этой стране спокойствие и безопасность!
Аз-Зейни Баракяту бен Мусе, хранителю мер и весов
Свидетельствуем, что нет бога, кроме аллаха, и нет ему равного, и на том будем стоять при любом правлении. Наши мечи поднимутся на отрицающих сию истину, и по справедливости. Мы утверждаем, что Мухаммед — раб его и посланник, самый достойный из всех, кто совершал деяния во имя справедливости и добра и кто наисправедливейшим образом определил вес и долю нашей нации. Да снизойдет на него милость аллаха, на род его и на следовавших за ним, которым зачтутся все труды их.
Итак, знай, что мы первыми обратились к тебе с письмом. Желая безопасности подданным во всех провинциях и селениях, мы хотим, чтобы ты ведал, о чем пишут. О тайной стороне дел ты можешь узнать только через людей, поставленных нами среди мусульман. Злонамеренные перешептывания не услышишь, не прибегая к нашей помощи. Такой порядок заведен в султанате с тех пор, как мы помним себя. По обычаю дела, что отводят от нас и большое зло и малое, находятся в нашем ведении. У нас служат тысячи людей, о которых никому не ведомо. Все они на службе у султана. А его люди не смыкают глаз. Храня покой подданных, они проникают всюду, трудятся без устали и не покладая рук. Поэтому мы решились указать тебе и известить о том, чему надлежит следовать, а именно о необходимости посылать нам каждый вечер подробный отчет о тех нарушениях, которые твоими людьми установлены, дабы нам было ведомо, кто их совершил, чтобы наказать злодеев и защитить благочестивых и преданных. Мы просим также прибегать к помощи наших глашатаев, чтобы можно было следить за тем, что они говорят и с чем обращаются к черни. Это дело могло бы показаться тебе ничтожным и глупым, а между тем оно может иметь вредные и опасные последствия. Мы могли бы объяснить их тебе при первой же встрече, поскольку мы стремимся к миру и знанию. Сего требуют от нас порядки и установления, существующие с незапамятных времен. Мы всегда им следовали и будем следовать, покуда они существуют. Не нами они придуманы, а завещаны нам от предков наших…
Мир тебе.
Десятое шавваля 913 г. хиджры.
Некоторые соображения главного соглядатая Закарии бен Рады, направленные им султану и эмирам
Если я стану перечислять все нарушения, допущенные Аз-Зейни Баракятом, это займет слишком много времени. Посему буду краток.
Во-первых, никогда ранее не случалось, чтобы важное лицо собирало всех жителей Каира низкого и высокого звания и обращалось к ним с речью, которая взволновала всех до глубины души. Одному аллаху ведомо, сколь сильно могли раскалиться угли и какой пожар мог вспыхнуть, если бы мои люди не были начеку и не приняли все меры предосторожности, дабы сохранить безопасность и спокойствие…
Во-вторых, он назначил глашатаев, которых никто не знает. Я не просматривал и не подготавливал их свитки, не давал им должного направления. Нет нужды приводить доказательства серьезности сего нарушения.
В-третьих, он нарушил правила должностного подчинения. Он намекнул, что намеревается создать особую службу соглядатаев, преданную ему и находящуюся под началом только его самого. Подтверждение сему я нашел, ознакомившись с донесениями моих помощников, которые не ошибаются, ибо следят за жизнью Аз-Зейни с самого начала до сего времени, слушают все, что говорится о нем. Единственная моя забота при этом — мир и спокойствие в стране. Нет у меня иного стремления, кроме желания указать на то, что может получиться, коли каждый чиновник, большой или маленький, заведет себе своих соглядатаев и будет ими руководить, как ему заблагорассудится, без ведома блюстителя безопасности государства или султана. Этого я не допущу и всеми — силами препятствовать буду. Только я и мои люди — глаза и уши султана.
В-четвертых, из донесений следует, что чернь начинает открывать глаза на дела эмиров. Каждый теперь говорит: «Почему это они не приходят и не обращаются к-нам? Разве дела интересуют их меньше, чем доброго человека Аз-Зейни Баракята?»
Итак, я прошу вас лишь следить за событиями, чтобы они не уклонялись в сторону, противоположную той, которая нам нужна, чтобы не покачнулся порядок, не исчезла безопасность и не покинул нас мир.
Клянусь аллахом, господом моим, который все видит, что говорю только правду.
Десятое шавваля 913 г. хиджры.
Жители Каира!
Господин наш султан приказал,
чтоб хранитель мер и весов Аз-Зейни
дело вора Али бен Аби-ль-Джуда
в свои верные руки взял
и немедля с него взыскал
все, что у подданных тот отобрал,
и чтоб вор тот на шкуре своей испытал
все, что людям изведать дал.
Слушайте, жители Каира!
Каждый, кто от Аби-ль-Джуда
несправедливость узнал,
каждый, с кого он деньги
неправдой и силою взял,
а может, и вещь иную без повода отобрал,
пусть к дому Аз-Зейни идет,
хранителя мер и весов Каира,
который ему вернет
все, что у него похищено и отнято было.
Слушайте, жители Каира!
Слушайте!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
САИД АЛЬ-ДЖУХЕЙНИ
Он любит этот дом, его обитателей, его камни, деревянные ставни его балконов, резьбу на стенах, освещение, комнату с высоким потолком для чтения Корана в дни рамадана. Примерно посредине дома расположены узкие окна, за которыми находится женская половина. Оттуда они слушают стихи из Корана, оставаясь скрытыми от чужого глаза. Через одно из этих окон выглядывает она, следит за ним, рассматривает его. У него перед глазами стоят разноцветные куски мрамора, которыми выложено дно фонтана посредине небольшого внутреннего сада, пушистые ковры, которые не дают ее нежному телу ощутить твердость стены. Ножки Самах ступают по этим переходам, когда в доме нет посетителей. Тайная радость наполняет сердце Саида — его не считают здесь чужим.
Внимая шейху Рейхану, Саид видит, как Самах входит в одну из комнат и выходит из нее, смотрит в окно, удобно устроившись на ковре. Эта радость не покидает его уже семь месяцев, с третьего дня праздника разговенья: она вошла, склонив голову от смущения, стыда и волнения. Ее маленькая тонкая кисть трепетала, как трепещут надеждой сердца ожидающих ночью двадцать седьмого числа рамадана[31] первого шепота нарождающегося дня. Ах, как сильна любовь! Самах кажется ему сиянием, мечтой. Он не замечает ее плоти. Не видит ее шеи, груди, плеч. Она как недостижимая вершина, как цветок, который нельзя сорвать.
На улице, увидев разодетую женщину без покрывала, с открытым лицом, Саид мысленно раздевает ее. Под мягкими и осторожными прикосновениями его пальцев, дрожащих от горячего желания, одежды падают одна за другой. Он видит мягкие линии рук, округлости груди, гладь живота… Взор его блуждает в пустоте. Он представляет себе «веселый дом», о котором рассказывали его приятели-семинаристы, те, что не знают счета деньгам. Говорят, там есть просторный зал, где полно эфиопок и гречанок. Говорили, что есть там и индуски. В прошлом году ему пришли деньги за переписку книги по логике для одного из шейхов Верхнего Египта. Приятели уговаривали его пойти с ними в «веселый дом». Но он сжал кулаки, затряс головой и отказался. Непонятно, что помогло ему не поддаться на их уговоры? Студенты и семинаристы, его земляки из квартала аль-Батыния считают его добропорядочным, верующим, отзывчивым. Он спешит прийти на помощь каждому, кому трудно, готов броситься на мамлюка, вознамерившегося похитить женщину, кликнуть студентов-азхарийцев, поднять мужчин, чтобы задержать похитителей. Если бы Саид был наделен силой борца Каркамаса, ни один мамлюк не отважился бы похитить даже фасолину из корзинки какой-нибудь девочки. Ho аллах создал его слабым, болезненным. Когда он больной лежит на своем старом тюфяке в галерее, люди навещают его, справляются о здоровье. Что бы они сказали, если бы им стало известно, что Саид захаживает в «веселый дом» и платит деньги, чтобы иметь женщину на время?
«Одно другому не мешает, Саид!» Он гонит эту мысль. Откуда-то издалека возникает образ Самах.
Он бережно хранит, словно бесценный талисман, свою тайну. Он даже в мыслях не может представить Самах обнаженной или стоящей в бане в одних сандалиях на толстой деревянной подошве, которая не дает грязной воде коснуться ее стоп. Самах — это вечная женственность земли! В далеком будущем он видит ее только рядом с собой. Они вместе смотрят сквозь резные ставни балкона, вдвоем гуляют в саду, уезжают в другую страну.
Несколько дней назад похолодало. В зимнюю пору Самах представляется ему прибежищем, излучающим мир и тепло.
— Давай пойдем в комнату наверх, — пригласил его шейх Рейхан.
Саид поднимается по внутренней лестнице. Ему кажется, что дыхание Самах оставило легкий след в воздухе, застыло в нем навсегда. Он боится, что шейх Рейхан услышит, как бьется его сердце, заметит, как дрожь пробегает по его телу и лицо то краснеет, то бледнеет.
Шейх сидит на большой зеленой подушке и с умиротворенным видом пускает дым. Вода в наргиле тихонько булькает. Слегка приподнявшись, Саид внимает шейху.
— Этой зимой еще не было настоящего холода.
— Да, зима не такая суровая, как в прошлые годы. Но у нас в галерее холод невыносимый.
Комнаты освещены. Что-то упало. Может быть, кружка с хульбой[32] вырвалась из рук Самах? В этом доме по вечерам покой, семейный мир и безмятежность.
— Мамлюки Таштамира едва унесли ноги сегодня. Если бы мы не вышли из Аль-Азхара и не встали между ними и народом…
— Неужели? Я ничего об этом не слышал. Я сегодня целый день дома. Ты говоришь, чьи мамлюки?
— Таштамира…
— Странно. Он казался таким спокойным, и мамлюки его вели себя прилично… Что это он вдруг так изменился?
— Да ничего подобного! Эмир Хайр-бек плохо отзывался о нем султану. Ходят слухи, что султан собирается его арестовать…
— Неужели? Всю жизнь Таштамир ведет себя безрассудно. Всю жизнь! Совершенно не слушает, что ему говорят!
Саид помалкивает. Разговор принимает занятный оборот. Но Саид снисходителен к собеседнику, пытается как-то оправдать его — ведь это говорит родитель Самах. Достаточно упомянуть имя какого-нибудь эмира или важного сановника, как шейх Рейхан торопится сообщить собеседнику, уверить его в том, что прекрасно знаком с тем, о ком идет речь. Саид как будто невзначай спрашивает: «А давно ли ты знаешь Таштамира, дядя?» Тут шейх Рейхан отклоняется назад, зовет слугу, чтобы тот принес углей для наргиле.
— Вот те раз! Да я его нянчил вот этими руками! Он приходил сюда ко мне, когда был только жалким мамлюком! Я знал его еще до того, как он женился на своей первой жене Хунде Зейнаб.
Саид не знает, действительно ли жена Таштамира зовется Хунда Зейнаб.
— Мне кажется, что Таштамир, — говорит он, — и эмир Малектамер — виночерпий из…
Шейх Рейхан не дает ему договорить и быстро продолжает:
— Малектамер… Малектамер… это тот, который рассудил мой спор с Мусой бен Исхаком по делам казначейства… Малектамер вызвал меня ровно в полночь. Честное слово, ровно в полночь! Я прибыл к нему в Крепость. Да я бывал в Крепости много раз! Никому такое не удавалось, кроме меня! В общем, он поцеловал мне руку… Клянусь аллахом, Малектамер поцеловал мне руку, ведь я старше его! Потом сказал, что знает меня как человека праведного и благочестивого, поэтому совсем отменит приказ Мусы бен Исхака. Помню, как он похлопал меня одной рукой по плечу, а я держал его за другую руку. Да, Саид, сынок, я держал его за руку!
— Когда явился Аз-Зейни Баракят собственной персоной, мамлюки разбежались. Но четверых он все-таки арестовал и отправил в аль-Мукашширу.
— Аз-Зейни?.. Баракят? О господи, мне же надо зайти к нему через пару деньков! Он присылал за мной…
— Аз-Зейни Баракят присылал за тобой, дядя?!
Эх, поспешил Саид с вопросом! Обычно он помалкивает, а тут вырвалось. Почему именно сейчас?
— Аз-Зейни — мой друг, — отвечал Рейхан. — Мне надо бы его навестить, да вот здоровье не позволяет.
— Да пошлет тебе силы аллах!
— Да кто он такой, этот Зейни, сынок! Таким, как он, трудновато было войти ко мне, они бежали у меня в свите. А все же скажи, довольны им люди?
— Очень!
— Я его знаю. Он справедлив, а главное — разумен. Он очень разумный человек! Что нового слышно о нем?
— Больше не видно глашатаев Закарии.
— Закарии бен Рады? На все воля аллаха! Не принимай близко к сердцу, сынок! Может быть, еще услышим о нем.
У Саида от возмущения перехватило дыхание: кто из семинаристов Аль-Азхара не клял Закарию! Саид тоже в душе проклинал его. Он хорошо знает, что его тень висит над галереями и кельями студентов и семинаристов, простираясь до михраба[33], тянется по коврам мечетей и опочивален в домах. Шейх Абу-с-Сауд говорит о Закарии, что он знамение времени. Он неизбежен в мире как воплощение зла, чтобы стократ ужесточить людские муки. Эти слова шейха раздосадовали Саида. Может быть, он так говорит потому, что не может схватить Закарию бен Рады? Шейх мог бы это сделать, и никто бы не препятствовал ему. Но где Закария? Никто его не видел. Говорят, он живет-то в одном месте, то в другом. Никому не известно, сколько ему в действительности лет. Люди знают, что его резиденция далеко, под горой аль-Мукаттам. Некоторые передают друг другу шепотом, что слышали доносившиеся оттуда крики, что там жгут огнем конечности и сажают на кол. Но правда ли, что Закария находится там? Говорят, он каждую ночь проводит в новом месте, и ни один человек, даже шейх Абу-с-Сауд, не видел его.
Саиду стало особенно не по себе, когда исчезли трое семинаристов-нубийцев. Их постоянно видели вместе. Они читали Коран по одной рукописи, ели из одной миски, спали вместе — словом, были неразлучны. Уже стало привычным, что время от времени бесследно исчезал кто-нибудь из семинаристов или студентов, какой-нибудь простолюдин на рынке. Эти исчезновения рождали страх и отчаяние. Кто знает, может быть, завтра придет твой черед? Этот уход в небытие, исчезновение человека заставляет сжиматься сердце. Саид тяжело переживал гибель нубийцев — ему хотелось закричать так, чтобы содрогнулась земля и звезды, луна и планеты, чтобы проснулись окаменевшие сердца! В тот день он бегом помчался в Кум-аль-Джарех. Шейх выслушал его и спросил:
— А правда, что они ругали Закарию?
Саид не знал. Они всегда говорили на своем странном языке, которого никто не понимал. Каким же образом дело дошло до Закарии? Как?
Простые люди утверждают, что у шейха Абу-с-Сауда есть кольцо с изображением господина нашего Сулеймана[34]. Благодаря ему можно заставить джиннов служить человеку. Шейх мог бы отправить Закарию бен Рады на самый конец света, за гору Каф и острова Вак-Вак, откуда он никогда не возвратится. А если бы и попытался, то ему потребовалось бы на это тысячи и тысячи лет. Саид не говорил шейху об этом. Он знает, какое волнение и гнев вызывают у шейха разговоры о чудесах, которые он будто бы может творить. В тот вечер Саид устыдился самого себя: по каждому поводу он бежит к шейху.
«Не навлекайте на себя гибели от собственной руки», — вспомнил Саид строку из Корана.
— Оставайся, поужинай с нами, — пригласил его шейх Рейхан.
Хорошо поесть домашней пищи, бульона, который ест вечером сама Самах, поднося его к губам, быть может, этой же самой ложкой. Но тоска, которая снедает Саида и лишает его сна, не дает ему покоя. Он отказывается, и Рейхан не настаивает. Саид надевает сандалии и спускается во внутренний двор. Ему очень хочется взглянуть наверх. Хоть бы она появилась в окне в этот миг! Если бы ему подарили целый час, чтобы любоваться ею, он бы всю жизнь провел, взбираясь на минареты и поверяя небесам тайну своего сердца. Он ходил бы из страны в страну, как это делал его учитель. Глаза Самах — источник его жизни. Если бы она могла внимать ему! Если бы сесть в лодку и переплыть с ней через Нил, разбрызгивая руками блестящие капли.
Он мысленно видит Самах в городе, где нет рабства. Там человеку не грозит смерть средь бела дня. Он не боится, что его заставят жестоко страдать, похитив у него дочь. Там бедняков не гонят в тюрьмы и не держат людей в заточении всю жизнь. Там человеку не отрубают руку, потому что он украл огурец. Там Самах могла бы появиться на улице, не опасаясь, что кто-нибудь будет преследовать ее. Саид положил бы ей руку на плечо, и она бы пошла с ним, беспечно смеясь, жуя ароматную смолу, привезенную из заморских стран.
После жесткого ложа в своей галерее Самах представляется Саиду дыханием тепла в зимнюю стужу, дуновением прохладного ветерка в летний удушающий зной. Она — его спасение от злой судьбы. Дома кварталов давят на него. Куда деваться? Можно пойти к Аль-Хамзави, к торговцам благовониями, но его стесняет ритуал обмена любезностями с многословными приветствиями. Он чувствует, что не может оставаться в галерее до утра: вокруг удушающая пустота. Лучше бы ему остаться ужинать в доме Самах! Но он уже дважды ел в ее доме на этой неделе. Надо и честь знать. Может быть, Самах и ее мать ведут сейчас разговор о нем? Одна лишь мысль о том, что они могут сказать, приводит его в смущение.
Лавка Хамзы полна любителями покурить гашиш после ужина. А что, если люди скажут: «Смотрите, ученик Абу-с-Сауда курит гашиш, чтобы знать, как молиться на заре!» Тогда куда же? Надо на чем-то остановиться. Если бы он ходил все время в одно и то же место, его бы непременно взяли на заметку соглядатаи, его имя дошло бы до Закарии. У него нет сомнений в том, что в один прекрасный день это случится, и ему хочется, чтобы это произошло не ранее события, достойного того, чтобы там произнесли его имя. Кто знает? Может быть, уже сотни страниц донесений о нем лежат сейчас перед Закарией? Разве его люди упустят Саида? Правда, Закария уже не вездесущ, как бывало! Саид это чувствует. Он никому об этом еще не говорил. Никто не знает о его тайне. Он ближе других к пониманию того, что происходит. Впервые по улицам Каира ходят глашатаи, которыми командует не Закария. Очень немногим известно, что все глашатаи подчиняются главе соглядатаев. На службе у него так или иначе состоят поэты, выступающие в кофейнях, хозяева заведений с музыкой, пением и танцами, фокусами, проповедники в мечетях. Благодаря им и уразумел Саид, почему появились глашатаи в синих шальварах и зеленых рубашках, отороченных позументом. Новая одежда свидетельствовала об их подчинении самому хранителю мер и весов. Аз-Зейни не ограничился этим. По его повелению они стали появляться в определенное время: в начале дня, после обеда, перед заходом солнца, перед ужином. Глашатаи выходили без охраны. В руках у каждого была короткая палка, которой он бил в маленький барабан. Они извещали жителей о нововведениях Аз-Зейни, призывали разоблачать подлецов, мошенников и плутов. Когда Саид услышал это воззвание, его одолели сомнения: а если дело коснется крупного купца, близкого визирю или эмиру, близкого самому Аз-Зейни? Поступят ли с ним так же, как и с другими? Такого еще не бывало, и если бы произошло, то показалось бы невероятным.
Через три дня после обнародования воззвания Саид, идя по улице, услышал шум. Вокруг глашатая в новой одежде собрался народ. В чем дело? Оказалось, что речь шла о портном из квартала аль-Мугарбилин, не о каком-нибудь портняжке, а о мастере, который шьет фараджии[35] и кафтаны для эмиров и высших сановников. Этого мужчину, которому уже за сорок лет, бог наказал нехорошим недугом. Когда он шел по базару аль-Хиямия, ему приглянулся один мальчик. «Как тебя зовут?» — спросил портной.
— Кямаль.
— Пойдем, я отведу тебя к твоему отцу. Он ждет тебя в мечети. Я куплю тебе сладкий пирожок.
Однако проклятый портной повел мальчика к старым развалинам позади Голубой мечети и надругался над ним. Мальчик весь в крови пришел к отцу. Тот явился к Аз-Зейни, заливаясь слезами. Аз-Зейни приказал привести портного и обратился к мальчику с вопросом: «Тот ли это человек?» Мальчик, взглянув на него сквозь слезы, утвердительно кивнул головой. Портной закричал, что мальчик лжет. Аз-Зейни ударил мужчину по лицу и сказал: «Дети не лгут». Потом повелел провезти его на осле по всему Каиру и заключить в тюрьму аль-Оркану.
Тогда к Аз-Зейни явилось несколько шейхов, говоря, что такие происшествия случаются каждый день. Не прямо, а намеками они клонили к тому, что, дескать, этот человек знает некоторых эмиров и они частенько захаживают к нему. А те, может быть…
Говорят, что Аз-Зейни поднялся и приказал выдворить их вон. При этом он сказал: «Я не допущу разврата в мое правление! Я не боюсь никого, кроме Него!» И он указал перстом на небо. Среди простого народа говорили, что он бил пришедших по спине жезлом с ручкой из слоновой кости, украшенной золотом, и кричал: «После того, что вы сказали, с каким лицом вы предстанете перед вашим господом в день Страшного суда?»
Саид беспокоится за Аз-Зейни, в особенности потому, что уже прошло двадцать дней, как Али бен Аби-ль-Джуд был передан ему, а глашатаи не сообщили еще ничего о том, найдены ли захороненные Аби-ль-Джудом деньги. Для султана важны деньги.
Может быть, Закария уже нашел повод, чтобы вызвать гнев султана против Аз-Зейни? Тогда султан отстранит его от казначейства. Хотя, наверное, свара между Таштамиром и Хайр-беком отвлечет всех на какое-то время. Однако… Но что это? Саид беспокоится за судьбу Аз-Зейни? Саид хочет, чтобы Али бен Аби-ль-Джуд под пыткой сказал, где он спрятал свои богатства? Может ли Саид желать мучений кому-нибудь из людей, даже если это Али бен Аби-ль-Джуд? Да, но сколько человек пострадало из-за него? Разве не пошлет ему аллах еще более жестоких мучений в день Страшного суда?
Саид не отрицает, что Аз-Зейни близок ему по духу. Когда Саид пришел к нему, чтобы сообщить просьбу шейха Абу-с-Сауда, была ночь. Аз-Зейни вышел к нему с закрытым лицом, в маленькой чалме и простой одежде, как бедный суфий. Они шли молча. Саид украдкой поглядывал на него. Запах его одежды воскресил в памяти Саида далекие воспоминания о дяде из деревни Назза: запах шерсти, смешанный с мужским потом. Если бы кто-нибудь из приятелей увидел, какой идет с человеком, имя которого сегодня в Каире у всех на устах! Какие черты лица говорят о гордости, о способности отвергнуть высокий пост? Саид обрадовался, когда вышел указ о назначении Аз-Земни на одну из должностей, принадлежавших Али бен Аби-ль-Джуду. В таком случае обычно сидят дома и принимают поздравления, а Баракят бен Муса, выдвинутый на важнейшую должность, отказался ее принять. В наш скупой век редкость, чтобы человек отверг то, о чем можно только мечтать.
После некоторого молчания Саид сказал, обращаясь к Аз-Зейни: «Учитель приказал мне не возвращаться без тебя». В ответ он получил лишь взгляд и кивок головы. Саиду стало неловко — может быть, он оторвал Аз-Зейни от размышлений о важных делах?
Неожиданно Аз-Зейни произнес: «Учителю я не могу не повиноваться». И тут стал задавать вопросы. Саид рассказал ему о себе, о том, как приехал из провинции, как встретил учителя, стал наведываться к нему, сопровождать его, учиться у него, подолгу оставаться с ним… Саид помнит, как Аз-Зейни расспрашивал его, а потом неожиданно умолк. Ему неизвестно, что произошло между Аз-Зейни и учителем, — шейх приказал ему вернуться в Аль-Азхар. С того самого дня Саид не приближался к Аз-Зейни, не считая процессии, когда он возвращался из Аль-Азхара. Но тогда Саид был одним из многих. Аз-Зейни не знал о его присутствии, не слышал его…
Последний глашатай прошел по улицам два часа назад. Саид не знает, о чем он сообщил людям. В первые две недели люди радостно собирались толпами, чтобы послушать, о чем говорят. Но дни идут, и толпа редеет. Только дети продолжают следовать за глашатаями… Саид вдруг остановился. Кажется, он подошел к кварталу Каср аш-Шок. Мимо быстро прошел какой-то человек. Может, это он? Почему же Саид остановился и замер в растерянности? Он не помнит, какого роста был Аз-Зейни, полный он или худой, стройный или сутулый. Его внешность не осталась у него в памяти. Но Саид чувствовал, что человек, прошедший в ту сторону, был он. Точно он. Он пересек квартал Казначейства, продолжил путь к кварталу Суда, потом — к мечети мученика Хусейна и… скрылся. Но где стража? Разве не опасно ходить без охраны? Если это был сам Аз-Зейни, заметил ли он Саида, узнал ли его?
Жители Египта!
Творите добро и не делайте зла!
Сегодня
султан вышел в Рейданию
и стал играть в мяч.
Самочувствие его отменно.
Аллах дал ему здоровье и силу!
Жители Египта!
Вражда и раздор
между эмиром Таштамиром
и эмиром Хайр-беком продолжается.
Тот и другой подкарауливают друг друга.
Будьте настороже!
Жители Египта!
Сабер аль-Хамзави —
торговец благовониями —
обвешивал и обманывал!
Он продавал хульбу, смешанную с землей,
припрятывал индийских ящериц,
хотя их у него множество,
дабы они выросли в цене.
А он единственный, кто ими торгует.
Посему Аз-Зейни Баракят бен Муса,
хранитель мер и весов Каира
и Верхнего Египта, на которого возложено
соблюдать предписания шариата
и охранять права людей,
слуга султана, порешил:
взыскать с него сто динаров,
отобрать у него утаенных ящериц
и раздать остальным торговцам
благовониями,
дабы была им от них польза,
и определить их цену
в три дирхема за штуку.
Аллах воздаст по заслугам
каждому плуту и обманщику!
Да будет это всем уроком!
Жители Египта!
Жители Египта!
ЗАКАРИЯ БЕН РАДЫ
Вторник, утро седьмого дня месяца зу-ль-ка’да, 913 г. хиджры
Этот час он целиком подарил себе: он не спускает глаз с ребенка, забавляется с ним. Нежное начало жизни, мягкой, как пух птиц, теплой, как эти пушистые комочки! Если бы человек навсегда оставался ребенком: размахивал бы руками, когда хочется, смеялся всему, чему хочется, ползал, играл, плакал — и добрая душа спешила бы осушить эти слезы; если бы страхи и заблуждения не превращали его маленькое сердце в лавку, где все покупается и продается; если бы он всегда взирал на мир с удивлением и вопросом! Но невозможно вернуться сквозь годы к началу своей жизни! Время от времени Закария серьезно думает, что никогда не был таким, как его сын. Он не припоминает, чтобы чья-нибудь рука гладила его по голове.
Самые сложные обстоятельства не могут заставить его не видеться со своим первым и пока единственным сыном, Ясом. Его приносят завернутым в черное бархатное покрывальце, расшитое золотом. Зейнаб, мать ребенка, наблюдает за ними. Она рассказывает Закарии о сыне, говорит, сколько раз давала ему грудь, как он тихо улыбается во сне, а когда пробуждается, кажется, что ищет глазами доброго отца, как он картавит, пытаясь произносить некоторые звуки.
Зейнаб рассказывает подолгу. Яс делает ее близкой этому человеку. Она гордится перед другими женами и наложницами, от которых он не имеет сыновей, что именно она родила ему Яса. Она не принимает в расчет Ахмада, который появился четыре года назад и ушел из жизни несколько месяцев спустя. Его мать, эфиопка, продолжает оставаться в доме, не замечаемая никем, как больное напоминание, временами тревожащее сердце Закарии. Годы не погасили эту печаль и не смягчили боль.
Самые серьезные обстоятельства ни разу не смогли заставить его лишить себя мгновений, которые он проводит с Ясом. Порой Закария даже будит его ночью, несмотря на предупреждения матери, и играет с ним, забавляет его.
Несколько месяцев тому назад они взяли на Хан аль-Халили греческого купца. Говорили, что он посылал турецкому султану сообщения государственной важности. Взяли его люди Закарии. Он сам следил за дознанием: тисками ему сжимали суставы, медленным огнем жгли спину. Мабрук старался изо всех сил, усердствовал как мог. Мертвая тишина стояла в ямах остальных заключенных. Они слышали крики, которым не суждено было никогда вырваться наружу. Закария знал, какой ужас наполнял их сердца. Страх и страдания, которые они, особенно новички, испытывали, слыша, как мучается неизвестный им человек, были сильнее мучений одного из них, когда ему горячими щипцами выдирали зубы. Кто знает, может быть, их ожидают те же пытки, которым сейчас подвергают несчастного грека. Но тот молчал. Закария видел, как исказилось его лицо, вылезли из орбит глаза, распух нос, отвисла челюсть. Но грек не произнес ни одного слова. Закарию злило и выводило из себя его молчание, потому что он был уверен, что у грека есть сообщники. Когда день уже был на исходе, Закария схватил длинный, тонкий, как игла, металлический прут, раскаленный на медленном огне, и стал тыкать им в живот грека, вокруг пупка. Задохнувшись от запаха паленого мяса, Закария вышел, сделал сильный выдох и стал глотать воздух, как будто пил воду. Потом направился через двор на женскую половину. Поднялся по лестнице, ведущей в комнату Зейнаб.
— Спит? — бросил он жене.
Она кивнула головой.
— Я хочу его видеть.
Она была разочарована — надеялась, что он останется с ней до утра. Ее торжество над другими женами было неполным, если он не проводил с нею всю ночь.
Закария снова попросил показать ему Яса.
— Он только недавно заснул, господин мой, — возразила Зейнаб.
— Я же не говорил, чтобы ты его разбудила, — произнес он так, что она вздрогнула от страха.
Он пошел за женой. Среди подушек виднелось нежное круглое личико ребенка с закрытыми глазами — месяц среди туч, свежее румяное яблоко. Через прозрачную завесу шелка угадывались его черты. Закария приблизил к ребенку подсвечник и несколько мгновений разглядывал его с нежностью. Лицо грека стало отдаляться.
— Может быть, снять с тебя кафтан, господин мой? — спросила Зейнаб.
Закария вдруг выпрямился и, не взглянув на нее, направился к двери. Он еще не просматривал сегодняшних донесений. Что-то надо было доложить султану об этом греке. Жена поспешила вслед за ним.
— Да сопутствует тебе благополучие, господин мой, — сказала она, не в силах скрыть разочарования.
Закария стал спускаться по длинной лестнице во внутренний двор дома.
Базилик касается его груди, шумят ветви пальм и диковинных деревьев, которые прислали ему собратья по ремеслу из Индии, Йемена и Эфиопии. В правом углу сада — несколько желтых цветов. Он помнит каждый из них: нежный желтый цветок с фиолетовой каймой по краю. Середина у него ярко-красная с тремя темно-зелеными точками. Он видел, как цветок раскрылся у него на глазах, словно чудо!
В саду есть маленькие клетки с диковинными птицами. У некоторых из них необычный голос. Сейчас они молчат. Зимой он видит много птиц на свободе. Ученые сказали ему, что они прилетают издалека, из стран, где ночь длится шесть месяцев и день продолжается столько же. Они прилетают с приходом зимы, а летом исчезают. Закария записывает день, когда в его саду появляется первая птичка. «Неужели это та же самая пташка, которая прилетала в прошлом году? — думает он. — Сколько она проживет, если ее не подстережет рука ловца? Умирают ли они естественной смертью? Неужели такие созданья должны умирать?» Он хотел поручить глашатаям обнародовать приказ, запрещающий ловлю птиц. Но потом передумал: некоторые эмиры могут подумать, что Закарии, видно, совсем нечего делать, коли он приказывает прекратить ловлю птиц.
В последние дни он чаще приходит сюда, чтобы посмотреть на птиц в клетках, поиграть с Ясом. Но на сердце у него смутно и тревожно. Ему не по себе. Если бы не птицы и ребенок, тайные выходы в город под чужой личиной, поездки в имения в Сиракузах, он бы задохнулся от гнева. Однако терпение! Нынешняя обстановка требует гибкости и твердости. Еще нет ответа от Аз-Зейни. Закария даже стал сомневаться, получил ли тот послание. Однако потом удостоверился в том, что Аз-Зейни сам держал его в руках. Много потребовалось труда, чтобы убедиться, что письмо ему вручено. Ни один осведомитель не следит за Аз-Зейни в его доме. Начальник соглядатаев Каира не позаботился заранее поставить там своего человека. Он даже не знает ни одного из его слуг, словно Аз-Зейни привез их из другой страны. В то же время глава соглядатаев Каира продолжал рассылать своих людей по следам той женщины, что явилась перед процессией Аз-Зейни и крикнула ему в лицо: «Подлец!» Значит, она знает его. Может быть, если ее разыщут, раскроется какая-нибудь тайна из жизни Аз-Зейни? Начальник каирских соглядатаев написал в своем первом донесении, что у нее нет семьи. Жители кварталов, расположенных между ас-Сияриг, улицей Амир-аль-Джуйуш и воротами аш-Шиария, знают эту женщину с тех пор, как были детьми. Но где находится ее дом, неизвестно. Говорят, что она ночует среди могил за воротами ан-Наср. А зовут ее Умм Сухейр[36]. Другие говорят, что зовут ее просто Миска, и нет у нее никакой дочери по имени Сухейр, и что она уже дважды поносила Аз-Зейни: на улице ас-Салиба и на улице аль-Мааз. Однако женщина бесследно исчезла, словно земля разверзлась и поглотила ее. В донесении достойного доверия, опытного соглядатая говорилось, что у дороги Биштак постоянно сидит пожилой мужчина с повязкой на глазах. Как-то он сказал: «Эта женщина частенько навещает Аз-Зейни Баракята бен Мусу. Придет, обнимет его, и оба они заплачут. Обхватив его голову руками, она ведет с ним задушевную беседу. А потом говорит ему, что произойдет в ближайшее время, что с ним случится и что замышляется против него». Она — сосуд демонов, которые служат ей, внушают ей самые верные предсказания. Кто она, старик не знает; когда она уединяется с Аз-Зейни, ему неизвестно; почему она ругала его перед всем народом, не ведомо ни одному смертному. Старик намекнул на то, что, может быть, Аз-Зейни имеет тайные связи с миром духов…
Аз-Зейни сделал вид, что не получал письма, не читал его и ничего не знает о нем.
Шихаб Аль-Халяби спросил несколько дней назад, пришел ли ответ от Аз-Зейни. Закария вспылил и крикнул:
— С каких это пор ты спрашиваешь об ответе на письмо, которое я поручил тебе написать? Разве этому я вас учил? Разве вы не знаете, к чему ведет праздная болтовня и праздное любопытство? Ты должен немедленно забывать все, что ты пишешь!
Шихаб Аль-Халяби испугался — больше всего на свете он боится гнева Закарии. Еще хуже, если тот подумал, что в вопросе был какой-нибудь подвох. Шихаб Аль-Халяби не знает, как быть. За время его долгой службы Закария не прощал ему ни вольной, ни невольной обмолвки. Закария постоянно напоминает ему историю помощника главного соглядатая Османской империи, который достиг высших постов по своей службе в государстве. А много лет спустя открылось, что он был лазутчиком шаха Исмаила-суфия, злейшего врага правительства османов. Шихаб Аль-Халяби ловит малейшее движение Закарии. И не только он, а все, кто служит под его началом.
Закарии неприятно, что он поддался вспышке гнева. Аз-Зейни задерживается с ответом, и это его смущает. Вопрос шихаба Аль-Халяби уколол его. Каждый день Закария говорит себе: «Наверняка ответ придет сегодня вечером или завтра». Но Аз-Зейни продолжает упорствовать в своем молчании.
Эмир Аль-Джамдар покачал головой и сказал Закарии:
— Султан согласен с Аз-Зейни во всем — в большом и малом. Аз-Зейни является к султану каждый вечер, и они уединяются примерно на час. Никто не знает, о чем они беседуют.
Закария оказался в положении, в которое не попадал ни один из его предшественников. Возможно, во время этих уединенных бесед и его имя повторяется? Может быть, против него плетется заговор? В тот вечер его снова уязвило донесение о том, что Аз-Зейни продолжает учреждать свою собственную сыскную службу.
Эмир Минкли-бафа — он накоротке с Закарией — намекнул Аз-Зейни во время их встречи, что по правилам сыскная служба должна быть одна на весь султанат и что она, как и казначей, состоит под началом Закарии бен Рады. Но Аз-Зейни покачал головой и сказал:
— Я полагаюсь только на своих людей.
Установление нового сыска не дает Закарии покоя: может быть, кто-нибудь из людей Аз-Зейни уже пробрался к Закарии в дом? Или в Тайную канцелярию?
Закария отдал строжайшие приказы начальникам соглядатаев в Каире, Верхнем и Нижнем Египте, в Нубии, чтобы они усилили наблюдение за всеми нововведениями Аз-Зейни, следили за его людьми. Кто они? Откуда? Как работают?
Пока донесения на этот счет скудные. Надо действовать осмотрительно, но без промедления, дабы обезвредить Аз-Зейни, а не то само существование службы соглядатаев окажется под угрозой.
Закария призвал к себе старшину цеха певцов и поэтов Египта Ибрахима ибн ас-Суккяра ва-л-Лямуна[37]. Ибрахим — самое преданное ему создание. Он ведает делами стихотворцев, выступающих в кофейнях, ребабистов[38] и певцов на праздниках по случаю рождений и других знаменательных событий. Он в ответе за все, с чем они выступают. Все, что поется, должно быть в обязательном, порядке утверждено Ибрахимом. Он запрещает то, что может показаться вредным для устоев веры и нравов, что содержит намек на важное лицо или какого-нибудь эмира.
Ибрахим является перед Закарией каждый вторник, сообщает ему, как поживают певцы и стихотворцы, что происходит в их среде, рассказывает о замыслах каждого из них, кто над чем трудится и касается ли это Закарии или только певца и манеры его исполнения.
Закария усмехается про себя: такое не придет в голову Аз-Зейни! Люди слушают поэтов в кофейнях, сердца трепещут от любви к Зат аль-Химма, все следят за новостями о жизни Аль-Барамики с Бани-л-Аббасом, Абу Зейда Уидьяба с Аз-Зейнати Халифой, Сулеймана и Кейф Тахкум филь-Джан[39]. Никому не известно, что все хозяева увеселительных мест, певцы и рассказчики Египта связаны одной веревочкой.
Закария уединился с Ибрахимом ибн ас-Суккяр ва-л-Лямуном и попросил его написать сказочку для исполнения на ребабе о человеке без роду и племени, на которого вдруг свалилась власть и он решил установить справедливость в мире. Закария повелел, чтобы сказочку исполняли четыре чтеца в лавке «Лянадый» и в лавке «Аль-Бахджури» в квартале аль-Хусейния, в лавке «Юнес» в Фустате, в лавке «Абу-ль-Гейт» в Булаке. Первая и вторая лавки — самые большие в Египте, там можно отведать хульбы, имбирного лимонада и покурить наргиле. Их завсегдатаи из людей с достатком. Курение наркотиков начинается там после ужина. Третья же и четвертая — жалкие лавчонки, и их посетители самого низкого сословия. Большинство их — ремесленники. Через два дня сказка будет известна в десятках лавок, в разных «кварталах Каира. А через неделю ее будут рассказывать все. Можно обратиться за помощью к соглядатаям, шныряющим среди людей, чтобы они «разъясняли» смысл сказки, коли дуракам он будет невдомек.
Ибрахим бен ас-Суккяр ва-л-Лямун ушел. Закария встал и спустился в сад. Он почувствовал прилив сил. Мысли проносились в голове одна за другой. Десятки имен и дел всплывали в памяти. Он ударил кулаком по ладони, наклонился, чтобы выпить глоток разбавленной розовой воды.
Удачные мысли приходят неожиданно. Они захватывают его. Закария строит планы, которые скоро станут явью, видит их во всех подробностях. Главное в этом деле — создать необходимые условия.
Через несколько минут после ухода Ибрахима Закария, полный энергии, поднялся в комнату своей жены Зейнаб. Взял на руки Яса, поднял, поносил на плечах. Потом стал ползать впереди него на четвереньках, блеять по-овечьи и кричать по-ослиному. Он едва не задохнулся от радости и счастья, когда Яс засмеялся, и смех его был похож на звук ароматной наргиле. Ее дым источает запах мяты, базилика и бальзама. Внезапно Закария передал ребенка матери и быстро спустился вниз. Зейнаб не удивилась — она привыкла к его странностям.
Закария послал за муаллимом Авадом, известным среди простых людей под кличкой Кейфовальщик за постоянное употребление гашиша, длинный язык и сладострастие. Муаллим пришел и замер в ожидании, что скажет Закария. Муаллим — его творение, Закария доволен им. «Понимает ли Аз-Зейни, что мне достаточно сделать знак — и эти люди пойдут за мной? Возможно, ему они кажутся ничтожными, не имеющими никакого отношения к делу? Но как велики могут быть их услуги!»
Кейфовальщик был толстым, грузным мужчиной с зычным голосом. И все же он, кажется, вздрогнул, когда увидел, что Закария двинулся к нему. Закария обнял его и поцеловал. Муаллим пришел в смущение, не зная, что ему делать: ответить тем же или стоять неподвижно в присутствии главного соглядатая султаната. Закария повлек его за собой к мраморной скамье под высокой пальмой, нижняя часть ствола которой была прикрыта тонкими пластинами желтой блестящей меди. Закария спросил, как поживают дети муаллима и его жены. Помирился ли он со своей второй женой, которую он прогневал-четыре дня назад и она переехала в дом своей матери, или они все еще пребывают в ссоре? Потом быстро добавил, что слышал о намерении муаллима развестись с ней. Понизив голос и откинув назад голову, Закария спросил: «Неужели у тебя нет другого выхода, кроме развода? Ты же знаешь, что нет более богопротивного дела, чем развод. Но если ты настаиваешь, я не стану указывать тебе».
Муаллим не мог скрыть своего изумления и страха. Закария знает все: и важное и неважное. Смущение охватило его, когда Закария наклонился к нему и сказал, посмеиваясь:
— Между нами, ты не прав, муаллим! Ты не даешь ей, что положено. Твоя молоденькая последняя жена забирает у тебя все силы. Так нельзя! Должна быть справедливость! Когда ты был у нее в последний раз? Когда? Я тебе сам скажу: два месяца и одну неделю тому назад! Ты прожил долгую жизнь, и тебе все нипочем. Но зачем оскорблять жену?
Авад совсем смутился и заговорил хриплым шепотом, из которого были понятны только два слова: «Ты прав! Ты прав!»
— Есть небольшое дело, которое мне хотелось бы устроить, — неожиданно произнес Закария.
Он подмигнул гостю и стал загибать один палец за другим, перечисляя задания и просьбы. Муаллим моргал, озираясь по сторонам.
Голос у Закарии спокойный, и кажется, что его ничто не волнует, хотя есть тысяча причин, чтобы в его душе все кипело. Он всегда начинает разговор ровным тоном, даже если тут же заговорит об опаснейших и сложнейших делах.
На этот раз он хочет, чтобы среди людей были пущены определенные слухи, разговоры, пересуды.
Авад выслушал и сказал:
— Хорошо, я сделаю так, что у них на языке будет только то, что, тебе угодно.
Закария прищурился.
— Но если хоть до одной живой души дойдет то, что было между нами…
— Лучше брани, а так не говори!
Закария протянул руку.
— Знаю, знаю. Главное, чтобы никто не заподозрил умысла в твоих сказках и байках.
Муаллим стукнул себя ладонью в грудь:
— Кейфовальщик свое дело знает!
Закария рассмеялся:
— Ты мне нравишься, о гордость мужей наших!
Спустя мгновенье Закария добавил:
— Не забудь заняться делом, о котором мы говорили…
— Каким делом?
Однако, увидев усмешку Закарии, Авад догадался, о чем идет речь.
— В самом деле, я подумаю, шихаб. Я знаю, что развод — самое богопротивное дело.
Закария, нахмурившись, кивает головой — итак, все решено.
— Пойди к ней с куском материи, с какими-нибудь сладостями, — говорит он. — У женщин ум как у детей.
— Аллах с нами! — произносит Авад.
Он пятится назад, согнувшись в прощальном приветствии, и в сопровождении Мабрука покидает сад. Слышно, как своим зычным голосом он прощается с каждой дверью, проходом в стене, с каждым растением.
Теперь и днем чувствуется, что зима вошла во вкус. Камни на улицах блестят от тонкого ледяного покрытия. Птицы в клетках без умолку рассказывают непонятные людям истории. Ночью они молчат. Но сейчас, днем, откровенничают вовсю.
Закария входит к себе в комнату на первом этаже. Она предназначена для приемов. Подушки из страусового пера слегка влажные. Ему нравится уединяться здесь: зеленые ветви растений касаются снаружи балкона. Здесь слышен только шум ветвей и листьев. Высокий резной потолок расписан золотом и серебром. Его украшал Хосровани из Персии.
Рядом с Закарией — медный гонг. Когда нужно, он ударяет в него кожаным молоточком в форме руки только один раз. Появляется Мабрук. Если господин позовет его даже шепотом, он явится тотчас, словно все время стоит в ожидании.
В минуты, которые Закария проводит здесь, возлежа на подушках, он предается размышлениям: сколько донесений, которые ему сейчас пишутся, уместилось на одном листе? Может быть, именно в это мгновение умирает человек? Нет, оно уже прошло! Наступило другое. Человек умер. Сколькие вспоминают сейчас его имя? Какие мысли рождаются в этот час в голове у Аз-Зейни? В этот миг у какой-то женщины родился ребенок. Кем он станет через тридцать лет? В какой земле умрет? Может быть, кормчий корабля издает сейчас крик ужаса, предвещающий неминуемую гибель в пучине моря?
Ночь опустилась на землю. Мысленным взором Закария пытается проникнуть сквозь тьму. Сколько мужчин и женщин в городе совокупляются в этот момент? Им нет числа!
В такие минуты он понимает, что, как бы ни был проницателен его взор, невозможно узреть все, что совершается в эти мгновения. Если бы настало время, когда соглядатаям станет известно, сколько мужчин спит со своими женами, какие дети будут зачаты во чреве матерей, какой из них родится, вырастет и устроит смуту и волнения, — если бы знать все это, то он запретил бы мужчинам иметь сношения с женщиной, которая принесет такой плод. Так зло было бы пресечено прежде, чем оно сумеет укорениться. Если бы египетский фараон поставил хорошего соглядатая, который бы разглядел, кем станет ребенок, брошенный матерью в реку, мир бы не узнал пророка Моисея, а фараон и его войско не утонули бы!
Закария верит: придет время, когда его соглядатаи будут знать, что происходит на сирийской земле, сидя на горе аль-Мукаттам. Если взглянуть на его способы сыска, разве они похожи на те, которыми пользовались в государстве Айюбитов или при достославном Кайтабае, всего лишь тридцать лет назад? Мир меняется, ничто не стоит на месте. Было время, когда подозреваемого забивали насмерть на месте. Сейчас такого не случается. Кому нужна смерть преступившего закон? Для живого, находящегося в рассудке человека ее заменяет боль. А если он лишится чувств, то есть способы заставить его очнуться. Таких способов Аз-Зейни не знает! Иначе где же результат пыток его предшественника Али бен Аби-ль-Джуда? Месяц назад глашатаи объявили, что он передан во власть Аз-Зейни. Но глашатаи до сих пор не сообщили, что виновный вернул хоть один дирхем или сознался в своем преступлении. Поговаривают, что Аз-Зейни не умеет пытать заключенных. Некоторые эмиры сомневаются в правдивости слухов, которые ходили вокруг Али бен Аби-ль-Джуда. Эмир Ельбига аль-Джашинкир заявил: «Если чернь и голытьба опозорили главного человека в государстве, то стоит ли верить тому, что говорят? Все это ложь».
Аз-Зейни пренебрег им, Закарией! Не ответил на его письмо. Так пусть пожинает плоды своего коварства! Он пренебрег тысячами соглядатаев, а они члены его тела, органы его чувств: ими он видит и слышит. Мысль влекла Закарию дальше. Ведь считается, что каждый человек носит с собой двух ангелов — одного, который приходует добрые дела, на правом плече, и другого, который составляет список дурных, — на левом. Но этого мало: Мункяр и Накир[40] поджидают в могиле усопшего и спрашивают, выясняют, выведывают, вырывают правду, избивая покойника своими ангельскими дубинками. Есть ли у Мункяра и Накира помощники? Если хоронят вдруг двух человек в одно и то же время, как они их допрашивают? Как задают вопросы этим двоим одновременно? Ведь не могут они находиться в двух могилах сразу?
Закария продолжает размышлять: «Великий порядок — это когда ты держишь весь мир в руках и от тебя не ускользает ни плохое, ни хорошее».
Как-нибудь он подробно изложит, что, по его разумению, нужно для соглядатаев. Магия поможет раскрыть, о чем думает человек. Есть и другие средства повернуть вспять время и припереть человека, отрицающего свою вину.
Закария встает и начинает размеренно ходить по комнате, глядя в пол: четырнадцать шагов туда и четырнадцать обратно. Тяжелые мысли одолевают его. Беспощадная рука сжимает сердце: Аз-Зейни положил начало вражде. До сего часа Закария не сделал ни одного шага, чтобы сокрушить Аз-Зейни. Напрасно думают, что Закария сдался. Теперь пришло время действовать. А если Аз-Зейни получит поддержку у султана? Закария прищуривается, ускоряет шаг, пересекает комнату за десять шагов. Кто оказал помощь стороннику шейха Аль-Хамави, когда тот достиг трона? Кто? Аз-Зейни не знает и султан не ведает, кто посадил его на трон султаната после долгого заточения в темнице Шамаиль. В заключении он поклялся, что, если выйдет, разрушит эту страшную темницу и воздвигнет на ее месте мечеть, о которой будут говорить грядущие поколения. Он действительно вышел, разрушил темницу Шамаиль, воздвиг мечеть, которой теперь гордится Каир. Но разве ведомо молящимся в мечети и богословам, кто поддержал правителя? Благодаря кому построена мечеть? Исторические хроники не упоминают об этом. Дело хранится в диване сыска. Главный соглядатай — вот кто был всему причиной.
Закария стоит недалеко от трона султана. Кто посмеет встать на его пути? Продлись жизнь Шаабана, Закария установил бы, что было между юношей и Аль-Гури. Однако Закария был вынужден убить его. Шаабан был прекрасным, как месяц, но месяцу положено исчезнуть в свое время.
Сегодня Закария пошлет за хранителем почтовых голубей. Хитрое установление ввел он в жизнь, которым гордится перед соглядатаями других государств и княжеств. Каждый голубь знает путь, которым должен следовать. Он не полетит над жилищем, где есть человек, над караванами в пустыне, а будет следовать к своей цели над безлюдны-ми местами, даже если от этого путь его станет длиннее. Сегодня стаи голубей отправятся в путь, чтобы управляющие и хозяева поместий, шейхи страны и даже простые люди, которые поверили в Аз-Зейни, узнали, как ошибся султан, когда поставил над правоверными в Египте человека без роду и племени, которого никто не видел молящимся вместе со всеми в пятницу, который делает вид, что справедлив, а никто не знает, что у него на уме, коли речь идет о том, чтобы извлечь деньги из тайников Али бен Аби-ль-Джуда. Кто знает, может, Аз-Зейни был его тайным соучастником в истязании людей?
Голуби полетят к дому эмира Тагляка — начальника королевского строительства — и к Баштаку по прозвищу Облупленный Боб. Одной свары между Таштамиром и Хайр-беком недостаточно. Тагляк узнает, что Баштак плохо говорил о новой мечети, которую султан построил на базаре аш-Шарабшин. Одновременно Баштаку станет известно, что Тагляк потешается над ним, показывает всем, как он подражает эмирам, близким к султану, говорит, что он вышел «из грязи в князи».
Закария улыбнулся, ускорил шаг. Тагляк взбеленится. И тот и другой начнут науськивать своих мамлюков друг против друга.
Спокойствие будет нарушено. Исчезнут товары с рынков. Пойдет разбой и грабеж. Самые строгие соглядатаи начнут похищать невинных девиц и мальчиков.
Закария перестает шагать взад-вперед… День подходит к концу. Едва уловимо было его течение в пространстве. Как Закарии люба зима! Он берется за кожаный молоток, ударяет в медный диск. Раздается звон.
ВТОРНИК. ВЕЧЕР СЕДЬМОГО ДНЯ МЕСЯЦА ЗУ-ЛЬ-КА’ДА
Жители Египта!
Молитесь и поклоняйтесь тому, кто остановит подлеца!
Жители Египта!
Добрая весть:
об истинном положении, как оно есть,
господин наш султан узнал
из достоверного донесения,
которое ему передал
казначей Аз-Зейни Баракят.
Посему повелитель наш изволил приказать:
соляной налог отменить,
свободу торговли на соль учредить
и монополию малого числа людей на нее запретить.
Жители Египта!
По приказу господина нашего султана,
которому поведал Аз-Зейни Баракят,
как дела доподлинно обстоят,
отнимается у эмира Тагляка
право одному продавать огурцы сорта шанбара,
а также другие овощи и зелень,
дабы феллахи убытков не терпели
и продавали их на рынках сами,
чтобы цены на сей товар упали.
А коль откроется,
что взимание пошлины за провоз
овощей и огурцов производится,
будь виновный мамлюком или стражником,
не избежать ему виселицы,
у каких бы ворот Каира его ни выследили.
По приказу господина нашего султана,
которому о положении дел известно стало
со слов Аз-Зейни Баракята —
казначея Каира и Верхнего Египта,—
мамлюкам запрещено
выходить с закрытым лицом на улицу
после того, как солнце зашло,
и входить с оружием
в жилые кварталы после ужина.
Аз-Зейни Баракят бен Муса,
хранитель мер и весов Каира и Нижнего Египта,
открыл одну из своих дверей
для приема жалоб от людей.
Каждый, кто жертвой насилья падет,
неважно, какой у него доход,
пусть к Баракяту бен Мусе идет —
там справедливость и правду найдет.
Отныне и впредь…
большие фонари будут висеть
над воротами каждого квартала,
у двери любого дома и дворцового портала,
у входа каждого караван-сарая.
Сии масляные фонари
эмиром Тагляком — строителем изобретены
после ознакомления
с казначея Баракята мнением.
Зажигать их будут люди Баракята
каждый вечер после заката
по своему усмотрению,
дабы спал Каир без волнения.
Кто фонарь с места уберет,
от штрафа и наказания не уйдет.
Жители Египта!
Сия затея не будет вам стоить ни одного дирхема.
Так содействуйте усилиям казначея!
Жители Египта!
Жители Египта!
По приказу господина нашего султана
продолжает Закария бен Рады
оставаться наместником казначея,
как было ранее,
при исполнении всех прочих своих должностей
с сохранением звания «шихаба».
Жители Египта!
Жители Египта!
Будьте осторожны с новыми фонарями!
Кто будет уличен в нарушении приказов казначея,
получит веревку на шею.
От Омру бен Одви начальнику соглядатаев Каира
Донесение
о том, что было и происходило среди простого народа и прочих жителей Каира вечером во вторник седьмого дня месяца зу-ль-ка’да.
Старики, писцы диванов, судьи, знатоки прошлого едины во мнении о том, что подобного происходившему вечером во вторник седьмого дня месяца зу-ль-ка’да Каир доселе не видывал. Не ведомо такое и ни в какой другой стране. Я слышал все это своими собственными ушами от семинаристов Аль-Азхара, стариков молельни аль-Халлуджи, торговцев кварталов аль-Гурии и аль-Батынии, брадобреев, сидящих перед воротами аль-Музейнин; в молельне Слепых, в мечети Аль-Азхар. Ибо доселе еще не случалось, чтобы глашатаи выходили каждые полчаса. Их появлению предшествовал бой барабана. И всякий раз они сообщали о новом деле или приносили новую весть. Из-за множества вестей и обращений ни одно из них не повторялось дважды, хотя по обычаю султанский указ повторяют целую неделю ежедневно по пять раз.
Скопление народа было великое. Весь квартал аль-Батыния, все его жители — мужчины и женщины — высылали на улицу. Издавали радостные возгласы, махали руками, кричали во все горло. Говорили разное. Чтобы не быть многословным, повторю самое замечательное из того, что я слышал.
Первое. Многие громко благословляли Аз-Зейни после первого и четвертого обращения. Слова одобрения были на устах у всех, особенно у женщин. Они громко выкрикивали: «Да продлит аллах дни Аз-Зейни!» Все считают: Аз-Зейни известно, что вызывает страдания плоти и духа человеческих, ибо ему чуждо высокомерие и стремление подражать чужеземным порядкам. Его приводит в содрогание одно упоминание о несправедливости. Ему отвратительно, когда терзают людей. Коленопреклоненный, он творит молитву в положенные часы. Один торговец харисом[41], по имени Шалес ар-Рамадани (живет в первом доме квартала ар-Рум аль-Джавания, лет от роду немногим более сорока, седобородый), утверждал, что видит, как Аз-Зейни тайно выходит на улицу то днем, то ночью, чтобы незаметно узнать, как живет народ, от чего страдает и мучается. Торговец говорил, что аллах послал Аз-Зейни быть защитником бедняков в такие времена. Он добавил, что знает слугу из дома Аз-Зейни Баракята, который говорил, что его господин прежде, чем отойти ко сну, проливает горючие слезы, печалясь о том, что ночь опустила свое покрывало на безвинно страдающих от гнета и притеснений. Посему Аз-Зейни испытывает страшные душевные муки и просит у аллаха прощения за то, что не смог искоренить несправедливость.
После обнародования четвертого обращения распространился слух, будто Аз-Зейни явился к султану и они надолго уединились. Аз-Зейни будто бы сказал султану: «Ты будешь отвечать за своих подданных перед аллахом в день Страшного суда. И тебе воздастся и мне воздастся по заслугам за каждое преступление, которое совершилось с нашего ведома или без оного. И никуда не деться нам в тот день от его карающей десницы!»
Султан долго слушал его. Аз-Зейни перемежал свои слова стихами из Корана, рассказами из жизни пророка, текстами законов, которые знают лишь самые сведущие улемы. (Купцы говорят, что Аз-Зейни знает весь Коран наизусть и имеет к нему рукописное толкование, не известное никому другому.) Аз-Зейни рассказал султану об эмире Шарр-беке, который забрал в свои руки торговлю солью на всей территории Египта. Если эмир ловит какого-нибудь несчастного, продающего соль за полдирхема, то отрубает у него правую руку, коли окажется, что левая у него уже отрублена, или правую ногу, если обе его руки уже отрублены, либо левую ногу, если правая нога и обе руки отрублены. А если оказывается, что нарушитель лишен конечностей, то вместо него наказание несет его брат, мать или сын. Благодаря тому, что Шарр-бек — единственный, кто торгует солью, он поднимает цену на нее, как ему вздумается.
Когда эмир пребывает в хорошем расположении духа, он снижает цену на соль до самого нижнего предела. А когда он гневается, то объявляет о ее повышении. Это наносит вред интересам султана. Люди тогда, как говорил Аз-Зейни, открыто клянут самого султана, не скрывают своего недовольства и гнева.
Дело обстоит еще хуже в торговле огурцами, потому что эмир Тагляк запретил кому-либо из торговцев, кроме своих ставленников, покупать их у крестьян. Торговцы утверждают, что Аз-Зейни своими словами заставил султана пролить слезу и султан-де дал ему полную свободу действий при условии, что казна страны не потеряет ни одного дирхема. Султанат в эти дни крайне нуждается в средствах, поскольку многие источники доходов иссякли.
Аз-Зейни заявил, что сможет это сделать. После обнародования им обращений все стали кричать, проклиная эмира Тагляка, и, если бы он оказался в их руках, разорвали бы его на части, как об этом некоторые открыто заявили. Простонародье проклинало отца и деда и всех предков эмира Шарр-бека и поносило его последними словами.
Второе. Своими собственными ушами я слышал разговор трех мужчин в кофейне «Лянадый». Одного из них я знаю. Его зовут Фаттух аль-Искандарани. Он живет около ворот аш-Ша’ария и владеет маслодавильней. Ему пятьдесят пять лет. Его олова имели совсем иной смысл. Фаттух аль-Искандарани выразил сомнение и неверие в обращение Аз-Зейни. Он сказал:
— Так не может дольше продолжаться. Султан не разрешит, чтобы дела шли таким путем. Если только… если только все это не совпадает с его интересами.
Он старался убедить присутствующих в том, что никаких серьезных мер не последует. Я пытался узнать больше, но наш дальнейший разговор ничего не дал.
В другой кофейне один человек, по имени Абу Газаля (работает в красильне Баххара аль-Мейда), крикнул: «Воистину, когда это бывало, чтобы правитель стоял за справедливость?»
Третье. Возле рынка ат-Тарби’а, куда наведывается очень много женщин в лавки к сирийским купцам, мужчины в недоумении спрашивали друг друга о смысле запрета женщинам бить в бубен, которые по традиции выражают так скорбь по умершему. Все сошлись на том, что Аз-Зейни как хранитель мер и весов имел право запретить этот обычай.
Но есть дело посерьезней. Оно касается фонарей. Абд аль-Хамид, глава цеха водоносов Каира (он всегда околачивается возле тех купцов), сказал: «Это чуждое нам новшество. Ошибочно распространять его среди мусульманского народа». А один семинарист (его имя Джадулла, из Верхнего Египта, живет в галерее студентов из Верхнего Египта) изрек: «Аз-Зейни хочет ввести новинку, чтобы прославить свое имя». Другой сказал: «Может быть, с этой новинкой люди лишатся небесной благодати?»
Разговоров о развешивании фонарей очень много.
«По какому праву владельцам лавок и домов вменяется в обязанность вывешивать фонари?» — вопрошают одни. Другие говорят в ответ: «Может быть, это спасет нас от нападения шаек ночных воров?» Некоторые на вопрос отвечают вопросом: «Разве свет отпугнет этот народ? Если банда воров или мамлюков захочет совершить нападение на один из кварталов, разве остановят ее фонари? Разобьют они светильники и сделают, что задумали».
Евреи считают, что, пока это им не стоит ни одного дирхема, пусть себе вешают. Некоторые шейхи говорят: «До сих пор от Аз-Зейни было лишь добро. Значит, и новое дело непременно имеет свою пользу».
После того как глашатаи закончили ходить по улицам, появились люди Аз-Зейни. Они влезали на деревянные лестницы, забивали большие гвозди в стены и укрепляли на них фонари. Потом они их зажгли. Когда вспыхнул свет, раздались радостные возгласы. Все кричали: «Да здравствуют фонари!» Весь Каир не спал в эту ночь.
Четвертое. На заре при входе в мечеть Аль-Азхар я увидел студента-азхарийца Саида аль-Джухейни (я упоминал о нем ранее несколько раз). Он сидел с группой студентов и размахивал кулаками. На лице его было выражение возмущения, страдания и открытой ненависти. Все внимательно слушали его. Меня поразило, что он говорил о деле, которое молва обходила молчанием. Саид аль-Джухейни говорил о том, что в Обращении о фонарях великий шихаб Закария бен Рады утвержден помощником главного казначея.
Сказанное студентом сводится к следующему:
Шихаб и его приспешники взяли верх над Аз-Зейни Баракятом бен Мусой, посему назначен Закария заместителем главного казначея. Саид знает Аз-Зейни и уверен, что тот недоволен этим решением. Цель обнародования обращений, следовавших одно за другим, состояла в том, чтобы отвлечь внимание народа от самого важного, а оно заключается в утверждении великого шихаба на его должностях в законном порядке.
Дословно Саид произнес следующее:
«Положение становится тревожным. Это плохое предзнаменование. Да спасет нас господь и защитит!»
До составления мною этого донесения Саид продолжал баламутить семинаристов и заявлял, что пойдет к своему шейху Абу-с-Сауду и попросит его вмешаться. Саид, не унимаясь, поносит великого шихаба самыми отборными словами.
Пятое. Некоторые проповедники, выступая в мечетях, плохо отзывались о фонарях. Стихотворцы в кофейнях насмехались над этой новинкой и сочинили о ней стихотворение, в котором есть такая строка:
Эй, несчастный, не зевай,
Не то привесят тебе фонарь!
ПЯТНИЦА. ДЕСЯТОГО ДНЯ МЕСЯЦА ЗУ-ЛЬ-ХИДЖИ
Жители Египта!
Творите добро и избегайте зла!
Принял сегодня султан посла
эфиопского негуса
и венецианского дожа.
Первого и второго тоже
одарил собольей шапкой
с собственной головы монаршей.
Жители Египта!
Нежданно случился раздор
меж Бобом Облупленным — эмиром Бештаком
и эмиром Строителем, самим Тагляком.
Бештак поносил минарет, мечети Султана
за сильный наклон
и его строителя, говоря, что скотина он.
Жители Египта!
Остерегайтесь обоих!
Опасайтесь также эмиров Хайр-бека и Таштамира,
ибо вражда между ними ничуть не остыла!
Жители Египта!
Скоро вы узнаете о страшных делах,
о сокровищах, богатствах и деньгах,
что скрывал Али бен Аби-ль-Джуд,
кровопийца проклятый и плут.
Жители Египта!
Казначей Салима Лоза поймал:
он ратль[42] кунафы[43] продавал
дороже, чем Баракят указал.
Казначей его наказал:
он сесть ему приказал
на горячий лист, где он жарит сладость,
и прижаться покрепче к нему голым задом!
О жители Египта! Жители Египта!
Тот, кто видит притесненья
и отводит взор в смущенье,
мусульманину не брат,
а отступник, вор и враг.
САИД АЛЬ-ДЖУХЕЙНИ
Вот оно, время смятения, сомнения, крушения веры в истину, исчезновения ясности, торжества прихотей! Ах, если бы убежать в пустыню, которой нет конца и края, где исчезнет его любовь, истлеет его плоть. Может быть, он познал бы тогда, чего лишился и что покинул, что скрывают облака и прячет туман, как пропадает его жизнь, растворяется его существо в безнадежной любви. Он живет только потому, что чувствует ее присутствие в доме, куда он стучится лишь дважды в неделю, хотя ему хотелось бы видеть ее всегда. Солнце восходит на востоке и садится на западе. Как далеко от нас не только седьмое небо, но, и первое! Как измерить расстояние — длиною или временем? Как далеки звезды от земли! Какие прочные цепи держат их наверху и не дают упасть? А те звезды, что падают? Это злые души, изгнанные из рая? На мгновение они появляются во тьме, чтобы исчезнуть, не достигнув земли и не утвердившись на небе. Даже их светящийся след исчезает навеки. Почему море не заливает сушу? Как наполняется Нил, выходит из берегов и вновь мелеет? Когда родился Аз-Зейни Баракят, было ему написано на роду, что однажды он станет казначеем, что его ждет встреча с человеком по имени Закария? Как он мог согласиться, чтобы Закария бен Рады оставался его заместителем? Закария окружает казначейство самыми матерыми соглядатаями, самыми искусными мастерами наводить ужас и страх в домах, на улицах и молельнях, над подушками спящих, в минаретах мечетей, у михрабов, где творится молитва. Неужели Саид ошибался, когда отправился в дом Аз-Зейни, чтобы проводить его в Кум-аль-Джарех? Но ведь Аз-Зейни не устает повторять: пусть обращается к нему каждый, терпящий притеснения. Ежедневно к его двери тянутся жалобщики, которые идут только к нему, минуя эмиров и судей. Ходят слухи, что Аз-Зейни намеревается возглавить и казначейство и правосудие. Тогда Аз-Зейни сел на своего мула и направился на молитву в мечеть Аль-Азхар. Там он держал речь перед народом и отверг все измышления. Он заявил, что должность хранителя мер и весов требует непрерывного бдения и большого внимания. Разве он сможет нести такое бремя и одновременно справляться с другими заботами? Возгласами одобрения встретил его народ. Люди просили у аллаха благословить его деяния и старались поцеловать край его абы. Но Аз-Зейни отстранил их в гневе. В это мгновение тревога стеснила грудь Саида: он увидел великого шихаба Закарию бен Рады, первого наместника Аз-Зейни, который шествовал за ним в абе с желтым позументом. Его обычную чалму без каких-либо отмет опоясывала муслиновая лента с красным рубином.
Саид поделился своей тревогой с Мансуром, своим товарищем и однокашником. Мансур заволновался: галереи вновь полны людьми Закарии, его наушниками и осведомителями. Нужна осторожность в речах. Саид знает их, слышит их неслышные шаги за собой, чувствует их внезапное появление, будто из воздуха. Его пронизывает взгляд Омру бен аль-Одви.
Омру купил новую абу и носит себя бережно, словно сосуд, полный до краев. Ходят слухи, что он похаживает к одной из женщин «веселого дома», покупает ей мясо, овощи и чебуреки.
Саиду хотелось бы поговорить с Омру по душам и спросить, что побуждает его доносить Закарии о каждом шепоте и вздохе? Однако что навело его на такую мысль? Его приятель Мансур, похоже, не страдает от присутствия Закарии. Мансур говорит, что Аз-Зейни еще не всевластен. Он только что вошел в должность, и ему нельзя пренебрегать таким человеком, как Закария, нельзя не принимать его в расчет. И кто знает, может быть, это сознательная уловка Аз-Зейни? Закария опасен, как скрытая под водою яма на дороге, как его отстранить, когда в его руках тайны султаната и эмиров? Пойдет ли Аз-Зейни на ссору с Закарией или приблизит его и пригреет?
Саид не проронил ни звука. Какой путь вернее? Саид видит, что все в этом мире идет своим, предназначенным ему путем, путем извилистым, сквозь туман и густой дым. Мансур направляется на свое место в кофейню «Лянадый», протягивает руку, зажигает кальян и погружается в облако дыма — спасение от всех печалей. Его далекая возлюбленная приближается к нему. Он открывает ей объятия, прижимает к себе. Она опускается у его ног. Он уносится в землю Вак-Вак, завоевывает острова амазонок, видит Аз-Зейни посланцем небес, а Закарию — его верным последователем, хранителем спокойствия, искоренителем бед, защитником против смут. Прежде чем удалиться в мир забвения, Мансур говорит: «Мне ни до чего нет дела. Так зачем понапрасну утруждать себя? Проживу, сколько мне положено, в этом бренном мире, где все тлен. Буду пить из источника наслаждений и следовать голосу здравомыслия. Я буду гибок: то сожмусь, то разожмусь, то съежусь вновь».
Мансур зовет Саида с собой: он испытывает одиночество, когда отбывает в мир голубых облаков, на которых восседают гурии. Саиду неловко. Онпроходит мимо кофейни «Лянадый» улицами, освещенными фонарями. До сих пор дело с фонарями не улеглось. Того и гляди из-за фонарей вспыхнет бунт. А он за фонари или против? Он и сам не знает. Уже четыре дня, как Саид не появлялся у своего учителя. Эх, если бы уехать на юг! Сбросить с плеч все, что навалилось на него с тех пор, как он приехал в Аль-Азхар. Пойти бы в мечеть Хусейна, привязать платок к Зеленым воротам — чтобы не расставалась с ним возлюбленная — и обратиться с молитвой к святому. Пойти бы к Самах, снять с нее покрывало и принять ее как драгоценный дар, талисман, как потерянный рай, как поэму, подобной которой никто еще не читал. Но она — мираж жаждущего. Рядом с Самах не существует других женщин. Без нее земля — пустыня. Даже вдали от нее нет ему покоя. По ночам его сжигает огонь желания. Саид попытался узнать, что происходит в «веселом доме»: как мужчины входят туда, выбирают женщину, которая им нравится. Мужчина не знает имени той, которая делит с ним ложе. Мансур говорит: «В первый раз я спросил у девицы ее имя. А она рассмеялась и ответила: «Равия». Потом я узнал, что ее зовут иначе».
Вот бы сходить в «веселый дом»! А что? Разве он не может? В его воображении одежды никогда не спадают с Самах. Невозможно представить ее себе лежащей в соблазнительной позе. Может быть, она сон, мечта?
Несколько лет назад Саид был словно чистая страница, которой не касалось перо. Теперь жизнь пишет на ней буквы, ставит вопросительные и восклицательные знаки, тысячи вопросов, которые заводят в тупик и не говорят, где путь истинный! Жизнь — нескончаемый вопрос, это древняя рукопись, страницы которой обветшали, края истлели, а буквы стерлись.
Особая часть,
содержащая отрывки из того,
что говорилось по поводу
истории с фонарями
Часть пятничной проповеди, которая прозвучала с кафедр мечетей в последний день месяца зу-ль-ка, да 913 г. хиджры. И была произнесена проповедниками всех толков.
«Жители Египта!
Сказал пророк, да благословит его аллах: не стыдно ученому сказать «не знаю», если спросили его о том, что ему неведомо. Мы говорим это тем, кому нравится развешивать фонари перед Домами и лавками, тем, кто хотят показать, что знают то, что было и что происходит, и вот-вот начнут предсказывать и то, что будет. Мы же относим таких к числу неверных. Они говорят, что правители многих народов повесили фонари на своих улицах. Но почему же они не привели ни одного примера? Разве наш пророк следовал по пути, освещенному фонарями? Разве был его путь освещен рукотворными светильниками во время переходов летом и зимой в Сирию и Йемен? Мы говорим во всеуслышание, мы говорим без стеснения? мы говорим, оставаясь в полном уме и рассудке, тем, кто претендует на знание мудрости, поучений пророка, скрытых законов и принятых уложений, а на деле являются невеждами, скрывающими незнание свое, мы говорим без опасения, боязни и страха: Жители Египта! Никогда раньше не случалось, чтобы вешали фонари! Наш достославный пророк приказал нам отворачивать взор от срамных мест у человека, а фонари являют наш срам. Аллах создал ночь и день — ночь темную и день светлый. Он сделал ночь покровом и прикрытием наготы. Так что же мы сдергиваем этот покров? Снимаем покрывало, которым прикрыл нас аллах? Дойдем ли мы до того, что изгоним черноту ночи с каждой пяди земли в городе? Это безбожие, и мы не принимаем его. Это выход за всякие пределы, и мы не желаем его. Если бы не убеждение каждого из нас в честности намерений Аз-Зейни Баракята, мы бы открыли, что он замыслил. Однако с момента принятия дел казначейства от него видели одно добро. Фонари не лишат его нашего доверия и не заставят усомниться в нем. Жители Египта! Группами, в одиночку, толпами и по одному идите к дому Аз-Зейни Баракята бен Мусы, требуйте запрещения фонарей, которые нарушают тайну, побуждают женщин выходить на улицы после вечерней молитвы. Требуйте этого смиренно и настойчиво, прося и настаивая. Не возвращайтесь, пока не добьетесь от него того, что намеревались получить, не отказывайтесь от своей цели. Фонари — это знамение конца света. Просите султана, чтобы он дал согласие побить каменьями того, кто внушил эту злостную мысль Аз-Зейни. И эти невежды чтут себя защитниками знаний! С того дня, как воцарились на наших улицах фонари, аллах не защищает нас от зла, отдалил нас от себя, не продлевает наши дни, дабы дать нам лицезреть себя».
(Тут собравшиеся в мечетях заплакали, а некоторые стали выкрикивать: «Да разобьет господь фонари! Да уничтожит господь фонари!»)
Решение верховного кадия[44] Каира:
«С вывешиванием фонарей бежит божественная благодать от людей».
Первый день месяца мухаррама[45] 913 г. хиджры.
Кадий ханифитов[46] придерживается иного мнения:
«Фонари изгоняют бесов, освещают чужестранцам дорогу в ночи, предотвращают ночные нападения мамлюков и воровского народа на невинных людей».
Верховный кадий Египта:
«Один из улемов нарушил все законы и устои веры, встав в ряды приверженцев фонарей».
Великие эмиры обращаются в Крепость:
«Господин наш султан, появление фонарей во всех кварталах побудило жен простолюдинов выходить на улицу после вечерней молитвы и гулять по городу, собираться вечером перед домами и базарами, что противно понятию благопристойности и стыдливости».
Хайр-бек:
«Малолетние отроки теперь допоздна не расходятся по домам, а торчат на улице часами, распевают песни и прибаутки, издеваются над нами и бросаются камнями в наших мамлюков. В разговоре употребляют самые непристойные выражения».
Каусун:
«Такое мог сотворить только человек, желающий посеять семена бунтарства и разврата».
Тагляк:
«Освещение города и вечерние посиделки жителей при свете фонарей оскорбляют достоинство правоверного мусульманина и унизительны для султаната».
Кан-бек:
«По вечерам Аз-Зейни посылает своих людей чистить фонари, для чего они влезают на деревянные лестницы. Это с его слов. В действительности же они, о господин наш и эмиры, занимаются тем, что разнюхивают, что делаем мы и простолюдины, подглядывают за всем, что творится в домах у людей».
Таштамир:
«Верно, это доподлинно так!»
Верховный кадий Абдель Барр:
«Кадий ханифитов дал опасный пример, подобного которому не было доселе. Он пошел противу нас и сказал «нет». То был опасный ответ».
В галерее семинаристов из Верхнего Египта.
Некоторые семинаристы согласились с тем, что сказал верховный кадий Абдель Барр бен аш-Шахна. «Человек, подобный ему, — говорили они, — не стал бы заниматься фонарями, если бы дело не было столь важно, гораздо важнее, чем это кажется кое-кому».
— Вам везде чудится неладное, — сказал Саид и привел в пример главные улицы Каира, где фонари горят перед лавками всю ночь.
Один из семинаристов возразил ему:
— Это неверно. Лавки запирают на ночь после ужина, и еще до полуночи все спят в своих постелях.
— Неужели кому-нибудь из вас не нравится, что кварталы и дома освещаются и люди чувствуют себя в безопасности? — с горячностью произнес Саид. — Эмирам хочется, чтобы было темно и их мамлюки могли вытворять все, что им вздумается.
— Да, да, все, что говорит Саид, верно, — сказал Омру бен аль-Одви.
— Ты, Саид, всегда не согласен, — заметил семинарист-сириец.
— Я не согласен только с тем, что считаю ошибкой, — возразил Саид с горячностью.
— Разве ошибается верховный кадий? — спросил нубиец.
— Действительно, разве ошибается верховный кадий? — забормотали остальные.
Мансур наклонился к Саиду и зашептал:
— Зачем нужно это новшество — фонари? Разве нет у людей дел поважнее и более достойных внимания и забот Аз-Зейни? Кроме того, если говорить откровенно, Саид, это новшество лишь способствует еще большему падению нравов.
Саид умолк. Кто знает, быть может, внедрение фонарей прикрывает цели, которых он не видит?
— Эти фонари все перевернули вверх ногами, — сказал сириец. — Неужто никто из важных особ или неважных не осмелится снять фонарь со своего дома?
— Все боятся Аз Зейни, — крикнул семинарист из Манфалуты.
— Да-да, — подтвердил Омру.
— Неужели его боится сам Аса-бек-воин? — съязвил Мансур.
Саид прикусил верхнюю губу. Эх, если бы он мог сказать им: «Вместо того чтобы заниматься пустой болтовней, присмотритесь к тому, что творит Закария! Как он навязал себя Аз-Зейни!» Но… действительно ли навязал? Кто знает? Может быть, должность досталась ему с согласия Аз-Зейни?
— А дело-то вовсе не в фонарях, — сказал Омру бен аль-Одви.
Народ в мечетях и на улицах кричал?
«Да проклянет аллах фонари!»
«Да проклянет аллах фонари!»
САИД АЛЬ-ДЖУХЕЙНИ
В тот раз Саид вначале побежал к Аз-Зейни, а после восхода — к шейху Абу-с-Сауду. Вот он дом. Дверь открыта. Аз-Зейни не стал расширять здание. Как хранитель мер и весов, он может по праву переехать в дом больших размеров. Однако он остался здесь.
Перед дверью стоит нубиец в зеленой рубашке с желтым воротником и рукавами. Новое дело придумал Аз-Зейни — одинаковую одежду для всех его людей в часы службы. С другой стороны дома стоит длинная очередь.
— Ты желаешь увидеться с самим Аз-Зейни? — спросил нубиец.
Саид кивнул. Нубиец удалился.
Голоса жертв притеснений звучат приглушенно, хотя число их велико. Если Саид встретится с Аз-Зейни, то расскажет ему все, что у него на сердце. Он скажет ему: «Да поможет тебе господь вынести все испытания!» Когда Саид шел рядом с ним в ту далекую ночь, Аз-Зейни был немногословен, не пускался в подробности. Если он увидит Аз-Зейни теперь, разговор у них будет долгим. Саид расскажет обо всем, что рождает сомнения в его душе. Аз-Зейни скажет ему обо всем, что ему докучает, какие хлопоты доставляет ему должность хранителя мер и весов, что он получает от разговоров с людьми.
Нубиец вернулся.
— Аз-Зейни ушел утром. Может быть, вернется пополудни.
Саиду показалось, что он остановился как вкопанный на всем бегу.
— Не знаешь, куда он направился?
— Никому не ведомо, куда пойдет Аз-Зейни, движимый заботой о народе. Но я знаю об одном из его дел на сегодня. Как тебе известно, мамлюки Таштамира и Хайр-бека в ссоре. Они сцепились возле квартала аль-Джавания и между делом разграбили несколько лавок в ряду. Аз-Зейни направился туда, чтобы подсчитать, на сколько украдено, каковы убытки хозяев, и донести султану о случившемся.
— Когда это произошло? — спросил Саид.
Нубиец произнес с некоторым удивлением:
— Ночью.
Почему Саид ничего об этом не слышал? Может быть, потому, что до полудня он был на занятиях?
— Ну что же, теперь наконец мир установится между Таштамиром и Хайр-беком.
Нубиец покачал головой.
— Ничего подобного! Согласившись, как и остальные эмиры, с тем, что необходимо избавиться от фонарей, Хайр-бек сказал: «Нет, я никогда не помирюсь с Таштамиром!»
Когда это дошло до ушей Таштамира, он воскликнул:
— Он меня презирает! Клянусь аллахом, я разобью эти фонари об его голову!
Неожиданно поднялся шум среди стоящих в очереди жалобщиков-крестьян с запыленными лицами. Глядя на их лица и глаза с блуждающими взорами, Саид вспомнил детей в своей далекой деревне: у них большие головы на тонких, как былинки, шеях. Они жуют траву на дороге. Глаза их — раздолье для мух. Слава аллаху, что он не создал Саида крестьянином, который надрывается в поле, поднимает воду из канала в арыки, платит подати, крестьянином, которого избивает надсмотрщик и он бежит в город, чтобы подать жалобу, и исчезает навсегда. Саид подумал, что бы с ним стало, будь он крестьянином?
Помолчав немного, привратник-нубиец спросил:
— А зачем тебе нужен Аз-Зейни? Здесь сейчас его наместник. Он может тебя выслушать.
— Аз-Зейни меня знает, — сказал Саид. — Мне нужно встретиться именно с ним.
Саид ни на кого не доносит. Но у него есть улики, которые подтверждают, что Бурхан ад-Дин ибн Сейид ан-Нас, торговец бобами, владелец нескольких кораблей на Ниле и рудников в Минье, с некоторого времени скупает бобы у крестьян и скапливает их у себя. Он построил множество складов на берегу Асар ан-Набий в Старом Каире, дает взятки некоторым самым важным эмирам, чтобы получить у султана законное подтверждение своего права единолично торговать бобами. И так возвращается старое зло, ради искоренения которого старается Аз-Зейни. Нельзя, чтобы один человек или несколько полностью забирали в свои руки торговлю каким-нибудь товаром, будь то овощи или бобовые. Ведь это касается всех людей. Что будет, если в голову Бурхану ад-Дину ибн Сейиду ан-Насу придет мысль оставить рынки без бобов или сделать их редким товаром?[47] О подобном деле здесь еще не слыхивали! Ни один торговец до этого не пытался завладеть торговлей бобами в Египте. Аз-Зейни не будет молчать.
Саид спрашивает себя: действительно ли его тревожит само дело или ему хочется убедиться в справедливости Аз-Зейни? Пока он этого не знает. Саид переходит улицу. Молоточки стучат по красной меди, выделывая котелки и кофейники. Погонщик ослов привязал животное к столбику на дороге, уселся рядом с ним и жует редиску с хлебом. Вот она лавка Хамзы бен Абд-ас-Сагыра. Здесь можно спокойно посидеть: ни одна душа, кроме хозяина, не знает его. Даже Мансур, его приятель, далеко.
— Здравствуй, здравствуй, добрый день! — тепло приветствует его Хамза.
Саид отвечает, приложив ладонь к груди. Просит трубку. После первых же затяжек он чувствует легкое приятное головокружение. Ему нужно поразмыслить над тем, что прошло и что будет, перебрать в уме то, что он скажет Аз-Зейни Баракяту, если встретится с ним вечером.
Султанский указ
«Лишить шейха Саида бен ас-Сакита его должности кадия ханифитов».
От верховного кадия Египта султану
«Ты охранил правду, возвеличил слово ислама, удалил еретиков. Да сохранит тебя аллах властителем страны нашей!»
Султанский указ
«Остановить развешивание фонарей. Снять все, которые были подвешены ранее».
От эмиров земли египетской султану
«Ты восстановил истину и утвердил справедливость. Да проклянет аллах фонари!»
САИД АЛЬ-ДЖУХЕЙНИ
— Рассказывай, как живешь…
— Не знаю, с чего начать… Шейх Аль-Балькини, знаток хадисов в Аль-Азхаре, скончался. Умер на девяносто третьем году жизни.
Лицо шейха Абу-с-Сауда не омрачается печалью. Он тихо покачивает головой.
— Да смилуется господь над ним и над всеми нами!
— Закария и Аз-Зейни — заодно.
— Знаю.
Саид удивлен.
— Аз-Зейни вчера был у меня. Услышав новость, я подумал послать за ним, чтобы узнать, как обстоят дела в действительности. Но он сам пришел ко мне и все объяснил.
Учитель приучил Саида не задавать лишних вопросов и не требовать длинных объяснений, а слушать, что говорится, пытаться понять и сделать выводы.
— Учитель, все происходящее приводит меня в смущение.
В ответ шейх говорит с ясной улыбкой:
— Неужели все?
— Учитель, я сопровождал Аз-Зейни к твоему дому, шел впереди него во время его шествия как один из его людей, поддерживал его, восхищался им! Теперь я сомневаюсь в нем, мучаюсь из-за него! Месяц назад я решил пойти к нему. Пришел, рассказал все, что я слышал, и представил неопровержимые улики против человека, которого зовут Бурхан ад-Дин ибн Сейид ан-Нас.
— Бурхан ад-Дин?
— Да, мой учитель. Этот Бурхан начал забирать в свои руки торговлю бобами. Я разузнал о его делах, узнал, что скоро бобы невиданно поднимутся в цене. Когда я беседовал с Аз-Зейни, после того как несколько раз приходил к нему понапрасну, он пожаловался мне на волнение народа из-за фонарей и сказал, что эмиры совратили народ с пути истинного, издеваясь над указом о развешивании фонарей. Это и заставило султана отменить сей указ. Он долго говорил о фонарях, о том, что многого надеялся добиться благодаря им, поделился со мной намерением подать султану жалобы людей на притеснения; рассказал, сколь стеснительна для него должность хранителя мер и весов, какие причиняет неудобства. Представь себе, учитель, он жаловался на то, что у него мало денег: до того, как принять должность, он ездил в разные страны, торговал с ними, управлял своим небольшим имением в Дамьетте. А теперь он забросил землю и доходы. Диван положил ему жалованье в пятьдесят динаров, которых ему не хватает на то, чтобы выглядеть так, как обязывает должность. Каждый раз, являясь пред очи султана, он должен быть одет подобающим образом, а это дорого стоит.
Он ничего не скрывал от меня — рассказывал о своих делах со всеми подробностями. Клянусь аллахом, учитель, я почувствовал, как он близок мне, и даже готов был открыть ему, что меня беспокоит. Чуть было не спросил: «Почему ты согласился, чтобы Закария бен Рады продолжал оставаться твоим наместником?» Мне хотелось рассказать ему, что Закария делает с народом. Привычки его соглядатаев не изменились — Аль-Азхар кишит ими. Разве это допустимо? Клянусь аллахом, учитель, я чуть было не высказал ему все это! Но я сдержался и сказал ему только то, ради чего пришел… Аз-Зейни покачал головой и произнес: «Я поручу своему наместнику установить наблюдение за Бурханом, следить за всем, что он делает. Если подтвердится твое обвинение, его постигнет кара». Представляешь, учитель, кто будет вершить справедливость? Кто помешает Бурхану ад-Дину ибн Сейиду ан-Насу?.. Закария! Закария бен Рады!
Однако про себя я подумал: может быть, Аз-Зейни пытается использовать Закарию во благо народу? Я стал следить за Бурханом ад-Дином. Он продолжал вести себя как ни в чем не бывало. Я снова отправился к Аз-Зейни. Он сказал, что такие дела требуют времени, и напомнил случай с портным, которого он наказал за нападение на мальчика, несмотря на то что за портного заступились некоторые эмиры.
Я не понимаю, учитель, чего добивается Аз-Зейни: до сих пор он не пошевелил пальцем, чтобы остановить Бурхана ад-Дина! Неужели мне придется раскаиваться в том, что я однажды бежал впереди него в его процессии?
Мне больно видеть несправедливость. Почему избивают крестьян? Почему большой ученый из Аль-Азхара не признает свою мать, которая приехала из деревни навестить его? Почему? Только потому, что она крестьянка? Как я могу поверить, мой учитель, что люди сотворены равными, когда все, что было, есть и будет, говорит об обратном? Если бы все люди стремились стать совершеннее, мы искоренили бы всякую несправедливость и пороки не только в землях египетских, но и на всем белом свете! Но жизнь наша пройдет даром, ибо это нам не под силу…
Представь себе, учитель, мне страшно, меня охватывает ужас, когда я вижу Омру бен Одви! «Что он записывает обо мне?» — спрашиваю я себя. Какой мой промах позволит им в один прекрасный день бросить меня в аль-Мукашширу, в аль-Оркану или в аль-Джуббу? Что они сделают со мной? Не дадут дальше учиться в Аль-Азхаре, лишат пособия и средств к существованию? Закроют доступ к должностям? Пусть! Если мне удастся отвести несправедливость хоть от одного человека, пусть делают, что хотят! Но временами я чувствую, что меня пугают лишения, тюрьма и пытки. Я вздрагиваю при одном упоминании имени Закарии. Представь себе, учитель, я, которому больно видеть детей моего селения, их облепленные мухами глаза, благословляю аллаха за то, что он не сотворил меня крестьянином, страдающим от жестокой жизни и притеснений надсмотрщика.
Учитель, прости, что я исповедуюсь тебе во всем, что меня гнетет и гложет! Но что же делать, коли время набрасывает на тебя узду, запечатывает твои уста, заставляет забыть, что такое откровенность?
День молча угасает. Вначале краски его обманчивы. На исходе дня они темнеют и сгущаются, пока вселенная не утонет во мраке, в котором замирают голоса рабов божьих.
Саид боится наступления ночи и никогда не встречает ее в галерее. На улице он наблюдает последний луч. Саид обводит взглядом внутренний дворик. Крепок ствол старой пальмы, которая возвышается посреди двора. Шейх не замечает, что Саид умолк. Саид показывает на кучу земли, прикидывая размер бугра.
— Я не видел его раньше, — говорит он.
Молчание нарушено.
— Время от времени мне нужно побыть одному, поэтому я выкопал эту келью. Я заключаю в нее свою плоть, когда смущается мой дух и время делает его бессильным.
Это узкое отверстие ведет в место уединения. Шейх сам, один, вырвал его себе у земли. Душа устремляется туда, где можно постичь изначальные истины, постучаться в двери бытия, открыть его тайны и загадки. Сердце там прозревает и видит.
Жители Египта!
Творите добро и избегайте зла!
Скрытое — открылось.
Погребенное — явилось.
Дело Джуда прояснилось.
Еще светило не зайдет,
как факих в каждой мечети прочтет
бумагу,
где вы найдете
то, чего давно уже ждете:
как мусульманскую кровь пил злодей,
кары достойной заслужит он теперь!