А до этого я приглашаю его познакомиться с родителями. Папа в отъезде, а мама? Сказала, пусть приходит, мы все дома. А сама? Мы поднимаемся на лифте, идём к квартире, а навстречу мама, красивая, надушенная, торопится, протягивает Додику руку: «Очень приятно! Опаздываю в театр! Некогда!», и исчезает в лифте.
Мы провели уютный вечер с бабушкой, пили чай, болтали допоздна…
Бабушка, да и мама тоже, как и вся моя семья полюбили Додика любовью глубокой, родственной, на всю жизнь. Додик отвечал им тем же.
Мама не знала, куда деваться от счастья, не столько за меня, сколько за себя. Конечно же ей хотелось поскорее нас выдать замуж, и мне припоминается один эпизод.
Однажды (мне было 19 лет) приезжает мама на дачу с работы и говорит: «Я пригласила на воскресенье жену моего директора с одним молодым человеком. Он певец, ты пианистка, может есть о чём поговорить». Странно, при чём тут певец с директорской женой? И мамин интерес нашего знакомства? Всё попахивало чем-то, чего я ещё не знала.
Пришло воскресенье и приехали гости: она (ей около 50-ти), полноватая, суетливая, веснушчатая, с зачёсанными назад рыжими волосами, в длинной юбке; когда ходила, как хвостом виляла, кокетливо поглядывая на певца. Звали его Георгий. Он же – высокий, волосатый, с выпученными глазами и с грузинским акцентом сразу «пошёл» на меня: «Танечка! Я так много о Вас слышал! Вы чудесная пианистка, я певец, может быть удастся как-нибудь попробовать?» (Чаво?)
Я превратилась в томную «Татьяну» – наклонив головку и поговорив о том о сём, пошли на речку купаться. Я не умею плавать, но сняла халат и бросилась в воду. Было неглубоко, слава Богу, и выйдя из воды, я увидела восхищённый взгляд Георгия.
Прийдя домой нас ждал чай из самовара, пироги с собственной малиной и клубникой. Разговоры за столом интеллектуальные: почём мясо в магазине, сколько получает певец за концерт и… как бы прописаться в Москве(?!).
Стало совсем ясно, куда всё идёт.
Как ни в чём не бывало, не нарушая гармонии послеполуденного отдыха, я встаю из-за стола (с тем же томным видом; у меня длинная коса и я очень красивая) и через весь сад иду в дом и сажусь за фортепьяны.
Играю Шопена, Шумана, Бетховена. Вдруг что-то огромно-чёрное возникает передо мной – это Георгий! Он не мог остаться на месте, он пришёл и спешит сказать мне: «Танечка! Это прекрасно! Вы прекрасны! Я никогда в жизни не слышал ничего подобного!!!» Вот дурак! Совсем с ума сошёл! Ну я ему покажу!
А директорская жена задыхалась от счастья, что сделка состоялась. Гадина, она была его любовницей и ей надо было срочно прописать его. Какую роль в этом играла мама, не знаю. Конечно же, ей хотелось угодить директорской жене.
Подходит час отъезда гостей и мы все идём их провожать. Дорога длинная – 2 километра: впереди две дамы – мама и гадина, позади сестра, и в конце процессии – мы, парочка(!?). Не проходит и пяти минут, Георгий начинает: «Танечка! Я никогда в своей жизни не встречал таких девушек, как вы: красивую, талантливую. («С московской пропиской», – думаю я.) Можно задать вам один вопрос?» – «Да», – отвечаю томно, опуская глаза и шурша ресницами. «Не могли бы вы стать моей женой?» – пропевает он. Я медленно поворачиваю голову, откидываю косу назад, поднимаю глаза и брови и… превращаюсь в фурию. Ору: «Чтооо?? Что вы себе позволяете? Как вам не стыдно? Мы и дня с вами не знакомы, а вы, ради прописки, и не замечаете, куда опускаетесь и как вы смешны!!», и т. д., и т. п.
До станции оставалось ещё полчаса и вдруг он, униженный и пришибленный, шепчет: «Таня, простите меня, пожалуйста». Это было так неожиданно, что я чуть не пожалела его.
На станции простились как ни в чём не бывало, и директорская жена, уверенная, что «альянс» состоялся, долго махала платком из окна уходящего поезда…
Наша же свадьба с Додиком состоялась в нашей коммуналке, в одной-единственной комнате, куда набилось человек 50, почти все мамины знакомые – для наших друзей мест почти не оставалось. В последний момент зовём их – кто смог пришёл, а некоторые обиделись, что заранее не пригласили. Настроение у меня паршивое: сижу, пью водку. Додик весёлый, Мирон что-то кричит, а Лиза в коридоре целуется с Жислиным. В итоге, друзья напиваются до потери сознания, соседи в шоке, к трём часам ночи оргия заканчивается и обожравшиеся гости расходятся по домам, а мы – супружеская парочка – шатаясь направляемся к койке, которую нам великодушно предоставила соседка в своей комнате на первую брачную ночь.
Коммуналка – это здорово! Хотите узнать про неё? Коммуналка – форма жилья в Советском Союзе, возникшая в результате недостатка жилой площади, распространённая в 30-е годы и по сей день. Жить «коммуной» – это означало выжить в неподобающих условиях, унижающих человеческое достоинство, постоянно быть на виду, предоставляя возможность копаться в твоей жизни и при этом находить форму общения вежливую, благопристойную – не дай Бог никого не обидеть!
Наша коммуналка состояла из шести комнат, в каждой из которых жило по семье. Иногда это – шесть человек, как в нашем случае, иногда – только один, но все мы – соседи, все толпимся на одной кухне и стоим в очереди то в ванную, то в туалет.
В первой комнате проживала старая супружеская пара, случайно заброшенная в Москву из глухой провинции. Он – молчаливый сухой старичок, вечно с папиросой в руках и очень больной, редко выходил в коридор, а так всё сидел у себя на кровати, уставившись в одну точку. Она, сутулая, с пучком жидких волос на лбу, бегала по коридору, плевала по углам, приговаривая по поводу и без: «Эта, как её…» У неё было пять кошек и ей доставалось!
Потом шли мы, вшестером на 25-ти метрах. Посередине стоял стол, на котором ели, делали уроки, папа писал музыку; поодаль – рояль, снятый на прокат, под ним – два наших с сестрой раскладных кресла, у стены – тахта мамы с папой, за ширмой ещё две раскладушки: для бабушки и её сестры тёти Шуры. А по углам – весь наш скарб – книги, ноты, секреты, покрытые полотенцами. Здесь же, в одной комнате, мы втроём играли на рояле, распределяя поровну часы занятий. Как нас терпели соседи? Неизвестно…
В следующей комнате проживала «странная» семья. Мимо их двери ходили на цыпочках, прикладывая палец к губам. Там жила мама с сыном и его бабушкой. А где же папа? Это-то и было странным. Мы играли вместе с Игорем (так звали мальчика), он был нас старше лет на пять, а тогда ему было двенадцать. Он очень любил игру в доктора, которая, как ему казалось, позволяла притрагиваться к недозволенному, и мы смиренно повиновались – ведь он же врач! Спустя несколько лет его папа появился в квартире; измученный и бледный, он радовался свободе, которую ему великодушно подарило наше государство после скитаний и мытарств по лагерям.
Вскоре – он был физиком – не получив работы, он окончательно заболел и семья переехала в неизвестном направлении, и вместо них въехали другие люди – мать и дочь. Обе красивые, стильные женщины. Мать – художница с огромными задумчивыми голубыми глазами, ходила медленно, почти не разговаривала и всегда улыбалась. Мне казалось, что если бы её кто-нибудь оскорбил или ударил по лицу, она бы так же улыбалась. Дочь её работала научным сотрудником в Литературном институте, и звали её Нинель, что означало, если читать наоборот, – Ленин – в честь поклонения вождю. У неё где-то был муж, но ей хватало и любовников, часто мелькавших по несколько раз в день. Когда она работала? Мы же, любопытные и противные, часто стучались в её дверь, с просьбой одолжить карандаш или ещё что-нибудь, мешая романтике происходящего…
За следующей дверью жила одинокая интеллигентная дамочка, маленькая, с зачёсанными назад чёрными волосами, со сложенными на животе сухими ручками и вечно заплаканными глазами. В какой-то момент она стала таять на глазах и вдруг умерла, почти одновременно с первым старичком, – два гроба вынесли из квартиры.
Вместо неё въехала Настёнка. Ну, эта была хулиганка. Разговаривала громким приказным басом, курила всем в лицо и нагло вмешивалась в наши жизни. Выходила из своей комнаты не иначе, как в грязном, на распашку, халате, не прикрывающим такую же грязную ночную рубаху. Заходила к соседям без стука, делая замечания по любому поводу. Мы её побаивались и поэтому выбрали старостой. Её безграничной, и теперь уже официальной власти не было предела: она «нажимала» на слабые струны одного или другого члена нашей коммуны и издевалась над ним, как могла. Мы подозревали, что она в своё время работала надзирательницей женской тюрьмы, и расстрелять человека ей тоже было не чуждо. А однажды вдруг зазвонил телефон – это было незадолго до нашего отъезда из страны, но об этом ещё никто не знал; висел он в общем коридоре, недалеко от её комнаты. Мы подбежали почти одновременно с ней, но она первая схватила трубку, и вдруг мы слышим: «Вам кого? Герингасов? А их нету! Они уехали в Изрррррррраиль!» – выхаркнула она и посмотрела на нас победоносно. Мы опешили и ничего не сказав, повернули в свою комнату…
В последней каморке на шести квадратных метрах жил бывший балетный танцор, уже давно на пенсии, и звали его Володькой. Он никогда не был женат, и все шушукались по углам, что он любит мальчиков. По утрам он, толстый и лысый, выплывал лебедем из своей обители в уборную, а вечером охотно присоединялся к сплетням на общей кухне, рассказывая и сетуя только об одном, что он гений и какое Большой театр дерьмо…
На общей кухне готовили супы, развешивали бельё, пахнущее хозяйственным мылом, и умилялись тараканам, толпящимся на потолке: вдруг один или другой сталкивал дружка вниз – прямо в суп! Вытащив тёпленького за лапки, брали половник и разливали суп к ужину, по тарелкам…
Вот в таком паноптикуме прожила я – как и большинство русского человечества в те времена – почти 30 лет. А после свадьбы Додик поселился вместе с нами в той же комнате, и даже умудрялся заниматься… на общей кухне и подготовиться к конкурсу, аж на первую премию!..
…Всё было бы замечательно, если бы не поднимающаяся вражда и отчуждение от меня родни. Живя в одном доме, волей не волей слышишь оборонённо