– И вообще! Самолет придумал ваш Можайский, а не эти братики-придурки Райт, радио – Попов, а не Маркони, а лампочку – Яблочков, а не Эдисон! Голливуду срочно присвоим имя Эльдара Рязанова! Ы-ы-ы! И на Луне мы не были, это разводка! Гады мы пендосские, нет нам прощения! Ы-ы-ы!
– Джоджи, погоди, не расстраивайся ты так. И на фига мне твои боеголовки?
– Что же мне, Ирану их дарить?
Буш зарыдал в голос и отключился.
Пока президентский кортеж ехал в Кремль, отзвонился обалдевший Патрушев и сообщил, что два миллиона монгол со всеми своими баранами и верблюдами пересекли границу в Читинской области и прут на Москву.
– Откопали могилу Чингисхана и тащат нам шестьсот тонн золота в качестве компенсации за иго. А скот, жён и детей отдают за проценты – всё-таки больше пятисот лет прошло. Извиняются. Говорят, больше нечем отдавать, только если Пекин спалить, если мы попросим. Что делать-то?
– Так, золото забрать по описи, их пока поселить в палатки и записать в буряты. Или в тувинцы, Шойгу позвони. Про Пекин подумаем.
В Кремле шквал информации накрыл с головой.
Олигархи захватили «Матросскую тишину» и умоляли о пожизненном заключении. Наиболее рьяные припёрлись со своим оружием на Лубянку и требовали провести их в расстрельные подвалы.
Эстонцы выбивали разрешение отлить тысячу Бронзовых солдат и расставить их на всех перекрестках, а их самих – переименовать из «эстонцев» в «чухонцев».
Президентша Латвии просила записать её на курсы русского языка, но чтобы «не очень дорого».
Японцы вкрадчиво предложили включить в состав Сахалинской области острова Цусима, Хонсю и Сикоку, за что посулили триллион долларов, а в обмен попросили согласия песню «Врагу не сдается наш гордый «Варяг» сделать государственным гимном Японии.
– Так, всё, голова уже кругом. С ума все посходили, что ли? Не соединяй пока ни с кем.
– Владимир Владимирович, там Березовский рвётся.
– Пусть подождёт. Я дольше ждал.
Президент подошел к окну и поглядел на непривычно пустую Красную площадь.
– А где народ-то весь?
– Владимир Владимирович, москвичи вспомнили о своих корнях и все уехали: кто картошку копать, кто могилку мамину поправить, кто мандарины окучивать. На Арбате только остались две напуганных старушки.
– То-то я чувствую, меня в Питер с утра со страшной силой тянет. Корюшка там сейчас пошла… А это кто?
В дальнем конце площади нарисовалась какая-то странная группа: два мужика и женщина дрались вокруг лежащего на земле красного цилиндра. Наконец мужики сцепились и упали, лупя друг друга почем зря, а женщина вырвалась и покатила гремящий цилиндр, оказавшийся газовым баллоном, в сторону Спасской башни. Над раскрасневшимся симпатичным личиком сияли золотые волосы, опоясанные какой-то плетёнкой, делавшей голову похожей на хлебобулочное изделие.
– А-а, это хохлы, видно. Газ ворованный возвращают.
– Маловато, что-то – всего один баллон.
– Ну, надо им с чего-то начинать, Владимир Владимирович.
– Ладно, давай, что у нас там дальше.
– Саакашвили на коленях приполз к границе и просит сопровождения ГАИ до Москвы. Боится, что пока будет ползти, его грузовиком задавят.
– Вот самомнение у человека! Какой грузовик, хватит и мотороллера.
Президент отвернулся от окна и пошел к столу.
Он уже не видел, как из дверей Мавзолея, пошатываясь, вышел невысокий человечек в старомодном, изъеденном молью костюмчике и галстуке в крупный горошек. Аккуратно отряхнув с лысины плесень, человечек повернулся к крестам Василия Блаженного, рухнул на колени и загнусавил:
– Пвости меня, Господи! За дурь мою и архипакость! Не тем мы пошли путём, не тем!
И заколотил восковым лбом по брусчатке. Опорожненная ещё в 1924 году специалистами Института мозга черепная коробка гулко гудела.
Апрель 2007 г.
Молочные отцы
– Кормилец, ответь Акушеру.
– Я Кормилец, приём.
– Праздник намечается, созрело яйцо. Готовь пищу.
– Это прекрасно. Когда?
– К утру.
– Понял тебя, Акушер. Обеспечу детское питание. Конец связи.
Когда загружали снаряды в башню, Флейтист ноготь оторвал с мясом. Прислонился к танковому катку, покалеченный палец баюкает.
Он и вправду музыкант. Сейчас косяком такие волонтёры идут – интеллигенты городские. Романтики-неумехи, дуло им в хлебало. Правда, если в первом бою выживают – потом ничего. Учатся. И воевать, и материться, и лопухом подтираться.
Захар сказал грубо:
– Ну ты, дудочник хренов, сопли подбери. Хватит маникюр разглядывать, иди механику помоги.
Флейтист подскочил, кивнул. А Захар пошёл к Бате на совещание.
Батю все любят. Строгий, конечно. Сам пристрелит, если что не так. Зато воевать с ним весело, фартовый он. И курево, и жратву, и боеприпасы выбивать умеет. Его по обе стороны фронта боятся.
Батя на Деда Мороза похож. Румяный, седобородый, улыбается ласково. Хотя слова суровые говорит:
– Сыночки, наш день настал. Высоту эту долбанную брать будем утром. Если надо – все под ней ляжем, но приказ выполним. Первая рота по лощине пойдёт, следом – танк Захара. Вторая в готовности. Вопросы?
Комроты поскрёб щетину, мрачно спросил:
– Артиллерия будет?
– Нет. В целях обеспечения внезапности.
Это плохо. Без артподготовки огневые точки у противника целёхонькие останутся, ждёт нас ад.
Батя под конец сказал:
– Помните, с той стороны – батальон Патера. Нелюди злобные, хоть внешне человеки и кресты носят. Никакой пощады, пленных не брать. Если что – они нас тоже не пожалеют.
Рассвет мутный, серый. В такой гнусный день даже солнышко не спешит на небо забираться и смотреть, как мы умирать будем.
Пехота, сбивая холодную росу, в лощину втянулась. Флейтист на башню залез. Замер, улыбаясь. Тишину слушает. Захар рявкнул:
– Чего завис? Люк закрывай, пора. А то подохнуть опоздаем.
Флейтист опустился на место наводчика, тонкими пальцами пульт управления оружием погладил. Механик дизель запустил – загрохотало, утренний туман чёрным выхлопом окрасило.
Батя дал красную ракету в зенит, спустился в блиндаж. Отдёрнул плащ-палатку на бревенчатой стене, в скрытую дверцу портала вошёл. Исчез.
Возник в низком жарком помещении. Посмотрел на Акушера, склонившегося над капсулой. Спросил:
– Ну, как там?
– Всё отлично, Кормилец. Вовремя ты начинаешь. Погляди, какой красавчик.
Батя-Кормилец подошёл. В капсуле набухало огромное яйцо с полупрозрачной кожистой оболочкой, будто распираемое жёлтым гноем изнутри. К разъёмам ползут чёрными змеями провода, передающие сигналы с поля боя – визуальные, звуковые, ментальные.
А в лощине – мрак. Ротный на противопехотку наступил. Лежит, пялится на белоснежный обломок кости, вместо ноги торчащий. Орёт:
– Откуда мины, тля?! Вчера разведка ходила, чисто было всё.
Завыли миномёты, накрыли. Грохочущие чёрные гейзеры окровавленную лощину украсили. В небо земля летит пополам с кишками, пулемёты по пехоте лупят, по телам – уже мёртвым и ещё нет.
Танк Захара в борт ракету поймал, пылает. Воющий Флейтист из башни вывалился, на землю сполз, горящим шлемофоном в грязь уткнулся и затих.
Будто ждал Патер нашу атаку.
Яйцо крики предсмертные впитало, вспухло – и разорвалось, забрызгав гноем потолок. Акушер, умиляясь, достал из яичных ошмётков краснокожего младенца с крошечными рожками, нежно-розовым хвостом и забавными копытцами.
– Ах, какой хорошенький! Молодец ты, Батя. Твоя заслуга. Вскормил.
– Патер, ответь Акушеру.
– Я Патер, приём.
– Тут праздник намечается, яйцо созрело. Твоя очередь кормить.
Ноябрь 2014 г.
Изменить полярность
Вторые сутки сумасшедшей скачки. Меня мотает в седле, как хлипкую шлюпку – на океанской волне. Вверх – вниз, влево – вправо. Сквозь дремоту я вспоминаю: надо быть аккуратным, чтобы не сбить коню спину. Трясу головой, прогоняя туман усталости.
Почва гудит, будто в её глубинах набухает корень вулкана. Клокочет магма, готовясь разорвать поверхность, выплеснуться наружу жидким пламенем – и сжечь геоид до самого неба, до звёзд и Солнца, которые ужаснутся от картины гибели мира.
Но это не тектонические плиты грохочут в чёрной глубине – это тысячи копыт нашей коней, бьющих в такт землю, порождают напуганный гул. Нас – тьмы. Грязных от чужой засохшей крови, провонявших дымом пожарищ и равнодушных к крикам умирающих.
Мы пришли смыть мутную накипь цивилизации с чистого лика планеты.
Медный шлем вождя сияет, как маленькое солнце. На его шее болтается страшное ожерелье из отрубленных человеческих пальцев – уже подгнивших и совсем свежих. Вождь скалит жёлтые, как у хищника, зубы; утирает пот с чумазого лба и кричит:
– За этой грядой – город! Уводи свою тысячу на правое крыло.
Я киваю. Вождь хлещет плёткой по бокам каурого жеребца и уносится дальше.
Выхватываю лук, из колчана достаю сигнальную стрелу. Откидываюсь назад, почти ложась на круп своей соловой кобылы, и запускаю снаряд в зенит.
Стрела пронзительно свистит и трепещет алыми шёлковыми лентами – и её видят все мои бойцы, вся тысяча. И вместе со мной принимают вправо, перестраиваясь из походной колонны в атакующую лаву.
А небо уже таранят десятки других стрел – синих, жёлтых, сиреневых…
И знамя из семи белых лошадиных хвостов – впереди.
Сейчас, ещё совсем немного – мы взлетим на гребень, яркий свет полудня ударится в тёмную массу орды. И замрёт, растерявшись.
Перед нами раскинется очередной город. Сонный, ленивый и глупый город.
Беззащитный.
Обречённый.
Роман резко сел в постели. Ветхое одеяло соскользнуло на пыльный пол.
Во рту ещё ощущался горький привкус дыма, в ушах гремел топот копыт бесчисленного войска. Странный сон не отпускал вот уже несколько месяцев, заставлял вскакивать посреди ночи и лихорадочно нащупывать рукоятку несуществующего боевого топора.