– Спасибо, – дрогнувшим голосом ответил доктор, берясь за инструмент.
Негнущейся рукой он тщательно трижды обработал спиртом до боли знакомый и такой беззащитный животик, пухленьким комочком возвышающийся над стальной громадой операционного стола.
– Какая же она маленькая? – мелькнуло у него в голове. – Еще столько места остается, еще одну такую Машеньку можно поместить.
– Доктор, с вами все хорошо? – услышал он где-то совсем рядом чуть взволнованный голос.
– Да, не беспокойтесь, я в полном порядке, – машинально ответил Орлов и посмотрел, кто говорит: операционная сестра Ольга внимательно следила за его действиями. – Оля, накрываемся!
Сестра подала стерильные простыни, и хирург ловко отгородил операционное поле, оставив неприкрытым только небольшой квадратик кожи в правой подвздошной области. Ольга подала блеснувший серебром под светом бестеневой лампы острейший скальпель.
– Можно? – Василий Яковлевич взял скальпель и вопросительно посмотрел на анестезиолога.
– Начинайте!
Сколько раз он проделывал это за свою жизнь? Сколько раз он вот так вот острым металлом рассекал беззащитную чужую плоть? Десятки, сотни, тысячи раз? Нет, пожалуй, тысячи еще рано говорить. Наверное, придет когда-то время, когда он вправе будет сказать и тысячи операций. А пока… А пока нужно рассечь плоть собственной дочери, маленькой Машеньки.
Орлов еще учась в институте, читал о хирурге из Питера Рогозове, который в 1961 году сам себе удалил аппендикс. У того не было выбора. Он находился в Антарктиде на длительной зимовке и других врачей за многие километры просто не было. Человек хотел жить и выполнил себе аппендектомию.
Василий Яковлевич с ребятами тогда спорили до хрипоты: трудно это или нет. И есть ли что трудней? Теперь он твердо уверен, что есть. Если б была возможность поменяться с Машенькой местами, то он, не задумываясь, сделал бы это. Да, он сам себя бы прооперировал, лишь бы не касаться дочери. Как ее оперировать? Как?!
– Девочка пять минут как в наркозе, – тихим вкрадчивым голосом вывел хирурга из оцепенения анестезиолог, – приступай. Дышать фторотаном не совсем полезно для здоровья.
– Начинаю, – выдохнул Василий Яковлевич и поднес лезвие скальпеля к маленькому квадратику кожи, белевшему между голубой тканью стерильных простыней.
Отточенными, выверенными годами движениями он ровно в намеченном месте рассек ножом мягкую на ощупь кожу, быстро погружаясь в такую податливую детскую плоть. Отец почувствовал, как с каждым нажимом на нож в его сердце отдается острейшая боль. Он знал, что его девочки сейчас не больно. Она тихо и мирно спала, но боль за его грудиной была другого рода.
Собрав всю свою волю в кулак, сжав до слышимого скрипа зубы, он продолжил операцию. Не встретив сопротивления, он уверено проник в брюшную полость. Мутный выпот, рыхлые сгустки фибрина встретили его внутри. Черт! Начался перитонит. Руки чуть завибрировали, но он снова заставил себя успокоиться и живо отыскал купол слепой кишки, где располагался червеобразный отросток. Облаченными в тонкие перчатки пальцами привычно нашел воспаленный орган. Вот он, собака! Дальше дело техники. Через минуту аппендикс – толстый, длинный, неестественно багрового цвета рудимент слепой кишки, покрытый гноем и фибрином, полетел в тазик.
– Пока в формалин не замачивайте, после гляну, что в нем, – сопроводил каким-то чужим голосом свои действия Василий Яковлевич.
– Ух ты, какой красавец! – удивленно покачал головой Семен Игоревич. – Флегмона?
– Флегмона. Натуральная. Местный перитонит. Придется поставить дренажную трубку.
– Ну, что делать, – с пониманием отозвался Топорков.
Хирург удалил отсосом выпот, помыл ложе отростка антисептиком и через отдельный небольшой прокол в коже, ниже операционной раны, установил в полость живота специальную силиконовую трубочку, подшив ее узловым швом.
– Все, зашиваемся, – уже с радостью сообщил коллегам Орлов, ощущая, как холодный пот непрекращающимся ручьем течет между лопаток. – На кожу викрил.
– Вы что, хотите зашить косметическим швом? – удивилась операционная сестра.
– Хочу. Дайте атравматику и с режущей иглой, да, желательно, самую тонкую.
– Василий Яковлевич, – замялась сестра, – но вы же сами всегда говорите, что при перитонитах не нужно никакой косметики накладывать. Рана же может нагноиться.
– Может, – согласно кивнул Орлов, аккуратно зашивая брюшину, не отрывая напряженного взгляда от операционной раны, – а я все же рискну. Из всякого правила есть исключения.
– Василий, ты не горячись, – подал голос анестезиолог, внимательно следивший через его правое плечо, за ходом операции. Выпот-то в животе и в самом деле нехороший. Негоже от канонов отступать.
– А гоже свою собственную дочь оперировать в полночь, не спав нормально четвертые сутки подряд? – еле сдерживая себя, процедил сквозь зубы Орлов.
– Ладно, не нервничай, – Топорков почесал переносицу и отошел от операционного стола в сторону, – твоя же дочь. Мы же все как лучше хотим.
– Вот именно, что моя, – уже примирительным тоном ответил Орлов, приступая к наложению внутрикожного косметического шва. – Поэтому и рискну. В случае чего распустить швы недолго. К тому же, я все хорошо помыл и после операции назначу Машеньке антибиотики.
– Все равно, рисковый ты мужик, Орлов, – покачал головой Семен Игоревич.
– Самый риск был, когда я операцию начал, – вздохнул Василий Яковлевич.
– Дай-то бог! Дай-то бог!
– Все! Конец операции! Всем спасибо! – громко объявил хирург, закончив с шитьем кожи и обрезая оставшуюся нить ножницами.
Сестра помогла закрыть послеоперационную рану наклейкой, и Василий Яковлевич, стянув с уставших рук мокрые от пота перчатки, первый раз оторвал глаза от живота Машеньки, поднял голову. Присмотревшись к циферблату висевших напротив часов, Орлов убедился, что они не стоят, вон секундная стрелка равномерно отмеряет свой ход. Двадцать минут прошло с того момента, как сделал первый разрез. Он оперировал всего двадцать минут, а показалось, что прошла целая вечность.
Анестезиолог убрал от лица девочки наркозную маску. Вот дернулись прикрытые белой простынею ножки, вот она заелозила залепленным наклейкой животиком и потянула правую ручку к ушитой ране.
Пока будили девочку, Орлов вышел в предоперационную и, держа препарат пинцетом, ножницами разрезал удаленный аппендикс вдоль. Весь его просвет был плотно забит крупными косточками от малины. Угостили девочку малинкой, – криво ухмыльнулся он и вернулся в операционную.
– М-мм, больно, – не открывая глаз, произнесла Машенька, стараясь нащупать больное место.
– Сейчас мы тебе укольчик сделаем, – улыбнулась сестра-анестезист и медленно ввела в установленную в левый локтевой сгиб девочки капельницу лекарство.
– А где мама? – открыла глаза Машенька.
– Мама в палате, – поспешил к ней Орлов. – Сейчас я отвезу тебя к ней.
– А что уже сделали мне операцию?
– Да, Машенька, уже сделали, все хорошо. Едем к маме. – Василий Яковлевич поцеловал дочку в наморщенный лобик и помог Топоркову подкатить к операционному столу каталку.
– Папа, а я ничего не почувствовала. Я спала?
– Спала, спала, держи меня крепко за шею, а я тебя сейчас переложу на каталку.
– Я сама. Ой, больно. Тут операцию сделали? – Девочка указала на наклейку в правой подвздошной области.
– Тут, – выдохнул Орлов и, подхватив девочку обеими руками, аккуратно перенес ее со стола на каталку, – потерпи, маленькая, потерпи.
– А где Филя? Филя? – капризным голосом спросила Машенька.
Ей отдали Филю, девочка тут же прижала игрушку к себе и что-то тихо-тихо зашептала плюшевому зайчику на его длинное свесившееся на бок ушко. Хирург и анестезиолог дружно взялись за ручки каталки и, не торопясь, покатили ее на выход.
Стоит ли говорить, что когда они завезли Машеньку в палату, на Виолетте к тому моменту не было лица. Она так и продолжала сидеть на краю кровати, словно каменное изваяние, крепко сжав кулаки и шепча про себя молитвы. Когда двери в палату распахнулись, и каталка с девочкой въехала во внутрь, на ее заплаканном лице промелькнула тень тревоги и ужаса.
– Виля, все хорошо, – с ходу предупредил ее муж, стараясь придать своему уставшему лицу подобающий вид. – Операция прошла нормально.
– Мама, я спала, и ничего не было страшного, – улыбнулась Машенька, увидав вскочившую с кровати маму. – А ты что, все это время плакала? – нахмурилась девочка.
– Нет, что ты. Это мне просто соринка в глаз попала.
Орлов бережно перегрузил дочку на кровать вместе с неразлучным Филей, поправив подушку, приложил к ране резиновую грелку со льдом:
– Пускай минут сорок полежит, если сильно холодно станет, убери.
– А зачем лед? – вытянула шею Машенька, рассматривая грелку со льдом на своем животе.
– Чтоб кровь не шла, и животик не болел.
– А он и так не болит.
Побыв с семьей еще минут десять и убедившись, что с его девушками все полном порядке, Орлов отправился в ординаторскую писать историю болезни. Семен Игоревич стоял у распахнутого настежь окна и нервно курил, выпуская едкий серый дым на спящую улицу. Яркий лунный свет от широкого месяца освещал его попыхивающее сигареткой лицо.
– Ты чего без света стоишь? – спросил Василий Яковлевич, щелкнув выключателем.
– А чтоб комары не летели. Они, кровососы, на свет знаешь как летят?
– Ты бы шел курить в другое место, а то здесь и так дышать нечем.
– Извини, Иваныч, нервы, – виноватым голосом ответил Топорков, гася окурок. – Не каждый день, знаешь, приходится давать наркоз отцу, оперирующему своего собственного ребенка. Я вот тут думал, и никак не смог вспомнить, чтоб кто-то из великих так поступил. Да и просто из известных мне лично хирургов. А ты слышал?
– Я тоже думал над этим, – оторвался от бумаг Орлов, – мне не известны хирурги, оперировавшие своих собственных детей. Знаю только, что Бильрот оперировал свою маму.