— Алло!
— Жорж, — сказала я, — это Манон.
В трубке повисло молчание.
— Как дела, все хорошо? — спросил Жорж.
— Я в Париже. Только что приехала.
— А?
— Мы можем встретиться?
— Э-э, прости… Какая Манон?
— Манон, двадцать лет, метр семьдесят два, то есть метр семьдесят, сорок восемь кило.
Жорж молчит.
— Брюнетка. Глаза голубые.
Жорж молчит.
— Которая так до сих пор и не знает, что такое это чертово спа.
Жорж молчит.
— Которая пьет просто колу, не лайт.
И тут, о чудо:
— Ах, Манон! Как дела, Манон? Ты все-таки приехала?
— Все-таки.
— У тебя тут родня?
— Нет.
— Где ты ночуешь?
— Не знаю.
— И чем собираешься заняться?
— Буду жокеем. Цветочницей. Наемной убийцей. Моделью.
— Тебя можно пригласить на ланч?
— Вроде бы да.
Жорж назначил мне встречу на три часа, в Trying So Hard, где-то на площади Альма. Я повесила трубку и вышла из будки. Спросила у стайки молодежи, как туда проехать, и стайка молодежи ответила:
— И чем это ты там в будке занималась?
— Кто это теперь звонит из будки!
— Да ладно вам, садись в метро, там по прямой.
— Шлюха будочная!
В метро я сперва заблудилась, но какой-то кукольник в бандане объяснил, до какой станции ехать, — за два евро и разрешение похлопать меня пониже спины.
Я добралась до Trying So Hard с двадцатиминутным опозданием и таким чувством, будто пересекла пару галактик. И еще с надеждой, что мой чемодан сойдет за дамскую сумочку. Жорж поджидал меня, листая журнал под названием «Эсквайр», с прошлого раза он загорел еще сильнее. Я застыла столбом у террасы ресторана. Он встал, протянул мне руку и усадил напротив.
— Симпатичные шорты, — сказал он.
— Что читаешь? — спросила я.
— Не читаю, а присматриваю.
— А? — не поняла я.
Он показал журнал:
— Гляди, вот эта ничего, прямо как моя дочь.
— Может, это она и есть?
— Ты шутишь, надеюсь, моей дочери ретушь не нужна.
— Что-что?
— Как доехала? Ты на чем?
— На поезде.
— Это твои вещи? — спросил он, указывая на мою сумку.
— Ну да.
— Ты надолго?
— Насовсем.
— Где жить будешь?
— Где скажете.
— Э, ты потише, предложения здесь делаю я.
— По телевизору говорили, что жилье для моделей предоставляют агентства.
— Для этого надо быть моделью. Встань-ка.
Я встала.
— Повернись.
Я сделала полный оборот.
— А вы что уставились? У нас чисто профессиональная встреча, — рявкнул он на типа за соседним столиком.
— Так как? — спросила я.
— Угу, угу, неплохо. Вина хочешь?
— Нет, спасибо.
Он налил мне стакан вина:
— Выпей!
Я выпила и заказала салат, есть почти не хотелось.
— Почему ты хочешь быть моделью?
— Хочу сниматься в кино.
— И ты туда же? Как только вам всем не надоест! Слушай, я ведь не продюсер, спать надо не со мной!
— А если я не хочу с вами спать?
— Еще и это? Тогда какого черта ты тут делаешь?
— …
— Слушай внимательно, девочка моя. Ты просто прелесть, ты лучше всех, поверь, я много чего насмотрелся. Просто мне пятьдесят, на мне агентство, и соцобеспечение не по моей части. В этом подлом мире ничто не дается даром, и чтобы попасть ко мне, придется мне дать. И даже после этого я могу тебе сказать, что твои труды пропали даром. Алло?
Пока он говорил по телефону, я прикончила бутылку.
— Дорогая? Что случилось? Что? Нет, Сибиль, положи нож. Положи нож на место. Сибиль, дорогая, ты же знаешь, у тебя не выйдет, а потом у тебя будут некрасивые шрамы на запястьях. Шрамы — это очень некрасиво. Сибиль, черт возьми, сейчас три часа дня, что на тебя нашло? У папы деловая встреча. Знаешь, дорогая, а вот это называется шантаж, ты даже не знаешь, как резать, вдоль или поперек. И пожалуйста, не пытайся меня учить, как кончать с собой. Между прочим, я десять лет был женат на твоей маме. Окей, окей, сейчас приеду. Никуда не уходи, сиди тихо. Я еду. Вот именно, тогда сначала ты сможешь убить меня. Еду. Пока.
Он нажал отбой, и мне было его искренне жаль.
— Что, бутылка пустая? — сказал он, схватил мой стакан, выпил залпом и добавил: — Мне надо бежать, небольшие семейные проблемы. Подумай о том, что я тебе сказал, и перезвони. Окей? Ты само совершенство, ничего не меняй. Особенно шорты, ладно? До скорого.
Он бросил деньги на стол и выбежал на улицу. Какой-то хмырь в костюме подошел к столику забрать деньги.
— Стойте! Вам официантки нужны? — сказала я.
И он взял меня на работу, потому что я была подружкой Жоржа и потому что носила симпатичные шорты. Славный чел этот менеджер, я его так и называла — «Славный чел». Не просто дал мне работу, а еще и подыскал квартирку, через какого-то своего друга, «спеца по недвижимости». Друг сдавал однокомнатные квартиры по ценам вне всякой конкуренции. Двести евро в месяц — совсем недорого, даже для меня. Мебель тоже была вне конкуренции. Я жила в IX округе, в мансарде. Мне нравились балки на потолке и вид из окна. Сортир на лестнице нравился меньше. И отсутствие горячей воды. И электрические конфорки, которые включались через раз. Дом был старый и величественный. Недалеко от ресторана. Меня будил рассвет. И незаметно жизнь вошла в будничную колею. От парижской комнаты до Trying So Hard — каждый день метро: «Сен-Лазар», «Миромениль», «Сен-Филипп-дю-Руль», а когда я выныриваю из станции «Альма-Марсо» — вечный саксофонист, играющий «Жизнь в розовом свете», витрины магазина «Шанель», о котором постоянно твердила мама, одни и те же часы работы, одни и те же посетители, одни и те же блюда и, время от времени, любезности старшей официантки: «Манон, дамочка за шестнадцатым ждет свое красное целых полчаса, шевели задницей, дура!» Иногда после работы я шла в кино, листала какой-нибудь журнал на террасе кафе на Елисейских Полях, искоса бросая взгляд на туристов, взгляд парижанки. Когда чаевых было много, покупала себе пару туфель или чуть-чуть косметики. Копила на телевизор. Однажды пила кофе еще с одной подавальщицей из Trying, но она оказалась слегка свихнутая: считала себя реинкарнацией императрицы Сисси и думала, что это откроет ей дорогу в кино. На том все и кончилось, а жаль, приятно поговорить хоть с кем-нибудь. Добрый десяток раз у меня на улице просили номер телефона, а когда я отвечала, что живу без телефона, меня обзывали. Глупости, конечно, но я плакала. К счастью, однажды я нашла под банкеткой чей-то телефон и купила симку. Теперь всегда хожу с мобильником у уха и болтаю все, что придет в голову, как будто на том конце кто-то есть.
Меня чуть не уволили за то, что я отбилась на кухне от приставаний Славного чела, я дала ему новое имя, «Скот», и немедленно перестала носить шорты. В любом случае близилась осень, и я слегка пощипала свои скудные сокровища — надо было купить одежду потеплее.
Мне нравилась моя улица в IX округе, маленькая улочка, пересекавшая улицу Амстердам. Кругом ослепительные неоновые вывески и оглушительный шум, по воскресеньям все открыто, по ночам тоже. На моей улице была булочная, бакалея, прачечная, китайская кулинария, бистро, дешевая гостиница и книжная лавка. По вечерам, если была не моя смена, я заходила купить что-нибудь на ужин, потом забрать белье, взять сигарет на ночь, а потом выбрать себе книжку.
Букинист выглядел как самый настоящий букинист: всклокоченный старикан в очках, пыльный, как его лавка. Когда я зашла в первый раз, то спросила какой-нибудь любовный роман вроде тех, что обычно читала на Конечной, но он сказал, что ни за что не продаст мне эту гадость, эту розовую водичку. Посоветовал несколько книжек, я купила три, остальные он подарил. Так я открыла для себя Хемингуэя, Карсон Маккаллерс, «Графа Монте-Кристо» и детективы Дэшила Хэммета — все вперемешку. Потом я опять приходила в лавку, мы несколько минут обсуждали книги, он объяснял все, чего я не поняла. Он говорил, что мне надо всему учиться заново, и иногда здорово психовал, но когда заводился по поводу какой-нибудь книги или писателя, я знала: он рад, что я здесь и слушаю его. Как-то я вышла из лавки уже затемно, оставив Гуго наедине с его романом, который он переписывал уже много лет и который не брал ни один издатель; я взяла «Грозовой перевал», он сказал, что это история любви, после которой мне и смотреть не захочется на розовые романы, и я спешила домой, потому что несла под мышкой то, что поможет мне забыть облезлые стены, растрескавшийся потолок и собственное одиночество.
Стояла очень теплая ночь, последний подарок лета, скоро в городе окончательно поселится октябрь и первые заморозки. В открытое окно ко мне на чердак доносился волнами уличный шум, и я отложила книгу: она показалась мне бесцветной и пошлой по сравнению с жизнью, бурлившей внизу. Я встала, облокотилась на подоконник и, с трудом подавляя дрожь внизу живота, любовалась ночным заревом Парижа. В тот вечер город бурлил как никогда: длинные фиолетовые тени вихрем кружились в свете фонарей, отовсюду слышались удаляющиеся шаги и взрывы хохота, рокот автомобилей нарастал, потом затихал вдали, мне казалось, что это ветер и он уносит с собой все, кроме меня, а я, застыв у окна, представляла себе праздник, на который меня не пригласили. Меня не позвали, облили презрением, наказали, исключили. На Конечной и то было легче. На Конечной мне казалось, что жизнь где-то в другом месте. Теперь я сама в этом другом месте, а жизнь по-прежнему течет мимо.
Жизнь… Настоящая жизнь, та, что бурлит за невыразительными, чересчур накрашенными лицами женщин, каждый день заказывающих мне обед, за белыми каменными фасадами авеню Монтень, та, чьей печатью отмечены черты старлеток с журнальных обложек, жизнь богемная, праздничная, жизнь, где есть путешествия, встречи, длинные платья и бриллианты, икра и шампанское, где поздно ложатся и живут по ночам, где ездят слишком быстро и умирают слишком рано. Все это я представляла себе очень смутно, по тому, что читала в газетах, смотрела по телику, по тому, на что за три недели ус