[62]. В Старой Белильне не было собственного пчельника, но пан отец всегда присылал пласт меда со своей пасеки. Мельник разводил пчел, и ульев у него было много; он даже посулил подарить один рой Прошековым, когда услышал, как бабушка рассказывала о своей давней мечте: обзавестись ульем, а потом смотреть на трудолюбивых пчелок.
– Вставай, Барунка, солнце вот-вот взойдет! – будила бабушка в Страстную пятницу свою внучку, легонько постукивая ей по лбу.
Сон у Барунки был чуткий, так что она тут же проснулась и, увидев бабушку у своей постели, вспомнила, что хотела пойти сегодня на утреннюю молитву. Быстро вскочив и накинув юбку и большой платок, девочка заторопилась следом за старушкой. Бетка и Ворша были уже на ногах.
– Дети пускай спят, они еще мало что понимают, мы сами за них помолимся, – сказала бабушка.
Когда заскрипели двери из сеней, куры встрепенулись, а собаки выскочили из своих будок. Псов бабушка отстранила, а птице и скотине объяснила:
– Вам придется потерпеть, потому что прежде мы должны помолиться!
Когда Барунка, повинуясь бабушкиному приказу, умылась водой из мельничного ручья, все поднялись на косогор и опустились там на колени для молитвы. По обычаю следовало прочитать девять раз «Отче наш» и столько же раз «Богородицу», чтобы «Господь даровал на весь год чистоту тела»[63]. Старушка молитвенно сложила морщинистые руки и подняла кроткий взор к небу, где порозовевшие уже облачка возвещали скорый восход солнца. Барунка стояла на коленях подле нее – свежая, как розовый бутончик. Она тоже молилась очень горячо, но недолго: отвлекшись от молитвы, девочка принялась оглядывать своими веселыми глазками лес, луга и склоны. Мутные волны реки уносили с собой смерзшийся снег и куски льда; снег белел еще и в ложбинках на косогоре, но кое-где пробивались уже зеленые травинки, зацветали маргаритки, набухали первые почки на кустах и деревьях – природа пробуждалась к радостной жизни. Розовая заря разливалась по небосводу, золотое сияние становилось все ярче, окрашивая собой верхушки деревьев, и наконец во всем своем великолепии показалось солнце и осветило окрестности. Рассветный туман быстро рассеивался, и вскоре стал виден противоположный склон, где преклонили колени работницы лесопильни.
– Ах, бабушка, посмотрите, как красив восход солнца! – воскликнула Барунка, не в силах оторваться от чудесного зрелища. – Вот бы когда-нибудь помолиться на вершине Снежки!
– Молиться Богу можно в любом месте, Божий мир всюду одинаково прекрасен, – сказала бабушка, перекрестившись и поднимаясь на ноги.
Оглянувшись, они увидели высоко на косогоре Викторку, прильнувшую к дереву. Кудри, вымокшие от утренней росы, обрамляли ее бледное лицо, платье было разорвано, горло обнажено; черные глаза, пылавшие диким огнем, смотрели на солнце; в руке она сжимала первоцвет. Бабушку и внучку она, кажется, не заметила.
– Господи, да где же бродила всю ночь эта бедняжка?! – прошептала сочувственно бабушка.
– Смотри, она уже нашла первоцвет!
– Наверное, в лесу сорвала, наверху, она же там каждый уголок знает.
– Я попрошу у нее цветок! – сказала девочка и помчалась к Викторке.
Та, очнувшись от своих дум, повернулась было, чтобы убежать, но Барунка крикнула ей:
– Викторка, пожалуйста, подари мне цветочек! – И несчастная умалишенная, потупившись, протянула девочке первоцвет.
Но потом мгновенно сорвалась с места и стрелой полетела вниз по косогору.
А Барунка вернулась к бабушке.
– Давненько она не приходила к нам за снедью, – заметила старушка.
– Да нет, как раз вчера, когда ты была в церкви, она подошла к нашей двери. Матушка вынесла ей хлеба и печенья, – ответила Барунка.
– Летом-то ей полегче будет, хотя, по-моему, она ничего не чувствует. Целую зиму ходит в одном платье, босая; оставляет за собой на снегу кровавые следы – и словно ничего не замечает. Пани лесничиха каждый день с радостью кормила бы ее горячим супом, но она берет только хлеб. Одно слово – горемыка!
– Может, в этой ее пещере не так уж и холодно, бабушка! Мы же столько раз просили Викторку остаться у нас!
– Пан лесничий говорил, что зимой в таких вот подземных норах довольно тепло, вдобавок Викторка легче переносит мороз, чем мы, недаром же она никогда не заходит в теплые дома. Так уж, видно, Господь распорядился. Он посылает к детям ангела-хранителя, который оберегает их от опасностей, а кто такая наша Викторка, как не больной ребенок? – рассуждала бабушка, входя во двор.
Обычно в полдень до Старой Белильни долетал звон колоколов жерновской церкви, однако сегодня в сад выскочили Ян и Вилим с трещотками. Они подняли такой шум, что распугали всех воробьев, мирно сидевших на крыше. Днем бабушка с детьми пошла в городок, к выносу плащаницы, зайдя по пути за мельничихой и Манчинкой. Пани мама по обыкновению сразу завела бабушку в кладовую и похвасталась корзинкой крашеных яиц, приготовленных для колядующих, а также горой куличей и жирным барашком. Дети получили по булке с изюмом и миндалем, а бабушке мельничиха даже и предлагать ничего не стала, зная, что старушка постится с утра Страстного четверга до самого пасхального разговения. Конечно, пани мама и сама держала пост, но только в Страстную пятницу, а голодать так, как бабушка, она бы, по ее словам, просто не смогла.
– Каждый поступает так, как ему совесть велит, дорогая пани мама; по-моему, если уж поститься, так поститься по-настоящему, – всегда говорила на это бабушка.
А потом, осмотрев и похвалив богатые запасы мельничихи, добавляла:
– Мы-то за готовку завтра примемся, а сегодняшний день посвятим молитвам.
Так повелось в доме Прошековых с тех пор, как там поселилась бабушка, ибо ее слово было для всех законом.
Зато в Святую субботу жилище Прошековых напоминало пражский Карлов мост – такая там царила суета. В комнатах, в кухне, во дворе – всюду кипела работа. К какой бы из женщин ни подходили в тот день ребятишки со своими просьбами, все отмахивались от них со словами: «У меня и так голова кругом идет!» Даже Барунка так захлопоталась, что забывала то об одном, то о другом поручении. Но к вечеру в доме все было готово к торжеству, и бабушка, сопровождаемая Барункой и пани Терезой, со спокойной душой отправилась на церковную службу. Когда в ярко освещенном, полном прихожан храме грянул хор голосов: «Христос воскрес! Аллилуйя!», Барунку охватило сильнейшее волнение – грудь ее вздымалась, ей хотелось бежать туда, где она могла бы дать волю этому не изведанному ею прежде ликованию. Весь вечер она ощущала себя необычайно счастливой; когда бабушка подошла пожелать ей спокойной ночи, девочка крепко обняла ее и разрыдалась.
– Что с тобой, почему ты плачешь? – спросила старушка.
– Ах, бабушка, это все радость, такая радость, что слезы сами льются! – ответила Барунка. И бабушка поцеловала внучку в лоб и молча погладила по голове. Она прекрасно понимала, о чем толкует ее любимая Барунка.
В воскресенье бабушка взяла с собой в церковь кулич, вино и яйца, чтобы освятить их. Вернувшись, она разрезала кулич на несколько частей, и каждый из домочадцев получил по одному освященному яичку и по кусочку кулича, а также глотнул вина. Не была забыта и живность: всех птиц и всю скотину, как и в Рождество, оделили остатками праздничной трапезы – чтобы «эти твари Божии были привязаны к дому и приносили ему пользу».
Понедельник был для женщин плохим днем, потому что любой представитель мужского пола, колядуя, имел право стегать их вербовыми прутиками (помлазками)[64]. Едва Прошековы поднялись, как за дверью раздалось:
– Я пришел колядовать, впустите…
Бетка отворяла гостю с опаской, потому что это могли оказаться парни, которые, разумеется, не упустили бы случая отхлестать ее помлазкой. Однако на пороге стоял пан отец, явившийся нынче в самую что ни на есть рань. Он с постным видом пожелал «счастья и веселья», но затем, усмехнувшись, извлек спрятанный под курткой пучок прутьев и принялся стегать женщин, не пощадив ни хозяйки дома, ни Аделки, ни даже бабушки. Последнюю он легонько хлестнул по юбке, проговорив:
– Зато блохи кусать не будут!
После этого ему, как и любому колядующему, вручили одно яблочко и одно яичко.
– Ну а вы, мальчики, успели уже сегодня поколядовать? – спросил мельник у Яна и Вилима.
– Еще бы! В другие дни их с кроватей не стащишь, а нынче напали на меня, как только я в гостиную вошла! – пожаловалась Барунка.
Позднее у Прошековых побывали и пан лесничий, и Якуб Мила, и Томеш… Короче говоря, девушкам весь день приходилось то и дело прикрывать обнаженные плечи фартуками, чтобы уберечься от ударов.
XIII
Лето быстро набирало силу. Люди трудились на полях; на склонах грелись на солнышке ящерки и змеи, одним своим видом пугавшие детей, которые привыкли собирать на замковом холме фиалки и ландыши. Бабушка, впрочем, всегда говорила, что бояться тут нечего, так как до самого Дня святого Иржи[65] никакой яд не опасен и змей можно смело брать в руки.
– Но вот потом, когда солнце поднимется совсем высоко, яду в них прибудет, – непременно добавляла она.
На лугу за шлюзом расцветали анемоны и лютики, на косогоре синели перелески и золотились первоцветы. Дети собирали молодой щавель для супа и молодую крапиву, чтобы ею полакомились гуси, а бабушка, заходя в хлев, всякий раз обещала Пеструхе, что вот-вот выпустит ее вольно пастись на травке. Деревья одевались листвой, комары заводили свои веселые игры, жаворонок пел высоко-высоко в небе, и ребятишки жалели, что лишь слышат его, но не видят. А еще они любили спрашивать кукушку:
– Кукушка, сколько я лет проживу?
Порой птица отзывалась, а порой упорно молчала, и маленькая Аделка очень на нее за это сердилась, подозревая в коварстве. Братья учили Аделку делать из вербы свистульки и, если свистулька не издавала ни звука, дразнились: