал плечами. — Он больше расположен к суровости, чем к кротости. Он не любит германцев, не любит и меня. А любит он…
— Эрнака — этого злого ребенка и это чудовище — Дценгизитца, — воскликнул Дагхар.
— Горе нам, — прибавил король ругов, — если только они когда-нибудь будут править нами!
— Этого не будет никогда! — засмеялся Дагхар.
— А почему не будет? — строго взглянув на него, спросил Эллак.
— Потому что прежде чем… потому что еще раньше…
— Молчи, Дагхар! — вмешался король. — Потому что мы попросим Аттилу, когда он будет делить свое царство между многочисленными наследниками, — ведь у него больше ста сыновей! — отдать нас германцев тебе.
— Он не исполнит вашей просьбы! — возразил Эллак, качая головой.
— Конечно, нет! — с гневом воскликнул Дагхар. Ильдихо приложила палец к губам.
— Слишком обширным, слишком могущественным покажется братьям мое царство! Да кроме того Дценгизитц уже добился согласия отца: отец уже обещал ему отдать некоторые из ваших племен.
— Да ведь он нас ненавидит, — заметил Дагхар.
— Потому-то отец и обещал!..
— Горе тем, которые попадут под его власть, — повторил король, отходя к коням. — Он бесчеловечен!
— Еще бы, — засмеялся Дагхар, — ведь он гунн!
— Скир! — грозно, хотя и сдержанно, воскликнул Эллак.
— Прости его, — просила Ильдихо. — Это тебя ведь почти не касается. Ты ведь наполовину германец.
— Но Дценгизитц, — продолжал с гневом Дагхар, — настоящий гунн, чистокровный гунн! Гордость и украшение своего народа.
— Потому-то его и любит отец, — сказал печально Эллак.
— И как могут быть гунны человечными! — продолжал горячиться Дагхар. — И откуда могут они только знать, что такое человеческое сострадание! Ведь они совсем не люди!
— Что ты хочешь сказать? — спросил Эллак.
— У германцев есть сказание, и вполне справедливое.
— Я слышал о нем, но никогда не слыхал, как его поют. — Там на дереве позади тебя Дагхар, висит твоя арфа. Много я слышал о твоем искусстве. Покажи же его, спой мне песню — «О происхождении гуннов». Так она, кажется, называется.
— Да! Но… — нехотя взял Дагхар свою небольшую треугольную арфу, которую, сняв с дерева, подал ему Эллак.
— Лучше не надо! — вмешалась Ильдихо. — Не требуй, чтобы он пел. Тебе будет больно слушать!
— Ничего, я уже привык к боли. — Начинай!
— Ты хочешь?
— Я прошу.
— Ну хорошо, так слушая же!
Глава III
Дагхар быстро дважды ударил по струнам и затем начал речитативом, сопровождая пение ударами в струны.
Он пел о том, что все германские племена имели родоначальниками различных богов, что же касается гуннов, то происхождение их было совсем иное. Когда-то готами правил благородный Амбль, прародитель амелунгов. Как-то взял он в плен финских женщин. Финки были искусны во всем: и в тканье и пряденьи, но кроме того и в чародействе. Они губили скот, уничтожали посевы, насылали на жилища пожары, мор и болезни. Много гибло народа!.. Но что всего хуже, мужчины не могли любить девушек. Матери не могли кормить детей грудью: груди их полны были вместо молока кровью! Дети рождались чудовищно безобразные… Объятые ужасом и гневом, готы решились удалить этих страшных, чудовищных женщин. Убивать их было нельзя, чтобы не осквернить готскую почву и не навлечь проклятия богов на обездоленную землю. Они выгнали их из готской земли далеко на север, в песчаные, каменистые сети, думая, что они умрут там от голода… Но увы! Случилось иначе. Злые духи соединились с этими отвратительными ведьмами и не на брачном ложе, не у священного домашнего очага, на спинах коней произвели они на свет ужасное и многочисленное племя, алчное, желтолицее, прожорливое, кривоногое, сутуловатое, грязное, узкоглазое и лукавое, на гибель и проклятие народам, на горе всему миру. То были дикие, как волки, отвратительные гунны.
Чем дальше пел Дагхар, тем сильнее разгоралась страсть в груди его, тем громче и грознее звучал его прекрасный голос, тем порывистее ударял он по струнам.
Ильдихо нежно положила ему на плечо свою белую руку и в то же время с участием глядела на Эллака, который неподвижно, потупясь, слушал пение.
Когда Дагхар кончил, он взглянул сперва на девушку, потом на певца. Глубокая печаль светилась в этом взоре.
— Благодарю тебя, — сказал он спокойно. — Песня поучительна. Ты прекрасно передал все отвратительное в ней. Очевидно, всему этому ты веришь. А это всего хуже.
— Почему так?
— Сильна стало быть ненависть к гуннам, если даже ты можешь верить подобным бабьим сказкам…
— Да, я верю, — упорствовал Дагхар, — потому что я хочу верить. Сага не лжет! — Но для тебя я пел ее не охотно: мне не хотелось обижать тебя. Мне хотелось бы спеть ее другому в его дворце в присутствии всех его приближенных и гостей. Да, я охотно повторил бы ее для него! Ведь и ненависть воодушевляет и заставляет яснее звучать струны арфы.
— Но мне хотелось бы послушать, как ты поешь, когда тебя воодушевляет не ненависть, а любовь. Спой же мне, пожалуйста, песню любви. Ведь ты знаешь, что такое любовь, знаешь и то, что значит быть любимым.
— Ты прав, — с сияющим взором воскликнул королевич. — Для такой песни мне не нужно даже подготовки. Стоит только ей взглянуть на меня.
И сильно ударив по струнам, он запел песню в честь Ильдихо, дышавшую негой и страстью.
Окончив песню он с восторгом взглянул на невесту. Она отвернулась и покраснела, стыдливо потупив глаза. Быстро отбросил он арфу и хотел было схватить ее за руку, но она строгим движением руки остановила его…
Между тем Эллак поднял брошенную на траву арфу и, слегка дотрагиваясь до струн, запел про себя гуннскую песню. Спев песню, он повесил арфу на дерево.
Дагхар взял его за руку. — Печальна твоя песня, — сказал он, — но и прекрасна, хотя у нее и гуннский напев.
Ильдихо спокойно посмотрела на Эллака и медленно произнесла: Эллак, все, что есть в тебе доброго, благородного (при этих словах в отуманенных печалью темных глазах Эллака засветилась глубокая благодарность), что привело тебя сегодня сюда, чтобы предостеречь нас, помочь нам, это в тебе не гуннское, а готское. Никогда я не буду больше называть тебя гунном. Для меня ты — сын Амальгильды, а не Аттилы.
— Но ты ошибаешься, княжна. Ты не справедлива к моему отцу и повелителю. Ужасен он — это правда, но и велик, ведь он может быть даже добрым и благородным. Заметь, это говорит тот, которого он так глубоко ненавидит… Но пойдемте, не медлите долее. Садитесь на коней! Я поеду вместе с вами и проведу вас ближайшей дорогой.
Книга IV
Глава I
Долго пришлось послам дожидаться Аттилы в лагере.
Они размещены были в нескольких лучших домах. Обходились с ними вежливо и снабжали всем необходимым. Вигилий избегал встречаться с ними так же, как и они с ним.
Эдико исчез. На расспросы о нем, гунны отвечали, пожимая плечами: никто не знает тайн господина и его приближенных.
На византийцев и римлян нравы и обычаи этого деревянного города производили странное впечатление: наряду с варварской дикостью они встречали вдруг то необузданную роскошь, то какую-то ничем необъяснимую простоту.
Как-то раз вечером послы прогуливались по широким улицам лагеря, разговаривая между собой.
— Не удивительно, — говорил Приск, — что от таких успехов у этого варвара закружилась голова, и он потерял всякую меру.
— Действительно, — согласился Максимин, — в истории это первый пример: ни Александр Македонский, ни Юлий Цезарь не достигли в такое короткое время столь многого.