Авиатор: назад в СССР 4 — страница 30 из 46

— Тёмыч, давай вставай. К барьеру, — прокричал я из-за стола на летней кухне. — Стынет всё.

— Сергей, кончай! Мы только час назад легли, — протирая глаза, подсел ко мне Костян. — Может, хватит? — попытался он вырвать у меня из рук «живительный» пузырёк «Коленвала». — Ты только нам разливаешь, а сам не пьёшь!

Не будь передо мной друг, я бы разбил стеклянный сосуд об его голову. Настолько во мне сейчас много ярости от боли утраты.

— Убери руки, — прорычал я. — Не хочешь, так сиди и смотри, как надо пить.

— Серёга, мы неделю уже здесь, и всё без толку, — рухнул за стол Макс. — Пора уже выходить из запоя. На службу скоро ехать.

— Плевать, — сказал я, и плеснул себе в стакан из бутылки.

— Так и продолжает гипнотизировать стопку? — спросил у парней Тёмыч, вошедший в комнату, на что они синхронно кивнули. — Серый, давай уже выйдем на улицу и подышим. Ты так с ума сойдёшь. Ты ещё при этом умудряешься здоровый образ вести и каждый день зарядку делать. Зарос уже.

После его слов, я подошёл к умывальнику и посмотрелся в зеркало. Ещё несколько дней, и мне можно будет ножницами ровнять бороду.

— Пускай. Не перед кем красоваться, — сказал я и вернулся на место.

— Серёга, неделю назад похороны были. Нам тоже больно. Мы столько уже выпили, что нам за руль нельзя будет месяц садиться, — сказал Костя, намазывая себе хлеб маслом.

— Я вас не держу. Когда посчитаю нужным, тогда и выйду отсюда, — сказал я и направился в комнату.

Когда последний раз ел уже и не помню. Но голод не самое страшное сейчас. В голове каждый день прокручиваю события того вечера. Один из самых счастливых дней моих двух жизней стал самых «чёрным». Мене словно крылья подрезали. Как дальше жить?

Дверь в комнату открылась. В глаза ударил свет солнца, которое я уже давно не видел из-за штор.

— Здорова, гвардеец, — прозвучал откуда-то издалека знакомый мне голос моего инструктора.

— Привет, Николаич. Не вовремя ты. Сейчас мне не хочется…

— Я не пришёл тебя успокаивать. Скороходу вроде меня в сортир не просто ходить, а съездить к своему ученику в Кучугуевскую — целая стратегическая операция. Как живёшь? — спросил он, подойдя ко мне ближе, опираясь на свою палку для ходьбы.

Выглядит ни как сон, поэтому стоит подняться с кровати. Николаевич шёл медленно, оглядываясь по сторонам и оценивая убранство в комнате.

— Если не пьёшь, зачем столько алкоголя занёс сюда? — спросил он, указывая на несколько бутылок водки на столе.

— Много вопросов, Петр Николаич. На первый ещё не ответил, так вы дальше пошли спрашивать, — сказал я, убирая ноги под себя, чтобы Нестеров смог присесть.

— Дерзишь, значит, отходить начинаешь. Так как поживаешь?

— В запой пытаюсь уйти, да не получается. Армию бросить хочу, поводов только она мне не даёт, зараза. В остальном всё прекрасно.

— Может, хватит уже быть рыцарем печального образа, Серега? От твоих страданий лучше никому не станет…

— Да причём тут страдания? Женьки больше нет. На душе паршиво. Я в отпуске. Что хочу, то и делаю, — сказал я и отвернулся в сторону стола, на котором стояла фотография Жени.

Даже сейчас, когда я чувствовал, что мой наставник прав, сознание отторгало эту мысль. Хотелось забыться, а не получалось. Каждый раз, когда мои глаза встречались с Жениными на фотографии, в голове всплывали воспоминания наших с ней свиданий и вечеров, посиделок около моря, первого танца на литературном вечере.

— Одевайся и пошли со мной, — сказал Нестеров, медленно поднявшись с кровати и направившись к окну.

— Куда? Мне никуда не нужно. И что делать дальше я не знаю… ай! — вскрикнул я, щурясь от яркого солнечного света.

Николаевич одним движением развернул шторы и впустил в комнату лучи солнца. Глаза аж заслезились!

— Пошли, сказал! — воскликнул он и бросил мне свитер. — Я тебе покажу, что делать.

Не знаю, почему я решил пойти за Нестеровым. За ним идти не так уж и сложно — со своей травмой он ходит не очень быстро. Вот и я не торопился садиться в его белый «Москвич».

— А откуда машина, Николаич? — спросил я, когда мы отъехали от дома Рыжовых.

— От тестя остался. Его не стало недавно. Вот нам с Ириной по наследству и перешёл. Ты когда разговаривал с Натальей Горшковой крайний раз? — спросил он, выезжая из станицы на дорогу, ведущую в Белогорск.

— С похорон не видел. Это сейчас важно?

— Серый, ты же парень не маленький, с мозгами. Не буду же я тебя учить тому, что отгораживаться от мира невозможно. Ты слишком маленький, чтобы выдержать такую изоляцию.

Я бы на его месте бы не был так уверен. Ещё как смогу.

— К чему про Наталью Александровну спросили?

— Думаешь, ей одной не легко сейчас. Женщина всю семью потеряла, ещё и ты в прятки играешь.

— Если мы едем к ней, то это неудачная идея. Здесь припаркуйтесь, я пешком назад пройдусь, — указал я на остановку на въезде в город.

— Сначала сделаешь то, что я скажу, а потом иди и дальше сиди в берлоге, — сказал Николаевич, и прибавил радио в машине. Он сделал вид, что ему интересен какой-то доклад о количестве собранного хлопка.

«Более 6 миллионов тонн хлопка — таков выдающийся вклад тружеников Узбекистана…», — прозвучала из динамиков реплика выступающего, в ответ на которую раздались громкие аплодисменты.

— Ехать когда собираешься в Осмон? — спросил Николаевич.

— Пока не знаю. Не готов ещё. Я сейчас не уверен, что вообще служить хочу. Как представлю, что в кабину садиться, так сразу Женю вспоминаю. На земле то теперь меня никто не ждёт. Так зачем тогда летать?

— В пехоту пойдёшь?

Ну, в этом у меня опыт имеется. Может и стоит уйти с лётной работы, раз я мотивацию потерял.

— Думаете, примут?

— Думаю, что тебе надо подзатыльник дать, чтоб ты от таких мыслей избавился, — сказал Нестеров, поворачивая с проезжей части на просёлочную дорогу. И куда ведёт она, я прекрасно знал. Кладбище, на котором похоронена Женя — последнее место, куда бы мне сейчас хотелось пойти. Нестеров остановил машину у калитки, достал с заднего сиденья большой букет тюльпанов и протянул мне.

Именно в этот момент пошёл дождь, который явно помешает нормально подойти к могиле. Отсюда её хорошо видно и идти недалеко. Только ноги приросли к полу машины, а руки затяжелели, чтобы дотянуться до ручки открытия двери. Слишком тяжело на душе.

— Иди. Я здесь подожду, — сказал Николаевич, и положил цветы мне на колени.

Открыв дверь, я сразу попал под холодные струи дождя, который размывал почву под ногами. Щебень в этой части кладбища ещё не был насыпан, поэтому пришлось идти по мягкой жиже. И ноги меня несли именно туда, где и похоронена Женя. Эта дорога показалась мне очень долгой. С каждым шагом воспоминания накладывались одно на другое. Я, будто, вновь видел перед глазами любимую и проживал каждую секунду этого похода в грязи.

Ноги продолжали вязнуть, но это меня не останавливало. Вот она уже рядом, и кажется, сейчас силы окончательно меня покинут. Ох, не думал, что так сложно прийти будет сюда снова! Эмоции зашкаливали, сердце вот-вот должно было выпрыгнуть из груди, и я уже не смог себя сдержать — глаза не выдержали наплыва скупых слёз, которые смешивались с дождевой водой.

— Я пришёл, — прошептал я, выкладывая тюльпаны на могилу.

Ливень ещё продолжался, но уже не так сильно. Не знаю, сколько я ещё стоял рядом с могилой, но заставить себя уйти у меня не получалось. Я что-то бормотал себе под нос, будто разговаривал с Женей. Хоть рядом и никого, но громче говорить не хотелось.

— Сергей? — прозвучал сзади голос Натальи Александровны.

Я повернулся, и увидел перед собой маму Жени, спрятавшуюся под зонтом. Выглядела женщина болезненно. Заметно осунулась за эти дни, круги появились под глазами и даже несколько седых прядей выбивались из-под черного платка.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Ты как, Серёжа? Пропал куда-то, — спокойно сказала она, прикасаясь к мокрой щеке ладонью. — Выглядишь плохо, не бритый, промок. Вставай под зонт, а то заболеешь.

Куртка и правда вымокла изрядно, а голова была, как после душа. От Натальи Александровны пахло легким цветочным ароматом с нотками свежей зелени. Те самые духи «8 марта», которые Женя обычно брала у неё.

— В порядке, спасибо. Вот… не хотел, если честно приходить.

— Тяжело?

— Слов таких нет, как именно тяжело, — ответил я. — Что делать, и не знаю…

— О чём это ты?

Я решил не скрывать от Натальи Александровны своих переживаний. Её боль не меньше моей, а, скорее всего, даже больше. При словах, что мне, словно крылья подрезали, и теперь нет желания летать, выражение её лиц изменилось. Она вдруг стала весьма серьёзной.

— И это говоришь ты, человек которого любила моя дочь, в том числе за целеустремлённость и храбрость? Сергей, не смей меня разочаровывать, — строго сказала она, указывая своим указательным пальцем на кончик носа.

— От вас это слышать…

— Неожиданно? Да, погибла моя дочь. Да, я в трауре и сердце разрывается от этой утраты, — не сдерживая слёз, сказала Наталья Александровна. — Но посмотри по сторонам, внимательно посмотри.

Не понимаю, что здесь я должен был увидеть. Кругом могилы и ничего более.

— Здесь ничего нет.

— Вот именно. Когда тебя хоронят, тогда уже можно сказать, что нечего делать и некуда идти. Это называется — выхода нет, ты меня понял?

Интересные сравнения проводит мама Жени. Не думал, что в ней столько стойкости, чтобы вот так уверенно говорить.

— Вот когда окажешься на их месте, — указала она рукой на могилы. — Тогда и будешь говорить, что не знаешь что делать. Не разочаровывай меня и мою дочь.

Мы ещё немного постояли у могилы, а затем Николаевич развёз нас по домам. После такой поездки на душе стало несколько спокойнее.

Надо признать, что я действительно расклеился. Пускай и немного времени прошло со смерти Жени, но у меня есть дело всей жизни — служба. И сейчас стране нужны военные лётчики. Нужно взять себя в руки, и работать. А память о Жене — она всегда со мной.