Встречая каждую весну,
Быкоподобные «поэты»
Мычат на желтую луну.
Навоза сладостный наркотик,
Впитав расслабленной душой,
Мешают красочность экзотик
С нижегородской простотой.
С отвислых губ стекает пена,
И, наглой тупостью горды,
Они средь груд трухи и сена
Влачат тяжелые зады.
Впиваясь красными глазами
В заплеванный и грязный пол,
Размерно стукаются лбами
О деревянный частокол.
Приняв изысканные позы
Пред слюнями тупой молвы,
Вычесывают стихиозы
Из завшивевшей головы…
Наш путь за гранями рассветов,
И не удержит нас никто, –
Уж над зверинцами «поэтов»
Взлетает розовый авто!
О Польше
Широкая аллея, обсаженная кленами,
Резкий визг жестяного петушка на крыше, –
Через два десятилетия, быстрые и неугомонные,
О милые и близкие, я вас вижу и слышу.
На старом кладбище, где белели могилы,
Где зеленые листья дрожали при ветре,
Меж крестов я бродил, молчаливый и хилый,
Белокурый мальчик с именем Петрик.
В досчатом шарабане, потрескивавшем под нами,
В воскресенье в костел мы ездили целовать Распятье.
Матушка надевала чепец, обшитый варшавскими кружевами
И расшитое блестками тяжелое бархатное платье.
Сыро в костеле. Потрескивают свечи.
Дымится ладан. Мальчики поют за решеткой.
Я чувствую, как вздрагивали матушкины плечи,
Как тонкие пальцы перебирали четки.
Вечером мы сидели в выбеленной столовой.
Пили чай. Закусывали пончиками и ватрушками.
Играли в карты. Ссорились из-за семерки трефовой.
Ласкали ручную лисицу. Возились с игрушками.
Приходил отец. Прислонял ружье к стенке.
Сбрасывал ягташ, набитый перепелами.
Из кармана кожаных брюк вынимал трубку из пенки.
Закуривал медленно и важно загорелыми руками.
Когда же земля одевалась в белые плахты,
На крестьянских санях с гиканьем приезжали гости –
Вся окрестная старосветская шляхта,
Закутанная в медвежьи шубы, опирающаяся на трости.
. . . . . . . . . .
Сергей Третьяков
«Отрите слезы! Не надо плакать!..»
Вадиму Шершеневичу.
Отрите слезы! Не надо плакать!..
Мстить смерти смертью – бессмертно весело!
О сердце сердцем прицельно звякать…
Лизать подошвое теплое месиво.
В подушку неба хнычут не звезды ли?..
А вам не страшно – вы зрячи ощупью.
В лесах за Вислой вы Пасху создали,
В степи за Доном я эхо мощи пью.
Не спя недели… Вгрызаясь в глину…
Прилипши к седлам… И все сполагоря.
А ночью небо горбило спину
Крестя палатки гнилого лагеря.
Железо с кровью по-братски сблизились
Подпругу мести вольны рассечь они.
А поздно в ямах собаки грызлись
Над вкусным мясом солдатской печени.
Любви предсмертной не заподозрим.
Ведь, если надо, сдавивши скулы,
Последний бросит себя на дула
И смерть покроет последним козырем.
«Где-то смерть – колючая пчелка…»
Где-то смерть – колючая пчелка.
Где-то смерть – голубой болид.
Рот раскрылся, как теплая щелка,
А сердце болит, болит…
Рот кричит, чтобы спрятать сердце,
А ему давно все равно:
Ни во… не верится
Ни в расколотое окно.
Но ведь сердце совсем безделица,
Если пальцами надо душить.
У сердца избитое тельце,
Не имеющее право жить.
И иуда итти бесполезно,
И остаться здесь не к добру…
Кто сумел бы сердце железное
Привинтить к моему ребру?!
«Дождь строчит по стеклу непонятные кляузы…»
Дождь строчит по стеклу непонятные кляузы.
Пот солдат распирает утробы лачуг.
Пальбу дырявят добрые паузы.
Ночь по топям шагает, как умный битюг.
Маленькая смерть, раскутавши плечики,
Ходит, целует грустных мужчин.
Полночь брызнула когти – тихоходы разведчики.
Методичными каплями вереницей кончин.
Под тулупами бредится – «Богородица! вывези!»
Тень свечная летает от дверей до стола.
Кони часто дрожат на привязи.
Хихикают удила.
На бинте раздавили красную смородину.
Плачет кожа от шапки до пят.
Часовой вспоминает родину.
Спят.
Аттака
Кусаются ружья.
За каждым бугром солдат.
В поле так пусто, как в залах дворцовых палат.
Люди – камни серые и неуклюжие.
Может быть умерли? Может быть нет их,
В шинели одетых?
Вдруг это – комья земли
Легли и смертельно иззябли…
Взмах рук
Вдруг.
Скачок неуклюжий.
Звяк сабли.
Ляскнула тысяча ружей.
Рванулись шинели
Под благовест звонкой шрапнели.
Топот. Суконный потоп.
По блеску, крику, знаку
В аттаку!
Сердце настежь. В аттаку. Упрямо.
В аттаку. Все; ближе. В аттаку!
Лоб расколот… Мама!..
К ружейному звяку
Рвота пушек.
В глину. Скользя на штыки,
Телом на тело; ладонью в красное.
Ликованье последнее, страстное,
Звонкое, цепкое, липкое.
Злоба каплет с штыка
Под сопение шибкое,
Под пудовый удар кулака…
Отходили упорствуя.
Кусались, клубились в кустарнике.
Стала теплою глина черствая,
Как хлеб из пекарни.
Тепловатым причастием насытили
Отощавший желудок полей,
И опять, каменея,
На шершавой ладони земли
Залегли
Победители.
Анатолий Фиолетов
Предутренний час
Голубые лошадки,
Мигая от хмурых лучей,
В кармине яичном
Тупых и скрипящих свечей.
Обои в испуге.
Подковы лошадок дрожат.
Погаслого неба
Невнятен истрепанный взгляд…
Рассветную маску
Надели на стены холсты.
Убегают лошадки,
Упруго поднявши хвосты.
Молодой носатый месяц разостлал платочек белый
У подножья скользкой тучи и присел, зевнув в кулак.
Пиджачек его кургузый, от прогулок порыжелый,
На спине истерся очень и блестел, как свежий лак.
А над месяцем на нитях звезды сонные желтели,
Холодел сапфирный сумрак, на земле пробило пять.
И, поднявшись, вялый месяц шепчет звездам еле-еле:
«Я тушу вас, не пугайтесь, – вам пора ложиться спать!»
В канаве
Чахоточный угрюмый колокольчик,
Качаясь на зеленой хрупкой ножке,
Развертывал морщинистый чехольчик,
Протягивал на встречу солнцу рожки.
Глаза его печальные линяли,
Чехольчик был немодного покроя,
Но взгляды безнадежные кричали:
«Мне все равно, вы видите, – больной я!»
«У моего приятеля дерева…»
У моего приятеля дерева
Зеленоватые стильные волосы…
Но на стане упругом теперь его
От укусов пилы, как от жал осы,
Белой кровью наполнены язвы.
Ах, скажите – не больно вам разве,
Если приятель, единственный, чуткий,
Мудро молчавший при встрече,
Умирает бессмысленно, жутко,
В июньский серебряный вечер.
Осень
Сегодня стулья глядят странно и печально,
И мозговым полушариям тоже странно –
В них постукивают молоточки нахально,
Как упорная нога часов над диваном.
Но вдруг, вы понимаете, мне стало забавно:
Поверьте, у меня голова ходит кругом!..
Ах, я вспомнил, как совсем недавно
Простился с лучшим незабываемым другом.
Я подарил ему половую тряпку.
Очень польщенный, он протянул мне свой хвостик
И, приподнявши паутиновую шляпку,
Произнес экспромтно миниатюрный тостик.
Он сказал: «Знаешь, мой милый, я уезжаю,
Закономерно, что ты со мной расстаешься»…
Но, тонкий как палец, понял, что я рыдаю
И шепнул нахмуренно: «Чего ты смеешься?»
Ах, бледнеющему сердцу безмерно больно,
И черное небо нависло слишком низко…
Но, знаете, я вспомнил, я вспомнил невольно –
Гляньте на троттуары, как там грязно и слизко.
Апрель городской
Апрель, полупьяный от запахов марта,
Надевши атласный тюльпановый смокинг,
Пришел в драпированный копотью город.
Брюнетки вороны с осанкою лорда
Шептались сурово: «Ах choking, ах choking!
Вульгарен наряд у румяного франта».
Но красное утро смеялось так звонко,