— Чего ты хочешь, внучка Алтынсэс? — спросила почти без удивленья.
— Жениха. Вот, прими плату, — Алтынай сняла тяжелые серьги из ушей, сняла перстни с пальцев.
— Неужто к такой красавице не сватаются?
— Мне не надо абы кого! Пусть посватается Закир, сын муллы Агзама!
— Так тебе чужого жениха?!
Алтынай ничего не ответила, но достала из мешка драгоценный бабушкин нагрудник и положила перед травницей.
Женщина рассмеялась довольным смехом. Стянула украшения к себе, но отложила одно из колец Алтынай. Затем быстро и ловко срезала одну из ее прядей, не спрашивая, ухватила ее за руку, провела ножом, обмочила в крови волосы… Вскрикнувшая Алтынай прижала ранку ко рту. В это время травница ухватила с земляного пола лягушку.
— Закир, сын муллы Агзама?
— Закир, сын муллы Агзама! — почти выкрикнула Алтынай.
Травница со своим дурным смехом бросила в печь серьгу, окровавленную прядь волос и лягушку. Начала читать:
Пусть пламенем желания увидеть нашу дочь горит егет —
Как человек, сжигаемый желанием стремлением скорее увидеть дитя свое.
Пусть пламенем желания увидеть любимую свою горит егет —
Как человек, пылающий стремлением войти с мороза в теплое жилье.
Пусть он горит таким же нетерпением, пусть будет в нетерпенье сердце его,
Как луна и звезды стремятся скорее выйти из-под облаков.
Говорила и говорила, в ее заклятье было много слов. В печь Алтынай старалась на глядеть, только при мыслей о сгоревшей заживо лягушке к горлу подступала рвота. А травница не боялась ничего — голой рукой выхватила что-то из пламени, протянула Алтынай:
— Вложи в его одежду — твоим будет!
Алтынай, не глядя, сжала то, что осталось от лягушки. Горячая кожа ожгла руку, но это было почти в радость, почти в удовольствие. За Закира хотелось заплатить цену!
— Спасибо, — горячо поблагодарила Алтынай.
— Вовремя ты успела. Умираю я, за меня останется мой сын. Кто знает, чтобы он сделал с такой красивой девушкой!
…Алтынай еле дождалась лета, которое должно было стать лучшим в ее жизни. Горели вечерние костры, висели низкие звезды, Байрас играл на курае, Галия пела свои лучшие песни — последние песни ее девичества. Взлетали качели на краю аула: с Нэркэс и Закиром, Зайнаб и Касимом, Марьям и Муратом.
Но как, как было подложить шкурку лягушки в одежду Закира? Иногда парни выкрикивали имя Алтынай в игре «Хороший ли сосед?», но никогда это не был Закир. Он не вызывал ее в «Ак тирэк, кук тирэк», не бил дробь перед ней во время танцев.
Повезло как-то во время жмурок. Закир водил, а она поддалась и, когда он ее поймал, быстро вложила шкурку в его рукав. Отошла радостная, будто и не проиграла. Может быть, сейчас она сама поймает его! Какой она была отважной и ловкой в своей «охоте» на жениха! Но Закир вышел из игры и повел смеющуюся, раскрасневшуюся от бега Нэркэс куда-то к реке.
Пускай! Женщины в роду Алтынай кое-чему ее научили.
Кажется, отец тогда еще не поставил избу-пятистенок, и у них во дворе стояли две обычные избы с общими сенями. Алтынай с игрушечной глиняной посудой сидела на широком тупса у входа и слушала разговор, распоровший ее детство надвое.
— Поехал и поехал, — говорила бабушка, говорила деланно равнодушно. — Что же теперь? Со второй женой вполне можно ужиться, ты все равно первая… А при уме, при умении себя поставить…
— У отца не было второй жены… Почти ни у кого в ауле нет и не было… — мама говорила слабым голосом. Алтынай ненавидела этот голос.
— Может, оно и к лучшему, кызым. Не будешь больше рожать… Ведь сколько можно, ведь с того света возвращали… Поживешь… А как себя поставить с этой молодухой, я научу. Кого ему сватают? В какой аул зять поехал?
— Какая разница? Не хочу… Если она будет рожать, если она будет рожать сыновей…
Плакала мама что ли? Разве взрослые умеют плакать?
— Боишься за себя и дочку? Не боишься? А что тогда?.. Ах так? Спустя сколько лет? — голос бабушки звучал так, будто на байге первой пришла самая пропащая лошаденка.
Потом Алтынай закрыла уши, не хотела ничего слышать. Это ведь они про отца? Про ее огромного, с медведя отца? Который разъезжал на новеньком тарантасе, пах дегтем и железом, сметал со стола полбарашка. Который вез ей с ярмарок яркие конфетки монпансье и, вот правда, научил считать. Один-два-три… Бер-ике-ос… Что значит «вторая жена»? Что значит «будет рожать сыновей»?
А когда убрала ладошки от ушей, бабушка распекала мать:
— Ты же знаешь, что делать, Алтынбика! С малолетства знала… Сколько к тебе сватались… Помнишь, какую песню парни о тебе пели? Бесстыдники! Переврали «Салимакай»!
И тут случилось невиданное — сдержанная, прохладная мама Алтынай запела. Некрасиво, всхлипывая, сглатывая слова, но запела:
Вершина Ирендыка высока,
Взобраться на нее, ой, трудно очень,
Я знаю: все, кто увидал тебя,
В твои, Алтынбика, влюблялись очи.
— Ну, будет! Ты знаешь, что делать! — почти прикрикнула бабушка. — Велю заколоть барашка к его приезду, а ты доставай наряды.
В тот день на Алтынай впервые надели платье из покупной ткани и навесили ожерелье из кораллов и монет. Платье из сундука пахло пылью, но не знакомой земляной, с аульских улиц. Платье пахло пылью сухой, сладкой, кружащей голову.
Бабушка сама взялась заплести Алтынай косы. Плела туго, приговаривала:
— Ну что, матурым, понравились наши богатства? Подрасти, все твоим будет… Этот елкелек тоже тебе отдам. Больше ни у кого в ауле такого нет, не на шнурках, закалывается вот так. Когда-то сковал мне в подарок один кузнец.
Наверное, Алтынай и правда была красивая, коли ее так наряжали. Расправила плечи, приподняла носик, попробовала улыбнуться. Сулпы звенели и отгоняли мысли о плачущей маме. А вот елкелек на затылке был тяжеловат, оттягивал голову.
Но куда Алтынай пока до мамы и бабушки! Те были царицы! Шахини! Те вышли на битву! Нагрудники-хакалы были их кольчугами, драгоценные кашмау — шлемами, тустаки с угощением — щитами. Они истово рвали тесто на халму, резали и бросали в бульон куски казылыка, изжаривали в масле баурсаки, не пожалели золотистого, пахнущего праздником вяленого гуся.
Бабушка и вовсе взялась за диковину — пылау. Никто такого в ауле больше не готовил, но бабушку когда-то научила абыстай, еще та, прежняя, из бабушкиной юности. Абыстай была дочерью ученого человека, жила в юности в Бухаре и наловчилась стряпать по-ихнему. Алтынай любила про это слушать.
Закладывая мясо в казан, мама, вся в кроваво-красном и серебряном, опять запела, уже без слез:
Вон сокол в небе с кречетом летит,
Они с гнезда поднялись на рассвете.
Я много в этой жизни повидал —
Такой, как ты, я не встречал на свете.
А вечер уставшая Алтынай помнила как вспышки зарниц. Помнила, как съезжались гости — верхами, на арбах и на бричках. Их еляны из бархата в позументах, кумбазах и вышивке. Их алые от кумыса щеки, лукавые глаза, восхищенные восклицания.
Помнила мать в сердце этого праздника. Как водится, та принимала гостей с опущенными глазами, подавала и подавала угощенье, почти все время была в кругу женщин, но ее кольчуга и шлем, кровь красавиц и спетые в ее честь песни, были при ней. Она вела вперед то воинство, которое у нее было.
Помнила бабушку, которой лета позволяли не опускать глаз и говорить с мужчинами. Кажется, там были похвалы ее отцу. Кажется, там были похвалы Алтынай. «Отрада глаз, отрада сердца», — повторяла бабушка.
А вот лица отца в тот вечер Алтынай не помнила. Но ни о какой второй жене больше не было сказано и слова, других детей в их доме тоже не родилось. Отец привозил ей монпансье с ярмарок, даже когда она сама вошла в возраст невест.
На следующий день после похорон на дворе старшины было на удивление тихо.
Отец Алтынай чуть ли не на заре уехал на новые пашни. В последние годы только и разговоров в ауле было, что летовкам конец, скота все меньше, нужно сажать хлеб. Старшина Муффазар держал нос по ветру и трудился, что бы вокруг ни творилось.
Мать прилегла с извечной своей, перекрывающей синее небо головной болью. Ничего не видела, ничего слышала, ничего не могла и не хотела обсуждать.
Сашка в летней кухне тоже затаился. Привыкнуть к нему было невозможно: в какой час не окажись во дворе, он был тут как тут, глядел во все глаза, что-то шептал на смеси русского и башкирского. Безумец! Дивана! Неужели наконец-то устал следить за ней?
И даже клятый Мурат не явился, а ведь последние пару дней его было не прогнать. Алтынай бы радоваться: Сашка знался с нечистой силой, убивал людей, и сильный парень вблизи не помешал бы, — но при взгляде на Мурата сердце у нее сжималось не меньше.
От Мурата всегда остро пахло потом, в его зубах виднелись ошметки мяса, лицо украшали ссадины и шрамы. Не верилось, что Марьям сама выбирает его во всех играх и приветливо улыбается. Выбирала. Улыбалась.
Сашку Мурат ненавидел. Алтынай видела из окошка: как-то вместо воды передал ему лошадиную мочу, как-то много часов не кормил, постоянно грязно ругался… Несколько раз тряс летнюю кухню, не жалея добра старшины. Будто можно вытрясти душу из человека на расстоянии.
Алтынай Мурат тоже невысоко ставил:
— Хей, старшинская дочка, вынеси мне айрана!
— Хей, старшинская дочка, зададим мы этому пискуну! Вот вернется Касим!
— Хей, старшинская дочка, повесим его на березе повыше за наших девочек!
— Хей, старшинская дочка, иди-ка сюда! Глянь что!
Выйдешь — лягух бросает на Сашку сквозь плетеную дверь.
Ни на секунду не верилось, что Мурат и Закир — оба парни, сверстники, односельчане, люди.
В долгожданный час тишины Алтынай уселась с вышивкой. Нет, она была вовсе не мастерицей, цветной узор бугрился неровными стежками и неаккуратными узелками, но это было для отца… Еще во время весенней поездки в Аксаит Алтынай придумала, что хорошо бы туеса с медом вкладывать в расшитые мешочки, заезжим барям с кумысолечебниц должно понравиться. Вот разошьет первый и предложит.