— Я знаю, матушка, вы привыкли к работе, вам скучно возиться день-деньской с ребятишками. Не желаете ли попрясть?… На чердаке с прошлого года завалялось немного льна, а уродится — будет его вдоволь. Но всего лучше, если вам не трудно, присмотрели бы вы за хозяйством. Все мое время занято службой в замке, шитьем да стряпней, а хозяйство приходится бросать на чужих людей. Прошу вас, будьте моей помощницей и распоряжайтесь всем, как найдете нужным.
— Помочь-то я помогу с радостью, только вот угожу ли; ты знаешь, я охотница до такой работы, — ответила обрадованная бабушка.
В тот же день полезла она на чердак взглянуть на лен, а назавтра первый раз в жизни увидели дети, как прядут.
Прежде всего позаботилась бабушка о выпечке хлеба. Не могла она равнодушно смотреть, как непочтительно обращается кухарка с божьим даром; ставит ли опару, или выливает тесто, сажает ли хлеб в печь, или вынимает его из печи, — ведь и не подумает перекрестить, будто не хлеб в руках держит, а кирпич какой. Прежде чем развести закваску, бабушка чертила мешалкой над квашней знак креста и не забывала крестить тесто всякий раз, как брала его в руки, пока, наконец, хлеб не попадал на стол. Никто не смел стоять около теста разинув рот, чтобы не сглазить «дар божий». И Вилимек, входя на кухню, уже не забывал говорить: «Господи благослови!»
День, когда бабушка пекла хлеб, был для ребят большим праздником. Всякий раз получали они по лепешке и пирожку со сливами или яблоками, чего раньше не водилось в доме. Зато дети должны были приучаться не ронять крошек.
— Крошки сжигать надобно, — учила бабушка, сметая их со стола и бросая в огонь.
Если кто-нибудь из внуков ронял крошки на пол и бабушка замечала это, она тут же заставляла подобрать и приговаривала:
— Не смейте топтать крошки, от этого, говорят, в чистилище души плачут. Сердилась бабушка, когда небрежно резали хлеб.
— Кто хлеб режет неровно, с людьми не договорится полюбовно, — наставительно говорила она.
Однажды Яник попросил бабушку разрезать хлеб наискось, чтобы ему досталась горбушка. Бабушка не согласилась.
— Не слыхал разве, кто хлеб кромсает, Господу Богу пятки подрезает? Ешь, что дают, не привередничай, — и Янику пришлось отказаться от лакомого кусочка.
Оставшиеся после обеда куски и корки бабушка прятала в карман: когда случалось ей проходить мимо воды, она бросала их рыбам: гуляя с детьми в лесу — муравьям или птицам, — словом, ни единой крошки не пропадало у нее даром, и всегда она повторяла:
— Уважайте дар божий, без него худо жить на свете, кто его не чтит, того Господь накажет.
Уронит кто-нибудь из детей хлеб — должен тут же поднять его и поцеловать, как бы прося прощения, а увидит бабушка на полу горошину, поднимет и тоже с почтением поцелует. Всему этому старушка учила и внучат.
Попадется на дороге гусиное перышко, бабушка тотчас укажет на него:
— Нагнись, Барунка!
Барунке бывало лень наклониться, и она отвечала:
— Из-за одного-то перышка, бабушка?
Старушка сердилась:
— Помни, девонька, немногое к немногому приложится, ан, глядь, и станет много, не забывай пословицы: «Собирай по ягодке, наберешь кузовок».
В комнатах у пани Прошковой стояла модная мебель; бабушке она очень не нравилась. Ей казалось, что на мягких стульях с резными спинками неудобно сидеть, того и гляди свалишься, а опереться на спинку нельзя, не дай бог сломается. На диван присела она всего-навсего один раз; когда пружины под ней опустились, бедняжка так перепугалась, что чуть не вскрикнула. Шалуны — внучата, глядя на бабушку, заливались смехом; забравшись на диван и подпрыгивая на нем, они звали ее к себе. Но как ни уверяли проказники, что диван не сломается, сесть на него бабушка больше не решалась.
— Идите вы к лешему, — отмахивалась она. — где это видано, чтоб на этакой качалке сидели, она и годна только для вас!…
Бабушка боялась ставить что-либо на полированные столики и шкафы, чтоб не повредить блестящей поверхности. А про стеклянный шкаф со множеством разных безделушек говорила: «Поставили его здесь не иначе как на грех». Детям очень нравилось прыгать возле шкафа, внутри всегда что-нибудь да опрокинется: за это им изрядно доставалось от матери. Любила бабушка, нянча расплакавшуюся Адельку, подсесть к роялю; как только старушка легонько ударяла по клавишам, ребенок тотчас успокаивался. Иногда Барунка учила свою бабушку наигрывать одним пальцем «Ах вы кони мои, кони!…» Покачивая в такт головой, бабушка тихонько подпевала, а после ахала:
— И до чего только люди не дойдут! Кто не знает, подумает, не иначе — тут птичка запрятана; уж так оно красиво поет!…
Если в комнатах делать было нечего, бабушка туда и не заглядывала.
Когда старушка не суетилась по хозяйству в доме либо на дворе, охотнее всего сиживала она в своей светелке, которая находилась рядом с кухней и комнатой для прислуги. В светелке было все устроено по бабушкиному вкусу. Возле огромной печи стояла скамья, вдоль стены — бабушкина кровать; между кроватью и печкой поместился раскрашенный сундук, а у другой стены — кроватка Барунки, которая спала у бабушки. Посредине стоял липовый стол на трех ножках, а прямо над ним спускался с потолка подвешенный на нитке бумажный голубок — наподобие святого духа. В углу у окна виднелась прялка, гребень с куделью и воткнутым в нее веретеном; на гвозде качалось мотовило[8]. Несколько изображений святых висело на стене, над бабушкиной постелью распятие, убранное цветами. На окне зеленел мускат и бальзамин в горшках, а на косяках были развешаны холщевые мешочки с разными травами — сухим липовым и бузиновым цветом, пупавкой[9] и другими лекарственными травами. Это бабушкина аптека. На двери висела оловянная кропильница[10]. В ящике стола было спрятано бабушкино шитье, томик священных песнопений, молитвенник, моток шнура для привязывания кудели, освященный в день «Трех волхвов» мел[11] и громовая свечка[12], которую бабушка всегда держала под рукой и зажигала во время грозы. На печке стояла железная коробочка с кремнем, огнивом и трутом. В комнатах для разжигания огня, высеченного из кремня, пользовались пузырьком с фосфором, но бабушка не захотела иметь дело с этим дьявольским орудием. Раз было попробовала, и кто знает, как у нее там вышло, только прожгла она себе фартук, служивший ей уже лет двадцать пять, да и сама чуть было не задохлась от дыма. С той поры бабушка к пузырьку не притрагивалась. Раздобыла себе коробочку, Яник с Вилемом принесли ей тряпок для трута и наделали из них жгутиков, кончики обмакнули в серу; приготовив на столе привычный зажигательный прибор, бабушка спокойно укладывалась спать. Детям больше нравился такой способ получать огонь; каждый день приставали они к бабушке, не нужны ли ей тряпичные спички, а то, мол, изготовить их одна минута.
Но самое интересное в комнате бабушки — расписной сундук. Как любили дети разглядывать намалеванные на красном синие и зеленые розы с коричневыми листьями, голубые лилии и порхающих между ними оранжевых птичек. Не было предела их радости, когда бабушка открывала сундук. И впрямь тут было чему подивиться! Изнутри вся крышка оклеена образками и молитвами — в память о богомолье. В сундуке устроено отделение — и чего-чего в нем только нет! Семейные бумаги, письма от дочерей из Вены, холщевый мешочек, полный серебряных монет, что посылали ей дочери и сын на харчи; она их не тратила и хранила, как дорогую память; деревянная шкатулка, в ней пять ниток гранатов, к ним подвешена монета с изображением императора Иосифа и Марии Терезии[13]. Когда дети очень уж приставали, она открывала шкатулку и при этом обычно говорила:
— Посмотрите, милые детки, гранаты эти подарил мне ваш покойный дедушка к свадьбе, а этот талер получила я от императора Иосифа[14] самолично. Хороший был государь, царство ему небесное! Когда умру, все будет ваше, — добавляла она, закрывая шкатулку.
— Бабушка, как это случилось, что император дал вам талер? Расскажите нам! — попросила однажды Барунка.
— Ужо напомните мне, расскажу, — пообещала бабушка.
Помимо всего прочего, хранились у бабушки в этой части сундука двое освященных четок, банты к чепцам и уж обязательно какое-нибудь лакомство для детей.
На самом дне сундука лежало аккуратно сложенное бабушкино белье и платье: камлотовые и канифасовые юбки, кофты, платки, корсажи, передники; поверх всего красовались два белых накрахмаленных чепца с большими, похожими на крылья бантами сзади. До всего этого богатства дети не смели дотрагиваться. Когда бабушка бывала в хорошем настроении, она вытаскивала вещи из сундука и показывала их одну за другой.
— Посмотрите-ка, детки, эта канифасовая[15] юбка служит мне уж пятьдесят лет, а вот эту кофту носила еще ваша прабабушка, а передник — ровесник вашей матери, — и все новешенькое! А на вас не напасешься! Оттого это, что не знаете вы, как достаются деньги. Гляньте-ка, вот эта шелковая кофточка стоила сто гульденов! В наше время ходили бумажные деньги…
В таком духе бабушка продолжала и дальше, а присмиревшие шалуны внимательно слушали, будто все понимали.
Пани Прошковой хотелось, чтобы бабушка сменила свою одежду на другую, на ее взгляд более удобную, но бабушка наотрез отказалась изменить в своем платье даже самую пустяковую тесемку.
— Меня Господь накажет, если я на старости лет вздумаю за модами гоняться. Ни к чему мне, старухе, эти новинки, — повторяла она.
Так все и осталось по-прежнему. Скоро старушка повернула все в доме на свой лад, каждый величал ее «бабушкой», и что бы она ни говорила и ни делала — лучше, казалось, и придумать было нельзя.