Когда мы спустились к нему все вчетвером, чтобы выяснить, кто из нас должен стать ему женой, летчик закрыл голову руками, как при артобстреле, и начал страшно кричать. Мы испугались, что услышат взрослые, и выбежали из подвала. Теперь ходить к нему можно было только по одному – и мы постепенно понимали, что без этих визитов наша жизнь и наше лето превратится в непрекращающуюся разлуку и кошмар. Но все еще пели на закате тоненькие морские песни кровяные комары, и хохотали взрослые на веранде, отмахиваясь от летучих мышей, и пьяный папа купался в жабьем бассейне, и соседские дети кричали идущей за хлебом в автолавку Ниэль: «Ведьма, ведьма», пока она, прищурившись, расстреливала их из указательного пальца: каждого ровнехонько в левый глаз, через три года поймут почему, но поздно будет.
Летчик ел все, что мы ему приносили, пил молоко и жадно обсасывал бараньи ребрышки, периодически стонал и пытался вспомнить свое имя, забытое во второй раз окончательно и навсегда после того удара головой о полуторалитровик. Мы записывали письма, которые он диктовал неким своим несуществующим родственникам, и прятали их друг от друга так яростно, как будто мы и есть эти будущие родственники – через пять, десять, пятнадцать лет. Иногда мы робко говорили о нем друг с другом: «Вспомнил имя? Нет? Ну и хорошо – нельзя, чтобы вспомнил. Если вспомнит, то нам всем смерть, лету конец». Маленькую Лелю, которая знала имя и могла снова наделать бед, мы к подвалу не допускали, попросту забрав у нее, царапающейся и воющей, как попавшийся в капкан лесной зверек, ее персональный ключ на смешном лиловом брелоке с совенком.
Ближе к концу лета на наше поле приехала его жена. Положила цветы вначале, ходила туда-сюда, глубоко дышала. Потом стояла, нюхала воздух, как животное, у нее дрожали ноздри. Весь металл и обломки уже растащили, остались только ямы и выжженный чернозем. Мы стояли недалеко, молчали, не выдавали. Жена падала на красную землю, каталась по ней, как огненная лисица, потом брала в руки эту землю и ела ее. Мы молча смотрели.
…Вот она какая, жена нашего мужа. Катается по нашему полю и ест землю. Очень красиво.
– Горе, вот горе у человека, – шепчутся взрослые, уводя ее под руки.
Проходя мимо нас, она вдруг останавливается, берет Ниэль своими кровавыми, земляными пальцами за подбородок и говорит:
– Отдай мне его.
Ниэль с визгом дергается и убегает, как олененок, в сторону леса.
– Она сумасшедшая, – успокаивают нас взрослые, – пожалуйста, не бойтесь. Горе такое, такое горе, заживо сгорел, и это чтобы вы жили, чтобы не на ваш дом, понимаете? Успокойтесь, ну успокойтесь же.
Леля плачет и не хочет успокаиваться. Мама обнимает ее и ведет в дом. Леля хитрая лисица: она рыдает не потому, что жалеет эту женщину, а потому, что мы забрали у нее ключ.
Я спускаюсь в подвал, летчик лежит и читает книгу «Два капитана».
– Если бы я сказала тебе, что там, в настоящем мире, есть женщина, которая утверждает, что ты ее муж, это бы что-то изменило? – спрашиваю я.
– У меня была жена, но я ничего не помню, – говорит летчик, – поэтому какая разница – ведь это может быть кто угодно, какой угодно человек.
– Это значит, что ты всегда будешь тут, с нами? – спрашиваю я.
– Скорей всего, нет, – отвечает он. – Я уже достаточно окреп, и когда я пойму, что снова могу твердо стоять на ногах, мне придется улететь. Мне домой надо. Домой бы.
– Ты еще слишком слабый же, – дрожащим голосом говорю я.
– Мне нужен кекс из красной муки, – повторяет он.
Мы не хотим его отпускать, а он все просит этот чертов кекс и домой.
В тот же вечер к нам домой пришла его жена. Дверь открыла Катерина, она сразу на нее бросилась, в волосы вцепилась: ты с ним спала, ты с ним спала!
Как-то оттащили ее, взрослые снова извиняются: сумасшедшая, такая беда у человека, пожалейте ее, простите, вот приехала сюда посмотреть на место гибели, и все, и сразу вот такое случилось, горе-горе, скоро уедет.
Не уехала, вернулась наутро – бледная, спокойная, извинилась. Попросила взрослых выйти – говорит, с детками хочу поговорить вашими, кое-какие важные вещи хочу сказать.
– Я знаю, что он у вас, – сказала она нам, – Не спрашивайте, как я это узнала. Где вы его прячете? Пожалуйста, отдайте мне его. Он мой. Вам может показаться, что он ваш – это нормально. Так бывает. Но это неправда. Вашего еще не случилось, все ваше случится потом. Отдайте мне мое и идите дальше.
– Вам лечиться надо, – сказала, всхлипнув, Катерина. – В психушку. А я на вас еще и заявление подам в полицию.
– Вообще нельзя так говорить про людей – мой, не мой, – затараторила Леля, – это неправильно, это высокомерие какое-то, и даже не в возрасте дело, что вы взрослая, а мы еще дети, какая разница? Человек никому никогда не принадлежит. И вообще, откуда вы знаете, кто ваш, а кто не ваш? А если до вас я поняла, что, скажем, какой-то человек мой, а только потом узнала, что он ваш – это что-то меняет, меняет?!
– Леле тоже надо в психушку, – улыбнулась Ниэль, – а вам нет. Вы просто очень устали. У вас и правда случилась большая беда, и я вам очень сочувствую. Я понимаю, что вам кажется, что это мы в чем-то виноваты – ведь мы прибежали туда самыми первыми, мы видели это все. Возможно, вам кажется, что, если бы он не пытался увести самолет от жилых домов туда, к полю, он бы успел катапультироваться и был бы жив – и, наверное, мы кажемся вам несправедливо живыми, словно мы живем вместо него. Но мы ничего не можем изменить, понимаете? Да, мы ему благодарны – в смысле, возможно, если бы не он, нас бы не было. Поэтому вам и кажется, что он у нас – как будто мы его где-то прячем. Его жизнь как бы превратилась в наши четыре – он внутри каждой из нас. Мы не можем вам его отдать – так же, как мы не можем отдать вам свои жизни или свои души. Возможно, в каждой из нас теперь частичка его души.
В это мгновение, конечно, я поняла, как я ей восхищаюсь.
Ниэль подошла к жене нашего летчика и обняла ее. Наступил момент всеобщего облегчения. Жена немного поплакала у Ниэль на плече, потом подняла голову и неожиданно злым голосом сказала:
– Так где он, вы мне его вернете?
…Я перехватила ее взгляд и мне стало не по себе: она откуда-то, черт подери, действительно все знала.
Когда вернулись взрослые, мы сообщили им, что жена летчика и правда сумасшедшая и что она, помимо всего прочего, обидела маленькую Лелю, наговорила ей каких-то гадостей – тем более, что Леля и так постоянно ходила зареванная, вот и нашлось этому какое-то объяснение. Жену куда-то увезли в специальной белой машине, мы дождались ночи и спустились вдвоем с Ниэль в подвал, чтобы принести летчику свежие булочки и молоко.
Он ел и пил жадно, как военнопленный, потом сел, потянулся, треща и скрипя суставами, и медленно-медленно встал.
– Нормально! – сказал он, – Немного шатает, а так нормально. Можно лететь уже. Вспомнил, куда лететь, к тому же. Домой то есть полечу. Пора. Осень скоро.
– Но ты же даже имени своего не помнишь, – сказала я.
– Не помню, – согласился летчик, – но зато вспомнил, где дом. Теперь полечу туда, пока не поздно. А то уже почти поздно. Нормально все, долечу теперь. Не будет уже, как в прошлый раз.
– А что было в прошлый раз? – спросила я, но Ниэль начала дергать меня за платье и шипеть мне в ухо: «Дура, дура, прошлый раз – это мы!»
После трех, на рассвете, мы осторожно вывели его из подвала, тихо прошли по спящему дому, прикрыли, не захлопывая, скрипучую дверь в прихожей.
…На поле уже стоял новенький крошечный самолет – похожий то ли на фильмы, то ли на сны.
– Ты не попрощался с Катериной и Лелей, – строго сказала Ниэль, – так нельзя.
Летчик задумался.
– Катерина бы меня не отпустила, – сказал он, – может, так и лучше. А Леля еще слишком маленькая.
– Мы тоже маленькие, и что? – возмутилась Ниэль. – Но мы же все вместе тебя спасли. Так нечестно.
Летчик ничего не ответил. Наверное, мы просто не все знали.
На краю поля он обнял вначале ее, потом меня. До него меня никогда еще не обнимал ни один мужчина, поэтому я в последний раз постаралась хорошенько запомнить, как это происходит, но не запомнила ничего, потому что так и не поняла, происходило ли это на самом деле.
– Все, вам дальше нельзя, – сказал он и пошел в сторону этого дымного, светящегося рассветного самолета.
Мы стояли и смотрели ему вслед, понимая, что ни одна из нас ни в чем другой не признается.
– С булочками, значит, молоко? – спросила я Ниэль, когда мы, по пояс мокрые от росы и слез, подходили к дому.
– Угу, – ответила Ниэль, – та красная пшеница, которую я всегда носила с собой в спичечном коробке. Короче, вот. Не было моих сил больше смотреть. Жалко.
– А меня тебе не жалко? А себя тебе не жалко? Мы же все ему отдали, все для него сделали, спасли его, буквально из кусочков обратно сложили! Не жалко тебе этого времени? Лета этого не жалко, нет?
– Всех нас жалко, – сказала Ниэль, – и лета жалко. Но за нами еще прилетят потом. Всякие другие прилетят. И лето еще будет – другое. А у нее – ну, видела сама. Может, и не будет ничего больше. Короче, надо было отпустить.
На крыльце дома нас уже ждали мрачные, задумчивые фигурки Катерины и Лели. Ниэль набрала воздуха в легкие и сделала особенное, самурайское лицо. Нужно было как-то все им объяснить, хотя что тут объяснишь – выздоровел и улетел.
Через несколько дней взрослые, взволнованно пошептавшись, сказали нам, что жена нашего летчика ушла вместе с ним.
Видимо, улетела.
Просили не переживать и не принимать ничего на свой счет. Но нам нечего было принимать на свой счет. Да и как можно было принять на свой счет то, что она к нему прилетела? Это нормально. Она хотела, чтобы мы его отпустили, – мы отпустили – и она тут же ловко и быстро, каким-нибудь проверенным и накатанным способом укатила к нему. Этот ловкий побег в счастье нас не касался – у каждой из нас в груди клокотала своя собственная трагедия, невозможная, огромная и трепещущая, как нераскрывшийся парашют. Я переживала потерю своего единственного и, возможно, последнего в жизни близкого друга; Катерина расставалась с воспоминанием об идеальном мужчине; малютка Леля оплакивала свою первую настоящую любовь; Ниэль же молча сидела на подоконнике, обложившись книгами и деревянными дракончиками, и все чиркала что-то в своих блокнотах.