Может быть, мне.
А может быть, просто своему собеседнику.
Смотрит на меня и улыбается.
Мне приятно.
Приятно, что девушка улыбается.
Глаза живые. Темные и очень большие.
Брюнетка.
Наверняка очень хорошо пахнет.
Но этого я не узнaю.
Она с молодым человеком.
«Да зачем он тебе?»
Думаю. А кажется, что кричу.
Вот!
Это признак нормальной жизни или признак болезни.
Поди разбери этих врачей.
У нее очень красивые глаза.
Да. Я уже говорил.
Худая.
Волосы длинные. Темные.
Опять улыбается.
На этот раз без сомнения. Мне.
А у меня пельмени.
Я улыбаюсь пельменям.
С перцем, телятиной и сметаной.
В большом количестве бульона.
Лучше улыбнуться ей.
А зачем?
Нет. Что она с собеседником, это не смущает.
Собеседник – не друг.
Друг – не собеседник.
Ей лет двадцать пять.
Очень худая.
В свободном черном свитере.
А я цепляю последний пельмень.
Он уже холодный и самый вкусный.
Она допивает свой сок.
Апельсиновый.
Пора заканчивать ужин.
Машина ждет на парковке…
«Анатолий Васильевич был немного навеселе…»
Анатолий Васильевич был немного навеселе. Что последние лет десять – нормальное его состояние.
Старый «запорожец» зеленого цвета. С «ушами». Тельняшка. Неизменный бушлат в любое время года.
В печи, сооруженной на улице, потрескивали дрова. На столе уютный беспорядок мужской компании. Одноразовые тарелки. Остатки жареной баранины на блюде. Уже с застывшим жиром. Несколько пустых бутылок. Одна непочатая. Водка. Местного, рязанского розлива.
Персональная пластиковая бутылка пива Васильича.
Звук патефонной пластинки в ночи. Утесов.
За столом четверо.
Трое молодых, из разных поколений. И Васильич. Гораздо старше нас.
Разговоры постепенно сошли на нет. Все в полудреме.
Два часа ночи. Прохладный ветер.
Говорили о разном. О женщинах, как водится. О рыбалке.
Рядом Ока.
Проникает внутрь запах реки.
Постепенно поднимаемся и начинаем перемещаться в дом.
Анатолий Васильевич заводит свой «запорожец».
Перед отъездом подходит. Обнимает за плечи.
«Димка! Ты такой светлый. Как солнышко. Я тебя в обиду не дам».
Садится в машину и уезжает.
Я стою на крыльце. Курю вторую сигарету…
«Пряник был моим другом…»
Пряник был моим другом.
Пряник считал, что и я его друг.
Наверное, он был прав.
Хотя лично я очень в этом сомневался.
Мы были просто рядом.
На соседних полках.
Он чуть выше меня.
А я был Рогаликом.
С начинкой. Из орехов и варенья.
Клубничного.
Почему он считал меня другом?
Все просто – он был на верхней полке.
Я – на нижней.
Вокруг были и другие соседи.
Но они находились далеко.
Дружить с дальними соседями тяжело.
Дружить с соседом снизу легче.
А для меня он был просто Пряником.
Тоже с начинкой. И на верхней полке.
Наутро пришел продавец и поменял нас местами.
Просто я черствел медленнее.
А у него шансов вообще не осталось.
Его удел – нижняя полка.
«Мир…»
Мир.
Мир вокруг нас.
Мир внутри нас.
Мир внутри меня.
Мир внутри каждого.
Вселенная.
Их много.
Своих вселенных.
Они огромны.
Они равны.
В них нет маленьких и больших.
Мы здороваемся.
Жмем руку.
Смотрим.
Мир бесконечен.
Мир каждого.
Мой мир.
Твой мир.
Они пересекаются.
Они не могут не пересекаться.
Они составляют вселенную.
Без пожатия руки.
Без взгляда.
Они взаимодействуют.
Иначе не может быть.
«Старая пятиэтажка…»
Старая пятиэтажка.
Квартира на втором этаже.
Две комнаты и кухня.
Они пахнут печеньем и немного табаком.
Мама в сарафане. В крупный горошек. Ей двадцать девять лет.
Отец в военной форме. Длинный. Ребра торчат. Видно даже через зеленую рубашку.
Ему тридцать один.
Я давно стал старше их.
Они улыбаются.
Подарили себе фотоаппарат.
В доме живет счастье.
Оно поселилось здесь давно.
Ему здесь нравится.
В соседней квартире живет Оля.
Моя первая любовь.
Но она еще живет вместе с мамой. Живет и дышит. Просто ее еще никто не видел.
В большой комнате стоит старый диван.
На нем покрывало.
Из очень жесткой ткани.
На стене ковер. С интересными узорами.
И я.
На черно-белой фотографии.
Я уже научился держать голову.
Стали пробиваться первые волосы.
Они на лбу смешной галочкой-птицей.
Я улыбаюсь во весь свой беззубый рот.
От счастья в уголке рта слюна.
Глаза смотрят на маму.
Она с фотоаппаратом.
Отец обнимает ее за плечи…
«Скамейка…»
Скамейка.
Август.
Двое мальчишек сидят и хрустят морковкой.
Морковка с соседского огорода.
Солнце припекает.
– А тебе кто нравится?
– Ты сам знаешь.
В сентябре в третий класс.
Один только что из Крыма.
Загорелый.
Второй бледный и с веснушками.
Очень худой и высокий.
Разговор не клеится.
Просто лень говорить.
– А ты ее уже поцеловал?
– Конечно!
Врет, конечно.
Он даже из школы ее боится провожать.
Морковки заканчиваются одновременно.
– Пойдем еще нарвем?
– Лучше мороженое. У нас в холодильнике два вафельных осталось.
Продолжают сидеть.
Даже мороженого не хочется.
– А я влюбился. Все лето скучаю. Даже на море помнил.
– В нее?
– Нет. В другую.
Мимо проходят девчонки из класса.
Смеются.
– Наверное, на речку пошли…
– Ты с ними хочешь?
– Нет. Я влюбился.
Никакого интереса на лице. Хотя очень хочет узнать, про кого речь.
– Ты ей рассказал об этом?
– Нет. Боюсь.
Встает. Обходит скамейку.
Сильно хватает за шею. Смеется.
– Кто она?!
– Никому не расскажешь?
– Нет.
– Я ее поцеловать хочу. В сентябре.
– Ну! Кто?
– Ольга Николаевна. Наша классная.
«Раньше деревня…»
Раньше деревня. А сейчас район города.
Темный покосившийся дом.
С настоящим крыльцом. Деревянным.
Сад немного зарос.
Моя бабушка не успевает за всем ухаживать.
На всех столах в доме кружева.
И очень много фотографий.
Настоящая русская печка.
А рядом начищенные до блеска чугунки.
Старый утюг.
Резные рамы на окнах.
Темно-зеленого цвета.
Их ставил еще мой прапрадед.
Я слетаю по ступеням.
И брожу по саду.
Тут и там желтые одуванчики.
Мои любимые.
А на них пчелы.
Я хочу схватить и обнять весь этот сад.
И солнце в придачу.
В самом углу сада, рядом с будкой, миска.
Я совсем не боюсь бабушкину собаку.
Забираю пустую миску.
Срываю несколько зеленых листков с ветки, подбрасываю вверх.
И выхожу на улицу.
Калитка скрипит.
Колонка через два дома.
Как Буратино.
Нажимаю на рычаг и жадно пью воду.
Смеюсь.
Подставляю под струю голову.
Волосы мокрые.
Скидываю кеды.
Закатываю штанины.
Вода щекочет до мурашек.
Набираю миску.
Иду обратно.
По горячей пыли.
Настоящей. Деревенской.
А впереди еще весь день…
«Ты помнишь?..»
Ты помнишь?
Запах платья.
Рук, которые тебя ласкали.
Когда ты плакал.
И обида.
Тебя сжимала.
Как тиски.
Те руки.
Платье.
Запах.
И улыбка.
Которую ты видел только там.
В семидесятых.
Когда ты прижимался к маме.
Дед
Солома пахла плесенью. На дворе стоял февраль.
Мороз. Воздух звенел от каждого звука. А звуки постоянно нервировали, давили на перепонки.
В сарае находились четверо.
Каждый из них прислушивался к мелодии губной гармошки.
Иногда к случайному выстрелу. Одиночному, совсем не похожему на войну.
Гимнастерки порваны, ноги голые. И один пучок соломы, пахнущий плесенью.
Не ели уже третьи сутки.
– Сашка, нам сегодня надо уходить! Фрицы совсем о нас забыли!
Андрей, совсем еще пацан, лейтенант. Он прав. Если не сегодня, то уже никогда.
Просто пристрелят.
Голова раскалывалась. Чугун. Как на заводе, после смены.
Скорее всего, воспаление легких. Пальцы на руках совершенно онемели. Все тело в поту. Температура никак не меньше сорока.
– Ребята! Я не смогу. Правда…
Слезы появились неожиданно.
Юрка и Иришка не выходили из головы.
Одному – четыре, другой – два.
Как Анна с ними справится?
Умирать совсем не хотелось. В двадцать восемь ничего и не видел.
Но умереть надо.
– Андрей! Вы меня не сможете унести. Идите…
Послевоенный Саратов.
В деревянном доме баба Катя. Одна.
Стук в дверь. На пороге молодой военный, в каком чине, баба Катя не знает.
Она теперь знает другое.
Саши больше нет.
Слез тоже нет.
Может быть, только одна, ее сына.
Майор тоже все понимает.
Неуклюже целует бабу Катю в висок. Оставляет клочок бумаги с адресом.
«Печальный переулок»…
Отец! Спасибо за твой рассказ про деда – Александра Петровича Мещерякова. Русского мужика, сына фельдфебеля русской армии и крестьянки, воевавшего за нашу с тобой страну. Я постарался написать, как понял.