опять ночей не сплю
из-за того, кто позабыл,
что я его люблю.
Выйду к речке, тонкой веткой хрустну,
оборву тенёт тугую нить.
Осенью всегда бывает грустно,
даже если не о чем грустить.
Подойду к красавице рябине,
руку ей на шею положу,
по какой, единственной, причине
я грущу сегодня, расскажу…
Мой упрямый, я тебя прошу:
ты прости мне эти разговоры.
Я всегда молчу про наши ссоры —
сору из избы не выношу.
А сейчас никто ведь не узнает.
Зиму всю рябина смотрит сны,
и она, красавица лесная,
мой рассказ забудет до весны.
Только пусть его подхватит ветер,
или даже сразу все ветра:
много ведь людей на белом свете
ссорятся, как мы с тобой вчера.
Пусть же ветры возле них повьются,
им расскажут наш вчерашний спор.
А они – над нами посмеются
и всю жизнь не ссорятся с тех пор!
Захлопнуть окно —
и не ждать, и не звать,
и всё – всё равно,
и на всё наплевать!
Но только упрямо
стучится в виски:
за тонкие рамы
не спрячешь тоски,
за чистые стёкла
не спрячешь беды.
Ударились в окна
соцветья воды.
Я с детства умела
уйти босиком
отчаянно смело
под ливень и гром,
чтоб в небе темно,
и земли не видать,
и всё – всё равно,
и на всё наплевать!
И всё – всё равно,
если знаешь одно:
что только навстречу
идти решено
и ливням, и граду!
И, словно в награду,
засветится счастье
подковами радуг.
И встанешь опять
на большие пути —
не ждать и не звать,
а идти и идти!
Назло километрам
шагнуть за порог
к разливам и ветрам
широких дорог!
Бабье лето
В сентябре на тропки густо
листья пёстрые легли.
Сентябри в народе грустно
бабьим летом нарекли.
Только что это такое —
лишь машины замолчат,
до рассвета над рекою
не смолкает смех девчат!
Видно, весело живут:
платья гладят, кудри вьют,
по уплясанной поляне
туфли-лодочки плывут.
А уж песню запоют —
ива склонится к ручью,
дрогнет старая берёза,
вспомнит молодость свою.
Выйдет на небо луна,
но не знает и она,
то ли это бабье лето,
то ли девичья весна!
«У скрипучего причала…»
У скрипучего причала
к речке клонится ветла…
Словно век не уезжала
я из этого села!
Только вот дождусь парома,
а потом – перевезут,
и останется до дома
только несколько минут.
Я пойду, шаги считая,
а навстречу мне – кусты
и поляна, золотая
от куриной слепоты.
Косит сено «Новый Север» —
чуть не к небу ставят стог.
Кормовой лиловый клевер
брызнул мёдом из-под ног.
А за клевером – канава,
и над нею, в полутьме,
тётка Марья из райздрава
вяжет веники к зиме.
Улыбнулась, как бывало,
вся седая, как была…
Словно век не уезжала
я из этого села!
Моё словоПоэма
В апреле 1950 года над советским городом Либавой пролетел американский самолёт.
Темнеет снег на колеях дороги,
плывут по рекам тающие льды,
и мокрые калоши на пороге
оставили апрельские следы.
На Волге, на Оби ли, на Днепре ли
летящих птиц растянутая нить…
Всегда сильнее чувствуешь в апреле,
как всё на свете жадно хочет жить!
Как всходит в землю брошенное семя,
и оживают талые поля,
и мокрая, любимая земля
всегда ещё любимей в это время!
Но в это время…
Под крылом ложится
норвежский снег,
балтийский синий лёд,
чужие горы, земли и границы…
Чего он хочет, этот самолёт?
А лётчик вниз на землю смотрит зорко,
он видит: реки – будто бы ручьи,
в которых сын, мальчишка из Нью-Йорка,
пускал вчера кораблики свои.
Не видит лётчик, как из-под ручонки,
прищурясь на весенний яркий свет,
с земли на самолёт глядит мальчонка
с таким же пароходом из газет.
Он рад весне! Он весело хохочет!
А мне на сердце давит страшный гнёт:
чего он хочет, этот самолёт?
Чего американский лётчик хочет?
Быть может, он слова услышит эти.
Быть может, он, не подымая глаз
и вспомнив сына своего, ответит:
– Солдат не мог не выполнить приказ.
И отвернётся в сторону куда-то,
и голову наклонит, может быть…
Но если трудно говорить с солдатом,
с женой солдата буду говорить.
Ты, мать американского ребёнка,
смотри: и у меня растёт сынок.
Он, как и твой, смеётся звонко-звонко,
как маленький серебряный звонок.
Как твой, мой мальчик тоже любит книжки,
как твой, не плачет, падая с крыльца.
Но – слышишь, мать нью-йоркского мальчишки? —
у моего мальчишки нет отца.
Твой муж летит над городом Либава,
внизу – чужая мирная страна.
…Я говорить с тобой имею право
затем, что я – такая – не одна.
Затем, что встали воины Вьетнама,
Корея бьётся, чтоб детей спасти.
Затем, что в мире вместо слова «мама»
всё чаще слышно: «Мама, защити!»
Затем, что бомбовоз тяжёлокрылый
рокочет над детьми моей страны…
А под крылом его лежат могилы
солдат недавно стихнувшей войны.
Лежат могилы, холмики, пригорки…
В одном (я так и не нашла его),
в одном – ты слышишь, женщина Нью-Йорка? —
лежит отец сынишки моего.
…Моторы небо голубое точат,
и всё не прекращается полёт.
Я очень помню всё, чего он хочет,
твоей страны военный самолёт.
Я помню: самолёты ясным летом
к советскому летели рубежу.
Мне очень трудно говорить об этом,
но я тебе об этом расскажу.
И не видел никто, и не знает никто,
и в какой это день, и в котором году —
бросить книги и в сад убежать без пальто.
– Хорошо?
– Хорошо!
– Не уйдёшь?
– Не уйду!
В эту первую ночь и не думала я,
сколько будет ночей и воды утечёт.
А напротив в окне наклонились друзья,
до утра, до рассвета готовя зачёт.
Этой ночью такая была тишина,
что, казалось, ко мне наклонилась едва
и стоит за спиной вся большая страна,
чтоб услышать, какие ты скажешь слова.
…Я не помню, что я говорила тогда,
и как первый трамвай прозвенел в тишине,
и как в небе последняя гасла звезда,
и как свет погасили ребята в окне.
Я немало увижу, узнаю, пройду,
но – о чём мне ни думать и где мне ни быть, —
эту ночь и рассвет в институтском саду
мне, как клятву на верность, всю жизнь не забыть!
И какого, и где ни найдёшь ты коня,
и в какой ты ни прыгнешь вагон на ходу,
ты уснёшь, ты проснёшься – увидишь меня.
– Это ты?
– Это я.
– Не уйдёшь?
– Не уйду.
Стопкой сложены книги, цветы на столе —
я хозяйством своим занялась.
Мне казалось: вся радость, что есть на земле,
с этих пор поселилась у нас.
Мне казалось: тебе только я и нужна,
без меня ты не выживешь дня.
И вставало огромное слово «жена»
и краснеть заставляло меня.
Мама!
Ты меня учила многому:
выдержанной медленной мечте,
ласковому, бережному, строгому,
полевой горячей широте.
Ты учила первые, кривые
выводить каракули-слова
и иглой неопытной впервые
вить узор стебельчатого шва.
Мокрый невод высушить у речки,
печь картошку в россыпях золы
и белить бока широкой печки,
дожелта выскабливать полы.
И не унывать, когда устанешь,
и встречать без слёз, без суеты
эшелоны с красными крестами,
и стирать кровавые бинты.
Мама, мама! Радость и кручина!
Детские далёкие мечты!