явление заговорщиков о моей болезни, да и то не сразу, а спустя день-другой.
18 августа в 17 часов без десяти минут мне сообщил начальник охраны, что прибыла группа лиц, которые требуют встречи со мной. Я никого не ждал, никого не приглашал, и меня никто о чьем бы то ни было прибытии в известность не ставил. Начальник охраны сказал, что он также ничего не знал об этом. «Почему Вы тогда пропустили их?» — «С ними приехал Плеханов» (начальник управления охраны госбезопасности), — ответил он. Иначе охрана не пропустила бы их к Президенту. Таковы правила. Жесткие, но необходимые.
Первое желание — уточнить, кто их послал сюда. Поскольку со мной вся связь — и правительственная, и простая, и стратегическая, и космическая, и т.д., — поднимаю трубку одного из телефонов (я как раз работал в кабинете) — молчит. Поднимаю вторую, третью, четвертую, пятую — то же самое. Поднимаю внутренний телефон — выключено. А ведь 20 минут назад связь действовала. Очевидно, заговорщики заранее считали, что со мной не удастся договориться и подготовили вариант изоляции.
Я понял, что эта миссия будет для меня не той, с какими обычно имею дело. Сначала жене, а затем дочери, зятю сказал, что вот — произошло такое событие. Для меня ясно: речь идет об очень серьезном. Не исключаю попытки шантажа или ареста, или чего-то другого. В общем, все, что угодно, может быть. «Вы должны знать, — сказал я Раисе Максимовне, Ирине и Анатолию, — ни на какой шантаж, ни на какие угрозы, ни на какое давление не поддамся и от своих позиций не отступлю».
Но нельзя исключить, что за этим и в отношении к членам семьи могут быть приняты самые жесткие действия.
Вся семья высказалась за то, что это должно быть моим решением: они готовы до конца разделить со мной все, что будет. На этом закончился наш совет.
Я пошел, чтобы пригласить прибывших, но они уже сами поднялись к кабинету — небывалая бесцеремонность. Болдин — руководитель аппарата, Шенин — член Политбюро, секретарь ЦК КПСС, Бакланов — мой заместитель по Совету обороны, бывший секретарь ЦК. Четвертый, кто был с ними, — это Варенников, генерал армии, человек далекий от меня, тем не менее это тот человек, который потом ездил на Украину и предъявлял ультиматум Кравчуку. Плеханов тоже был с ними, но я его выставил из кабинета.
Сразу в начале встречи я поставил вопрос: «Прежде чем продолжать разговор, хочу спросить: кто вас послал?» Ответ: «Комитет».
Затем произошел такой диалог:
— Какой комитет?
— Ну вот — комитет в связи с чрезвычайной обстановкой в стране.
— Кто его создал? Я не создавал, Верховный Совет не создавал. Кто его создал?
Речь со стороны прибывших шла о том, что люди уже объединились и нужен указ Президента. Вопрос передо мной поставлен так: или вы издайте указ и оставайтесь здесь, или передайте полномочия вице-президенту. Бакланов сказал, что Ельцин арестован. Затем поправился: будет арестован по пути.
— В связи с чем так ставится вопрос?
— Ситуация в стране такая — страна катится к катастрофе, надо принимать меры, нужно чрезвычайное положение — другие меры уже не спасут, нельзя больше предаваться иллюзиям…
И так далее.
Мой ответ состоял в том, что я не хуже их знаю политическую, экономическую, социальную ситуацию в стране, положение людей, их жизнь, все тяготы, которые они несут сейчас. И надо делать быстрее все то, что нужно для улучшения жизни. Но я решительный противник — не только по политическим, но и моральным соображениям — таких способов решения вопросов, которые всегда приводили к гибели людей — сотнями, тысячами, миллионами. От этого мы должны навсегда отказаться. Иначе все, что начали, будет предано и похоронено, и мы опять пойдем по новому кровавому кругу. Если у вас другая точка зрения, давайте ставить эти вопросы на Верховном Совете, выносить на обсуждение Съезда народных депутатов, искать решения. Вообще-то позиция моя им была известна хорошо: я ее заявлял и в Верховном Совете, давал бой на пленумах и в Политбюро Центрального Комитета. Ультиматум их я отверг.
Мне не раз в последние годы удавалось гасить, предупреждать опасное развитие событий. И на этот раз рассчитывал, что поймут, одумаются. Поэтому сказал:
— И вы, и те, кто вас послал, — авантюристы. Вы погубите себя — ну, это ваше дело, черт с вами. Но вы погубите страну, все, что мы уже сделали. Передайте это комитету, который вас послал. Сейчас мы подошли к подписанию Договора. Вместе с республиками подготовлены крупные решения по продовольственным, топливным, финансовым проблемам, с тем чтобы быстрее стабилизировать политическую и экономическую ситуацию, быстрее развивать рыночные процессы, дать людям больше возможности развернуться во всем. Наметилось согласие. Да, его не хватает — мы не избавились от подозрений и с той и с другой стороны. И в отношениях между республиками и центром, и в отношениях между политическим и общественным движением — все это есть. Но единственный путь — искать согласие. Оно появилось, и мы начали продвигаться вперед. Только самоубийцы могут предлагать сейчас вводить чрезвычайный режим в стране. На это я не пойду. Именно в этот момент Варенников заявил:
— Подайте в отставку.
Это наглое требование генерала я отклонил: вы не дождетесь от меня ни того ни другого, передайте это всем тем, кто вас послал сюда. Кстати, есть возможность встретиться со многими руководителями республик и обсудить эти вопросы. 20 августа подписываем новый Союзный договор. На 21 августа назначено заседание Совета Федерации; будем обсуждать все вопросы. Будем договариваться о том, о чем не смогли договориться в Кабинете Министров. Надо добиваться решений. Но не таким путем, как вы хотите.
Ну вот вы завтра чрезвычайное положение объявите. А что дальше? Вы хоть спрогнозируйте на один день, на четыре шага — что дальше? Страна отвергнет, не поддержит эти меры. Вы хотите сыграть на трудностях, на том, что народ устал, что он уже готов поддержать любого диктатора…
…Кстати, в эти дни я как раз работал с товарищем Черняевым над крупной статьей. О ситуации в стране, о возможных вариантах ее развития. И один из таких сценариев чрезвычайщины там был. И вот его персонажи тут появились. Моя аргументация по этому сценарию состояла в том, что это — гибель для общества, тупик, это отбросит страну и похоронит все, что мы теперь имеем…
— Я предлагаю созвать Верховный Совет, Съезд и все решать. Вы обеспокоены нынешней ситуацией? Она беспокоит всех нас. Вы считаете, что нужны срочные неотложные меры. Я такого же мнения. Давайте соберемся и будем решать. Я готов пойти на созыв Съезда народных депутатов, Верховного Совета, раз у части руководства есть сомнения. Давайте собираться, давайте обсуждать. Депутаты знают, что происходит на местах. Давайте принимать меры. Я буду отстаивать три главных направления: путь согласия, путь углубления реформ, сотрудничества с Западом. Тем более что есть встречные желания народов сотрудничать с нами сейчас на этом решающем этапе.
Но это был разговор с глухонемыми. Машина была запущена — теперь это ясно. Я сказал:
— Все, другого разговора не может быть. Доложите, что я выступаю категорически против ваших замыслов, и вы потерпите поражение. Но мне страшно за народ и за то, что мы сделали за эти годы…
Наиболее грубо вел себя Варенников. Был такой момент. Я сказал: «Не помню, как Вас зовут (помнил, конечно!), Валентин Иванович? Так вот, Валентин Иванович, общество, народ — не батальон: скомандуешь: направо или налево марш! — и все пойдут, куда скажете. Не будет так. Помяните мое слово».
А в конце разговора я послал их туда, куда в подобных случаях посылают русские люди. Вот так все и закончилось.
По ходу беседы несколько раз повторял:
— Одумайтесь, дело кончится гражданской войной, большой кровью, Вы ответите за это. Вы — авантюристы и преступники, у вас все равно ничего не выйдет. Не тот стал народ, чтобы смириться с вашей диктатурой, с потерей всего, что завоевано в эти годы.
После того, как на свой ультиматум они получили мой ультимативный отказ, все пошло уже по логике противоборства. Путчисты наглухо изолировали меня от внешнего мира, причем и с моря, и с суши, устроили, по сути, психическое давление Полная изоляция. Уже в Москве я узнал, что с этой целью погранотряд и группа пограничных сторожевых кораблей были переданы в прямое подчинение Плеханову и Генералову (его заместитель). Осталось со мной 32 человека из охраны. Скоро я узнал их позицию. Они решили стоять до конца, разделили сферы защиты, распределили все места.
Логику последующих действий путчистов было нетрудно предсказать: на основе подлога взять власть и употребить ее в своих целях. Подтверждение тому — пресс-конференция 19 августа этого так называемого Государственного Комитета по чрезвычайному положению. Они объявили, что я не способен по состоянию здоровья выполнять функции Президента, более того, пообещали в ближайшее время представить медицинское заключение. Значит, сделал я вывод: если факты не соответствуют их заявлениям, то есть состояние Президента является другим, то надо его любыми способами довести до такого состояния, чтобы он действительно был сломлен физически и психически.
То же самое пеняли и товарищи из охраны. И решено было отказаться от заказов пищи, которую привозили каждый день извне, жить на запасах и тем, что выдавалось в столовой охраны. Повысить бдительность во всем.
Для меня (думаю, и для других) большее значение имело не то, что они говорили на пресс-конференции, а их жалкий вид. Я был абсолютно хладнокровен, хотя до глубины потрясен и возмущен политической слепотой и преступной безответственностью этих людей. Был уверен, убежден, что все это долго продолжаться не может — у них не пройдет.
Еще днем 19 августа я передал требования немедленно восстановить связь, прислать самолет для отлета в Москву. Ответа не последовало.
После пресс-конференции я решил немедленно записаться на видеопленку. Четыре записи сделал, разрезали пленку ребята — Ирина и Анатолий — на четыре части, и мы начали искать каналы, чтобы как-то отправить эту пленку за пределы.