— И чего этот солдат за мной ходит? Ничего не говорит, будто упырь какой. Боюсь я его. Встанет рядом — мне делается душно, от взглядов голова кружится…
А глаза егеря… глаза, по общему мнению, действительно не сулили ничего хорошего: ночью они будто светились, а черные брови, нависшие над ними, словно два вороновых крыла, срослись посередине, a это уж верный знак, что глаз у человека недобрый. Некоторые жалеючи говорили: «И боже мой, не виноват же он, что таким родился! Да и не на всех этот глаз силу имеет, чего же каждому бояться». Тем не менее соседки, чуть только взглянет солдат на детей, холодели от ужаса и торопились обтереть ребенка белым платком, а если на деревне у кого-нибудь дитя заболевало, обязательно говорили: «Его сглазил черный солдат!» В конце концов люди привыкли к хмурому лицу егеря, девушки уже начали поговаривать, что оно не казалось бы противным, если бы стало чуточку приветливей. Общее же мнение было таково: «Чудной человек. Бот весть кто таков и откуда: может быть, и не человек совсем…Лучше при встрече с ним перекреститься и сказать: «С нами Бог, сгинь-пропади, нечистая сила!» Он ведь и не танцует, и не разговаривает ни с кем, и не поет. Лучше не обращать на него внимания. И думать о нем забыли. Да только это не помогло. Легко девушкам сказать — не обращать внимания! За ними-то он не бегал. Викторке же никогда покоя от него не было. Она уж не выходила из дому без надобности, лишь бы хоть на время спрятаться от всюду преследовавших ее глаз. Перестали радовать Викторку и танцы: всегда из какого-нибудь угла следил за ней сумрачный взгляд. Уж не с былой охотой шла она на посиделки, ибо знала наверняка, коли нет в горнице черного солдата, стоит он под окном; и срывается у девушки голос, рвется нитка…Измучилась она. Каждый видел, как изменились ее черты, но всем было невдомек, что виной тому черный солдат. Ведь все считали его блаженным и думали, что Викторка, не ведая, как избавиться от солдата, махнула на него рукой. Однажды Викторка сказала своим подружкам:
— Поверьте мне, девушки, если бы сейчас кто посватался ко мне, бедный или богатый, красивый или урод, тотчас бы за него пошла, лишь бы это был нездешний.
— Да что это взбрело тебе в голову? Дом родной надоел, что ли? Отчего ты так торопишься? Или ты нас разлюбила? — удивились девушки.
— Не думайте так обо мне. Не могу я в деревне оставаться, пока живет тут этот черный солдат. Вы не можете себе представить, как этот человек изводит и терзает меня своими преследованиями. Не в силах я ни спать спокойно, ни молиться: все чудятся мне его глаза, — со слезами жаловалась Викторка подругам.
— Боже мой, ну отчего ты не запретишь ему ходить за тобой? Отчего тебе не сказать, что видеть его не можешь и что он тебе, как бельмо на глазу!… — советовали девушки.
— А разве я не пробовала? С ним то я, правда, не говорила, да и как с ним заговоришь, если он бродит за мной как тень и молчит. Я передала через товарищей.
— Ну, и он не послушался? — допытывались девушки.
— Где там! Сказал, что никто не имеет права ему приказывать, будет ходить куда хочет и к кому хочет. Впрочем, он ведь ни разу не заговаривал со мной о любви…Как я могу ему сказать, чтоб он за мной не ухаживал?…
— Вот невежа! — сердились подруги. — Много о себе понимает! Надо его проучить!
— Ну, с таким лучше не связываться, еще околдует, — предупредил кто-то более благоразумный.
— Тра-та-та!… Ничего он нам не сделает! Для этого ему нужно сначала заполучить что-нибудь такое, что мы носим на теле, а такой вещи ни одна не даст, да и от него ничего не возьмет, какие же тут страхи? И ты, Викторка, не бойся, мы всегда вместе с тобой будем ходить и улучим время, отплатим чертяке! — кричали смелые.
Но Викторка, боязливо озираясь, только вздыхала. «Сохрани меня, боже, от беды!» — думала она.
Слова, сказанные Викторкой подружкам, не остались втайне: они скоро разнеслись повсюду и дошли до соседней деревни.
Уже через несколько дней в дом отца Викторки заявился какой-то услужливый человек из другого села. Поговорили о том, о сем, вокруг да около; наконец, гость смущенно объяснил, что его сосед хотел бы женить сына, а сын рад бы взять Викторку — вот и попросили его быть сватом и разузнать, можно ли заводить разговор о помолвке.
— Обождите минутку, я спрошу Викторку; пусть сама вам и ответит. Что до меня, я знаю и Шиму и его сына Тонду[48] и не прочь с ними породниться: хозяйство у них справное.
Так сказал отец свату и пошел звать дочку в горницу, чтобы с ней посоветоваться.
А Викторка, как только услышала, что собираются ее сватать, говорит не задумываясь:
— Пускай приходят!
Отцу показалось странным, что она так быстро решилась, стал он ее допрашивать, правда ли, что она знает Тоника, а то нечего попусту людей за нос водить.
Но Викторка стояла на своем и утверждала, что Шимов Тоник ей хорошо известен, парень он славный.
— Обрадовала ты меня, — сказал отец, — а впрочем, делай как знаешь… Значит, с Богом, пускай приходят!
Лишь только отец направился проводить гостя, в горенку к Викторке вошла мать, перекрестила ее и пожелала счастья.
— Больше всего радует меня, что не попадешь ты ни к свекрови, ни к золовкам, а будешь сама себе хозяйкой — молвила она.
— Ах, матушка, я бы пошла за него, если б даже у меня стало две свекрови! — отвечала Викторка.
— Вот и хорошо, что вы так любите друг друга.
— Да не в том дело, матушка; я бы любому честному парню сразу слово дала.
— Ну что ты говоришь!… Ведь к тебе уже многие сватались, и ни за кого ты не хотела идти.
— Не ходил тогда за мной этот солдат со злыми глазами, — шептала Викторка.
— Да ты в уме ли? Что ты толкуешь о солдате, что тебе до него, пускай себе ходит куда хочет, брось о нем думать… Из дому он тебя выживает, что ли?…
— Выживает, матушка, выживает!…Мучаюсь я, извелась вся, нет мне ни покою, ни отдыху, — заплакала девушка.
— А зачем ты мне досель ничего не сказывала? Я б свела тебя к нашей кузнечихе, она в таких делах хорошо помогает. Ну, успокойся, завтра же сходим к ней, — утешила мать дочку.
На другой день отправились они к старой кузнечихе. Знала она, как говорили, много такого, что от других было скрыто.
Потеряется ли что, корова ли не дает молока, или кто кого сглазит — кузнечиха во всем поможет, все разгадает. Рассказала ей Викторка чистосердечно, что с нею случилось.
— И ты с ним слова не промолвила? — пытала ее кузнечиха.
— Ни единого словечка.
— А он ничего съестного не давал тебе, не пересылал ли через солдат яблоко или пряник?
— Ничего, кумушка, ничегошеньки!… Да ведь ни один солдат с ним и не водится, очень уж он важничает, видать, сроду такой нелюдим; так и в деревне у нас говорили.
— Это упырь, — заявила кузнечиха. — Но ты ничего не бойся, Викторка; помогу тебе, еще не поздно. Завтра принесу я кое-что, и ты эту вещь держи завсегда при себе. Утром, как пойти тебе из горницы, никогда не забывай окропить себя святой водой и сказать: «С нами Бог, сгинь-пропади, нечистая сила!» Когда пойдешь по полю, не смотри ни назад, ни по сторонам, а если солдат заговорит с тобой, не гляди на него, хоть бы пел он тебе самые сладкие речи. Он и голосом может околдовать — так ты затыкай уши от греха! Запомни мои слова. Ежели через несколько дней тебе не полегчает, придется другое средство попытать: придешь ко мне снова.
Викторка ушла домой обрадованная, в надежде что станет теперь у нее на душе легко и весело, как бывало прежде. На другой день кузнечиха принесла ей какой-то предмет, зашитый в красный лоскутик, и сама повесила Викторке не шею, строго-настрого наказав не снимать и никому не показывать. Вечером, когда Викторка косила траву, она заметила, что неподалеку у дерева кто-то стоит, и почувствовала, как кровь прилила к лицу, но совладала с собой и ни разу не оглянулась. Окончив работу, она так быстро побежала домой, будто земля под ней горела. Минуло три дня, настало воскресенье. Мать пекла пироги, отец пошел приглашать на обед учителя и соседей, по всей деревне кумушки шушукались: «У Микши нынче сговор!…»
После полудня явились к Микше трое сельчан в праздничных кафтанах; у двоих на рукавах были приколоты веточки розмарина. Хозяин встретил гостей на пороге, а все домашние, стоя на крыльце, приветствовали их словами:
— Пошли вам боже счастья!
— Вашими устами да мед бы пить! — отвечал сват за отца и сына.
Жених переступил порог последним. С улицы доносились женские голоса: «А славный парень этот Тоник, глядите, как голову держит — олень, да и только, а какая красивая ветка розмарина у него на рукаве! Где это он ее купил?…» Мужские голоса отвечали: «Чтож ему не гордиться, ведь он уводит из деревни самую красивую девушку, лучшую плясунью, добрую хозяйку, да к тому же с хорошим приданым… И впрямь ему повезло!…»
Так думали на селе многие отцы и матери и сердились на Викторку. Почему она чужака выбрала, почему ей не приглянулся никто из своих? Удивлялись, куда она так торопится: что это за каприз такой… В общем, судили да рядили, как всегда водится в таких случаях.
Вечером был сговор. Учитель составил брачный контракт, свидетели и родители поставили под ним три крестика вместо имен, которые пришлось приписать учителю: Викторка пожала Тонику руку и обещала через три недели стать его женой. На другой день пришли подружки пожелать ей счастья, а когда она вышла на площадь, все ее стали поздравлять: «Пусть Бог пошлет невесте всего доброго в жизни!» Заметили только, что когда молодежь закричала хором: «Скучно тебе будет без нас, Викторка! Зачем тебе понадобилось уходить?!» — слезы выступили у нее на глазах.
Несколько дней Викторка оставалась веселой; если нужно было выйти за околицу, шла без страха, который не оставлял ее раньше, пока не носила она на груди кузнечихину ладанку[49] и не была сговорена. Ей казалось, что бояться теперь нечего, и девушка благодарила за то Бога и куму, давшую такой хороший совет. Но радость ее была непродолжительна.