– Пиши-ка челобитную! – повторил атаман.
– Настрочу уж, настрочу, – сказал дьяк и взялся за перо. Шибко, мелким бисером, с особым прилежанием начернил он царю всея Руси челобитную.
«…И мы-де, холопи твои, – писал Гришка, – атаман Алеша Старой да его казаки, приехали к тебе, государю, к Москве, з Дону бити челом – пожалуй нас твоим щедрым государевым жалованьем, поденным кормом, о прошлом и о нонешнем. И мы, холопи твои, по ся места зволочилися, вконец погибли… Милосердный государь царь и великий князь Михайло Федорович всея Руси, пожалуй нас, холопей своих, вели выдать нам жалованье твое, поденный корм и пойло, как тебе бог на том положит. Царь-государь, смилуйся, пожалуй!»
Нацарапав челобитную, дьяк Гришка поднял за конец бумагу и повертел ею перед лицом атамана.
– Царь все вам пожалует, – сказал он уверенно. – Жди, атаман, я кликну тебя. Жди! – и бережно спрятал перстень в карман.
Атаман и Левка вышли из Посольского приказа от Гришки Нечаева в радостной надежде, что их спешное дело скоро дойдет до царя.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Дома разложил атаман все свое богатство; подарки стал доставать из сумок.
Положил он на длинный стол несколько десятков дорогих куниц искусной выделки.
– Кому это? – спросила Ульяна.
– Дьяку Нечаю, Гришке, – ответил атаман.
– А мне таких не давал. Да разве ты не знаешь, что дьяки – неверные: половину себе берут? Землею дьяки владеют и головами нашими вовсю торгуют.
– Про то молчи, Ульяна, – поглаживая куницу, сказал атаман. – Дьяки плутуют. Верно. Но дьяк Гришка Нечаев сидит с царем и мыслит заодно. Пускай берет – не жалко мне.
– Согреешь ты змею куницами. Ты, атаман, знай, что дьяки за широкой спиной царя своевольничают и в приказах что хотят, то и делают, – твердила свое Ульяна. – А проныра Гришка уже всех обобрал. Всех Гришка изодрал, что лютый волк! – не переставая говорила Ульяна.
– Ну, помолчи, Ульяна! – стал уговаривать ее атаман и достал из своей сумы ларец.
– Ох, боже, свет Алеша! – раскрыв широко глаза, вскричала Ульяна. – Да ты в уме ли, атаман? Ларец, такой красоты ларец! – сказала она и медленно опустилась на лавку.
Ларец огнем горел. Кружалки белые, янтарные наставки глаза у всех слепили. Угольнички блестели чище золота. Черная крышка сияла – в нее смотреться можно было. Каменья с четырех сторон, что дорогая бирюза, сверкали и переливались. Ладонь положит атаман – видно, как кровь по жилам прозрачным бежит…
– Ох, свет Алешенька, да я за него в ад душу грешную отдам! – вскричала Ульяна. – Вот Гришка, сатана! Погибель бы ему, проклятому дьяку, а не ларец! Отдай… – И тут же забрала ларец.
– Ларец Нечаю отнесешь. Да тайно же, – спокойно приказал ей атаман. – Смотри! Тебя осыплю чистым золотом. В убытке ты не будешь у меня. Да утри глаза. Ты, Улька, делай, что я велю.
Ульяну тронули слова атамана.
– И вправду, – молвила она спокойно, – на все согласна. Понесу ларец. Но, атаман, ты знай: все дьяки да все подьячие на Москве дают крестное целование с жестоким заклинательством, чтобы им посулов не имать и дела вершить вправду, по царскому указу и по уложению, но ни в что есть их вера и заклинательство: наказанья не страшатся, руки их сами ко взяткам тянутся… А если не сами берут, так по задней лестнице, через жену или через родню. Обирают даже вдовиц бедных, несчастных и не ставят того себе в вину.
– Склади-ка в шелковый платок все, что даю ноне, да утри слезы: румяны все слезли! – И наскоро неси. Скажи дьяку: дают тебе что бог послал!
Ульяна собиралась неохотно. Куниц Ульяне не жалко было. Про перстенек с руки атамана она ничего не знала – Старой не сказал ей. А вот ларец – где сыщется еще такой красоты ларец?! Ульяна взяла всё и, тяжело вздохнув, вышла из дому.
Атаман и казаки сели полдневать. Сидели они долго и ели молча. Но вот под вечер в горницу влетела встревоженная Ульяна и бросила дорогой платок с «поминками» на лавку, под божницу.
– Нате подарки ваши несчастные! – сказала она, злая.
– Ульянушка, что там стряслось? – учуяв тревогу, спросил атаман.
– Как вы приехали, Москва словно взбесилась! – слезно сказала Ульяна. – Гришку Нечая стрельцы на Вшивом рынке забрали. Веревкой волокли по площади.
– Да ну?! Не врешь ли? – сказал атаман.
– Не вру. Вот крест, Алешка!
– Ой, опять лихо нам! – сказали казаки, переглянувшись. – Не за куницу ж?
– Говори, как было, – сказал атаман, тревожно и пытливо заглянув в глаза Ульяны.
– В приказе, знать, Гришки не было. Я – на Москву, в палаты Гришкины. Жена мне сказывает, что Гришка стрижется. Я – туда, на Вшивый рынок, где все стригутся. Народу – бревном не протолкнешь. Стригутся, моются. Иду по колено в волосьях. Там пол-Москвы у нас стрижется. Едва нашла. Сидит дьяк Гришка, подстригает свои волосья сивые. Мигнула Гришке. А он мне отмигнул: «Подожди, мол». Стою да жду. А Гришка косится очьми. А тут как гаркнет сзади стрелец: «Хватай подлюгу Гришку! Хватай, то он!» Достричься человеку, ироды, не дали. Поволокли. Волосья все погреб ногами. А Вшивый рынок и загалди: «Ставьте дьяка на правеж!», «Бейте дьяка Гришку батогами!», «С султаном снюхался!»… Он, бедняга, и не пикнул. Только позади его шум стоял великий-превеликий. Он-де послов персидских неправдой обнадежил: всю Русь за перстенек продал, шельмец!.. Приволокли Гришку на Ивановскую площадь. А там все площадные подьячие с чернильницами глазеть сбежались. «Постыдно нам, – кричат они, – подьячим, поношенье! Службишку дьяк испортил всем. Всех поразгонят ноне…», «Вор Гришка, – кричали другие, – должно быть, в бумагах царских слово пропустил…» Ох, бить Гришку будут накрепко!
– Ну, хватит, хватит, Улька, – сердито промолвил атаман. – Вот воронье!
– И нас попутает тот дьяк, – сказали казаки. – Найди тут правду на Москве! Кормился дьяк пером, а стал вором! Поруха делу нашему.
Атаман сидел туча-тучей, долго, ломая голову, думал. Донес ли дьяк царю об их приезде? Дознался ли кто про перстень? И не Ульяна ли, соблазном и грехом, по дурости какой, беду всем учинила? Да нет: Ульяна всегда была надежной бабой.
– Гадай да думай, атаман! – сказал хмуро Левка Карпов. – А дьяк зацвел, что мак, да и свернулись листья кожурою. Не быть бы нам за все в ответе? Вот грех нечистый!
– А вы молчите! – тряхнул отяжелевшей головой Старой. – Скулить не нам. День переждем. Пойду я сам к царю, челом ударю. И будь что будет! Не пропадем. А ты, Ульяна, молчи. Ларец себе пока возьми.
Ульяна вышла и внесла вина:
– Хмельное повеселит вам душу.
Пили казаки немного. Они больше ели кислые, хрустящие на зубах огурцы с тертым хреном да блины брали с блюда, наполненного доверху.
Ульяна любовалась ларцом…
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
А на другой день дьяка Гришку били, а после того пытали, как разбойника, перед окнами Посольского приказа. Батоги хлопали, кнуты свистели… Андрейка, палач с Разбойного приказа, с усердием справлял свое дело. А судьи только допытывались у дьяка, не выдаст ли Гришка еще кого, примешанного к делу.
Допытывались судьи, лютуя крепко, о том, кто перстень дорогой давал, о делателях фальшивых денег. Ноздрю у Гришки вырвали палачи длинными, похожими на рогатину клещами.
Гришка тяжело дышал, ни слова не промолвил.
Главный судья, в кафтане павлиньем, напоминал Гришке, что государь-де скоро вернет старую казнь для делателей фальшивых денег: «растопя воровские их деньги, в горло заливати».
Дьяк Гришка молчал… Колодки ему на ноги повесили, руки железом сковали и повезли по Москве на приказной колымаге неведомо в какие края…
Атаман Старой бродил по Москве один, а казаки его сидели дома. «К царю б только добраться и на Дон бы махнуть поскорее. Сгинешь ни за что на Москве», – так размышляли казаки.
Познакомился атаман с мужиком простым, но хитроватым. Поведал ему мужик, что садовник Назар Иванов, уряжая государев сад в дворцовых пристройках, только что снял с яблонь да груш небывало чудесные плоды. Еще мужик рассказал, что царь велел ныне чеканить монету золотую. А раньше-де не было того. Колокола ныне отлили с дом величиной да пушки крепостные… В дворцах скрипки теперь играют, гусляры, домрачеи, песенники распевают да бахари байки рассказывают. Так это – дело?!
Старой молчал любопытствуя.
Мужик еще поведал атаману:
– Есть висячие сады на подклетях; не только груши, грецкие орехи, нарциссы и гвоздику – взращивают виноград! Сливы крупные, точно яблоки, висят. Еще кукушки там кукуют да соловьи заморские поют. Дело?! В пруду вода с Москвы-реки взята да лебедь белый плавает. Вон как живут цари! Медведи привезены, львы с гривами косматыми… Видал?..
– Потешные палаты у царя, – продолжал мужик, гордясь, – мир не видал таких! А наш Первушка-то Исаев что умыслил? Слыхал о Первушке? Постельные хоромы царские поставил, – эх, как поставил! Столовую избу он тоже ставил. А сторож-то, Михалка наш Андреев, в Серебряной палате литую подволоку сделал да золотил же сам! Слыхал, наверно? А погляди-ка, человек приезжий, на Золотую палату с красным крыльцом, на Грановитую палату с шатровыми башнями, – Русь, нашу матушку, узнаешь!.. Ты что ж, казак, молчишь? – спросил словоохотливый, бойкий мужик, приметив задумчивость на лице атамана. – Ты, знать, бывал уже в Москве?
– Бывал давно, – ответил атаман. – С Пожарским был. Вот где стоим с тобой, мы тут поляков били.
– Я тоже бил Сигизмунда… Куда идешь?
– В приказы надобно дойти, – сказал Алешка. – Там у меня есть дело.
– Ну, в добрый путь! Иди. Я тоже поспешаю.
И мужичок пошел было своей дорогой, но вскоре обернулся.
– Вот что, казак любезный: помнишь, в междуцарствие в Успенском соборе попортились все своды от выстрелов. Стреляли жарко!
– Ну, помню, – сказал атаман.
– Погляди теперь! Псковский иконописец Иван Паисеин положил ныне старую роспись на новые листы. Золота ушло вот сколько: две тысячи листов! Две тысячи червонцев. Вон-на! Дело!