Где же, голубица, ты летала, ах, да летала, свои белые перышки замарала, ах, да замарала, —
она закрыла лицо белым передником и расплакалась.
Жених испуганно взглянул на нее и спросил у свата:
– Почему она плачет?
– Что ж поделать, женишок, – отвечал тот весело, – коли радость и горесть спят в одной постельке и часто друг дружку будят. Не волнуйся, нынче плач, завтра веселье.
Песни лились самые разные – смешные и печальные; в них восхвалялись молодость, красота и любовь, а еще – холостяцкая свобода… Но потом молодежь принялась петь о счастье семейной жизни, о том, как двое любят друг дружку, подобно голубку и горлице, и льнут один к другому, подобно зернам в колоске. При этом сват то и дело перебивал торжественные величальные песни своими шутками-прибаутками.
Когда же молодежь начала петь о семейном ладе и согласии, он заявил, что хочет исполнить песню собственного сочинения, причем совсем новую.
– Сам придумал, сам в свет выпускаю, – прибавил он.
– Ну-ка, ну-ка! – закричали парни. – Послушаем, что вы нам тут прочирикаете!
Сват встал посреди зала и запел потешным голосом, который очень годился для свадьбы и совсем не походил на тот, которым он обращался к богомольцам:
О, что за радость – этот лад в семье! Прошу сварить гороху – получаю кашу; прошу подать мясо – получаю лепешку. О, что за радость – этот лад в семье! Поверьте: лучше его нет!
– Да ваша песенка и гроша ломаного не стоит! – закричали девушки и немедля запели сами, чтобы не дать порадоваться парням, которым не терпелось услышать продолжение. Вот так, под песни и шутки, и проходили плетение венков и связывание букетов.
Потом девушки поднялись из-за стола, взялись за руки и закружились в хороводе, распевая:
Мы уже все сделали, все уже готово, пирогов мы напекли и венки уже сплели.
И тут из дверей появилась пани мама с помощницами – все они несли блюда с едой. Пан отец и шафер поставили на стол (где розмарин заменила уже разнообразная снедь) пиво и вино. Все расселись в определенном порядке: юноши рядом с подружками невесты, жених – в окружении старшей подружки и свахи, невеста – рядом с шафером и младшей подружкой, которая резала и подкладывала ей кушанья, как и старшая подружка – жениху. Сват неустанно бродил вокруг стола, принимая угощение от подружек и выслушивая их насмешки; но и им в свою очередь приходилось терпеть его шуточки, хотя некоторые из них были довольно грубы. Наконец, когда все насытились, а блюда со стола убрали, сват поднес невесте три миски с особым угощением. В первой была пшеница – «чтобы быть тебе плодовитой», во второй – зола, смешанная с просом, – «чтобы выбрать отсюда зернышки и научиться терпению», а в третьей, прикрытой белым платочком, – нечто «тайное». Невесте не следовало быть любопытной и заглядывать туда, но разве можно совладать с соблазном? Кристла незаметно отогнула уголок платка, и – фрррр! – оттуда вылетел воробей и вспорхнул к потолку.
– Так вот оно и бывает в жизни, барышня-невеста, – сказала бабушка, похлопав ее легонько по плечу. – Любопытство настолько сильно, что человек скорее умрет, чем откажется посмотреть на то, что от него скрыто, и сдергивает покров – а под ним и нет ничего.
Молодежь оставалась в трактире до поздней ночи, потому что после еды были еще и танцы. Жених и шафер проводили сваху домой и снова напомнили ей о завтрашнем важном событии.
Назавтра все обитатели уютной долины и Жернова были на ногах уже с раннего утра. Кто-то был приглашен в церковь, кто-то – только на праздничный обед и танцы, остальные же, одолеваемые любопытством, хотели хоть одним глазком глянуть на свадьбу, о которой в округе толковали последние несколько недель: о том, какой пышной она ожидается, и о том, что девицу повезет в церковь господский экипаж, запряженный господскими конями; а на невесте, мол, будут дорогие бусы, и расшитый белый фартук, и розовый жакетик из плотного шелка, и юбка облачного цвета…
Причем кумушки уверенно описывали наряд Кристлы еще до того, как она сама решила, что наденет на собственную свадьбу. Они знали все до мельчайших подробностей – и какие блюда будут подавать, и в каком порядке их станут выставлять на стол, и сколько рубашек, перин и посуды получила невеста в приданое. Можно было подумать, будто Кристла сама им все это рассказала. Да уж! Если пропустишь такую шумную свадьбу, не увидишь своими глазами, идет ли невесте венок, не посчитаешь слезы, которые она уронит, не полюбуешься гостями и их праздничными нарядами, то до скончания века себе этого не простишь!
Когда семейство Прошековых и семья лесничего, ночевавшая в Старой Белильне, добрались до трактира, им пришлось проталкиваться во дворе сквозь густую толпу. В зале уже собрались гости со стороны невесты; пан отец выглядел франтом – башмаки у него блестели, словно зеркало, а привычную простую табакерку сегодня заменила серебряная. Он был свидетелем. Пани мама облачилась в шелковое платье; под подбородком у нее белело жемчужное ожерелье, а на голове сиял расшитый золотыми нитями чепец. Бабушка надела свой свадебный наряд, а на голову – праздничный чепец с бантом-«голубкой». Подружки невесты, их кавалеры и сват отправились в Жернов, за женихом, а невеста была «сослана» в кладовую.
Внезапно со двора послышались крики:
– Идут! Идут!
Со стороны мельницы раздались все приближавшиеся звуки кларнета, флейт и скрипок. Это вели жениха. Зрители, подталкивая друг друга локтями, зашептали:
– Глядите-ка! Глядите! Тера Милова за младшую подружку, а Тиханкова – за старшую. Не будь Анча замужем, наверняка она, а не ее сестра стала бы старшей подружкой.
– Томеш – свидетель со стороны жениха!
– А сама-то Томешова где? Что ж ее не видно?
– Помогает невесте наряжаться. Она на сносях, в церковь не пойдет, а то еще разродится прямо там! – переговаривались женщины.
– Ну так невесте пора уже готовить что-нибудь «на зубок» младенцу, никто другой кумой-то не будет, они же с Анчей не разлей вода.
– Вот и я так думаю.
– О, смотрите-ка, и староста тоже тут. Странно, что Миловы его пригласили, ведь забрили-то Якуба как раз из-за него!
– Да ладно, сам-то староста человек неплохой, это все его Люцина воду мутила, а управляющий ей поддакивал. Правильно Якуб сделал, что не стал мстить своим обидчикам, Люцина и без того готова лопнуть от злости.
– Да ведь она и сама уже просватана! – послышался чей-то голос.
– Как это? Почему мы о таком не знаем? – удивились другие женщины.
– Третьего дня к ней посватался Йозеф Нивлт.
– Ну, этот давно за ней бегал.
– Верно. Да она его не хотела, пока Якуба заполучить надеялась.
– Но до чего же жених хорош! Любо-дорого посмотреть!
– А какой красивый платочек подарила ему невеста, небось десяти монет не пожалела! – продолжали судачить кумушки.
Все эти разговоры слышались в толпе, пока Якуб шагал к трактиру. В дверях его уже ждал хозяин с рюмкой вина. Когда жених вывел невесту из кладовой, где девице полагалось проливать горькие слезы, пара приблизилась к родителям и сват произнес длинную речь – спасибо, мол, за то, каких хороших детей вы вырастили, и теперь они ждут вашего благословения. Все вокруг плакали. Когда жених с невестой получили благословение, шафер одной рукой подхватил под локоть невесту, другой рукой – младшую подружку, жених встал обок старшей подружки, свидетели подошли к свахе, прочие девушки – к своим кавалерам; таким образом, каждый обрел свою пару, и только сват, возглавивший процессию, остался в одиночестве.
После этого все они дружно вышли из трактира и направились к ожидавшим их повозкам и экипажам. Подружки размахивали платками и пели, парни им вторили, а невеста тихо роняла слезы и время от времени поглядывала в сторону повозки с женихом, свахой и свидетелями. Зеваки разбрелись, и трактир ненадолго опустел; одна лишь старуха-мать сидела у окна, смотрела вслед отъезжающим и молилась за свою дочь, которая много лет хозяйствовала вместо нее и безропотно сносила ее капризы, полагая их неизбежным следствием тяжелой затянувшейся болезни. Но вскоре пришла уже пора сдвигать и накрывать столы. Явилось множество поварих и стряпух, однако распоряжалась тут всем, разумеется, молодая Томешова. Она охотно взяла на себя обязанности трактирщицы – точно так же, как сделала это во время плетения венков пани мама.
Когда свадебный поезд вернулся из церкви, трактирщик вновь встал на пороге с полным стаканом. Невеста сменила свой наряд на менее торжественный и села во главе стола, рядом с женихом. Шафер ухаживал за подружками, а те, в свою очередь, наперебой делились с ним лучшими кусками. Сват даже упрекнул его – устроился, дескать, как у Христа за пазухой. Бабушка тоже была весела и не лезла за словом в карман, когда следовало осадить свата, который совал всюду свой нос, во все вмешивался и толкал всех своим огромным неуклюжим телом. Дома бабушка ни за что бы не позволила бросить на пол хоть одну горошину, но когда гости принялись обсыпать друг друга пшеницей и горохом, она тоже взяла горстку и кинула ее в жениха и невесту, проговорив:
– Пускай Господь будет так же щедр к вам!
Да и не пропало все это добро – бабушка сразу приметила, как быстро склевывают упавшие под стол зернышки ручные голуби.
Обед закончился; многие захмелевшие головы клонились долу; перед каждым из гостей стояла теперь полная тарелка всяческих закусок, за этим внимательно следила пани Томешова: отпустить кого-то со свадебного пира без гостинцев – позор для хозяев. Наготовлено всего было с избытком, кормили и поили любого случайного прохожего; детишки, пришедшие просто поглазеть, возвращались домой с карманами, набитыми пирогами и сладкими булками. После обеда невесте дарили монеты – «на колыбельку». Кристла так и ахнула, увидев, что на колени ей посыпались серебряные талеры. Когда же парни принесли тазы с чистой водой и белые рушники, чтобы девушки могли вымыть руки, каждая из подружек невесты бросила в воду по монете. Никому не хотелось ударить в грязь лицом, и потому на дне тазов блестело сплошь серебро; эти деньги молодежь назавтра же пропила и протанцевала.