я читаю лохматому псу:
там полярная ночь, там и в мае метель,
а у Кати – весна на носу!
Мне веснушки
у Катюшки
невозможно сосчитать!
Раз веснушка,
два веснушка,
три веснушка, четыре… пять!
Подскажи словечко
Работницам Сталинградского тракторного завода Тамаре Бородиной и Алле Смирновой
Много песен есть хороших
о моей родной стране —
о дождях и о порошах,
о зиме и о весне.
То душевнее, то строже,
льются разные, звеня…
А какая мне дороже,
вы спросите у меня!
«Ах, Волга-речка,
не боли, сердечко,
не боли, сердечко,
подскажи словечко!»
Мне словечко подсказали,
намекнули, помогли
и от камерной печали
этой песней увели.
Увели к песчаным косам,
к людям силы и добра,
к тем гудкам звонкоголосым,
запевающим с утра.
Исчезает тишь да гладь…
Ах, Волга-речка,
как спасибо не сказать
за твоё словечко!
И, быть может, песня эта
потому и хороша,
что особо в ней воспета
наша волжская душа…
Вот и март приходит снова,
и на Тракторном – весна!
И опять поёт Смирнова,
вторит ей Бородина…
Встречу вешнюю зарю.
Ах, Волга-речка,
я тебя благодарю
за твоё словечко.
Дети Сталинграда
Это здесь была война когда-то.
Бой гремел у каждого двора.
…Улицами города-солдата
с шумом пробегает детвора.
Новые дома, а с ними рядом —
кирпичи обугленной стены.
Родились ребята в сорок пятом
и уже не видели войны.
Им о ней рассказывают деды
и отцы – строители Рынка́,
и большой экран кино «Победа»
старым кинофильмом «Сын полка».
Гаснет свет, и жадными глазами
ребятишки в прошлое глядят.
А оно проходит в темном зале
шагом наступающих солдат,
грохотом далёкого снаряда,
немудрёной песенкой бойца,
силой правды, славой Сталинграда,
орденом и ранами отца.
…Все мальчишки нашего квартала
в этот вечер спорят о кино.
Им, как говорится, дела мало,
что давно на улице темно.
Их сзывают матери с балконов
вековечным криком:
«Спать пора!..»
Где-то у истоков Волго-Дона
притаилось солнце до утра.
Белые акации из сада
подошли к открытому окну…
Крепко спится детям Сталинграда,
лишь в «Победе» видевшим войну.
Перекрёсток
На самом шумном перекрёстке,
у входа в город Сталинград,
стоят каштаны и берёзки
и ели стройные стоят.
Как ни ищи – ты их не встретишь
в лесах заволжской стороны,
и, говорят, деревья эти
издалека принесены.
А было так: война когда-то
была на волжском берегу.
На перекрёстке три солдата
сидели рядом на снегу.
Стоял январь. И ветер хлёсткий
позёмку в кольца завивал.
Горел костер на перекрёстке —
солдатам руки согревал.
Что будет бой – солдаты знали.
И перед боем с полчаса
они, наверно, вспоминали
свои далекие леса.
Потом был бой… И три солдата
навек остались на снегу.
Но перекрёсток Сталинграда
они не отдали врагу.
И вот теперь на перекрёстке,
на месте гибели солдат,
стоят каштаны и берёзки,
и ели стройные стоят.
Шумят нездешними листами,
дождём умытые с утра,
и обжигают нашу память
огнём солдатского костра.
Варя
Шуршали сухо листья на бульваре,
хрустел ледок октябрьских стылых луж.
К моей соседке, молчаливой Варе,
осенним утром возвратился муж.
Не так, как возвращались в сорок пятом
мужья-солдаты с той, большой войны.
Он постучался тихо, виновато,
оставив дом своей второй жены.
А Варя руки фартуком обтёрла,
входную дверь спокойно отперла.
Увидела. Ладонью сжала горло
и в комнату не сразу провела.
Потом она поплакала немножко,
сказала:
– Что ж, что было, то прошло…
И вот сейчас у них звенит гармошка
и звякает гранёное стекло.
И Варя, вся одетая в обновки,
покинувшие днище сундука,
гремит листами газовой духовки
и торопливо жарит судака.
…А я считала, что у Вари – сила,
за то, что, боль и горечь затая,
она однажды в жизни не простила
того, что столько раз прощала я!
И мне казалось: всё не так, как надо,
и гости торжествуют ни к чему,
и Варя не забыла и не рада,
и этот пир горой не потому,
что вот вернулся он, отец ребятам
и ей самой родной и дорогой.
А потому, что он давно когда-то
ушёл от Вари к женщине другой.
Я всё ждала, что Варя гордо встанет,
по-царски сложит руки на груди,
сверкнёт глазами, прямо в душу глянет
и, как чужому, скажет: – Уходи!
Но Варя всё сидела с мужем рядом,
на всех смотрела просто и светло,
таким спокойным, всё простившим взглядом,
как будто впрямь: что было – то прошло.
И танцевала, стулья раздвигая,
как будто и не плакала она,
как в этот вечер плачет та, другая,
вторая надоевшая жена.
Как будто за окном не воет ветер,
ломая молодые деревца…
А у неё, у той, остались дети,
как Варины когда-то, без отца.
А он – отец – сидит спиной к комоду,
с гостями шутит, чокается, ест.
И Варя, может, год или полгода
ему на этот раз не надоест.
Она по старой, памятной привычке,
худой носок натянет на грибок,
а под подушку мужа сунет спички
и папирос дешёвых коробок.
Припомнит всё, что было дорогого
в те давние счастливые года.
И всем вокруг покажется, что снова
в семье у Вари – счастье, как тогда.
И муж решит: «Забыла про обиду!
Привычка! Что ж, она у всех в крови…»
А Варя просто не покажет виду,
что в этом доме больше нет любви.
Не знаю, может быть, она вернётся,
любовь, которой Варя так ждала.
Не потому ли радостно поётся
у праздничного шумного стола?
И кто-то, криком песню заглушая,
какой-то тост провозглашает вновь…
И Варя долго пляшет, провожая
свою большую первую любовь.
Юрка
А. Н. Котляровой
Дверь подъезда распахнулась строго,
Не спеша захлопнулась опять…
И стоит у школьного порога
Юркина заплаканная мать.
До дому дойдёт, платок развяжет,
оглядится медленно вокруг.
И куда пойдёт? Кому расскажет?
Юрка отбивается от рук.
…Телогрейка, стеганые бурки,
хлеб не вволю, сахар не всегда —
это всё, что было детством Юрки
в трудные военные года.
Мать приходит за полночь с завода.
Спрятан ключ в углу дровяника.
Юрка лез на камень возле входа,
чтобы дотянуться до замка.
И один в нетопленой квартире
долго молча делал самопал,
на ночь ел картошину в мундире,
не дождавшись мамы, засыпал…
Человека в кожаной тужурке
привела к ним мама как-то раз
и спросила, глядя мимо Юрки:
– Хочешь, дядя будет жить у нас?
По щеке тихонько потрепала,
провела ладонью по плечу…
Юрка хлопнул пробкой самопала
и сказал, заплакав: – Не хочу.
В тот же вечер, возвратясь из загса,
отчим снял калоши не спеша,
посмотрел на Юрку, бросил: – Плакса! —
больно щелкнув по лбу малыша.
То ли сын запомнил эту фразу,
то ли просто так, наперекор,
только слез у мальчика ни разу
даже мать не видела с тех пор.
Но с тех пор всё чаще и суровей,
только отчим спустится с крыльца,
Юрка, сдвинув тоненькие брови,
спрашивал у мамы про отца.
Был убит в боях под Сталинградом
Юркин папа, гвардии солдат.
Юрка слушал маму, стоя рядом,
и просил: – Поедем в Сталинград!..
Так и жили. Мать ушла с работы.
Юрка вдруг заметил у неё
новые сверкающие боты,
розовое тонкое бельё.
Вот она у зеркала большого
примеряет байковый халат.