Терпеть не могу холод. Лучше в убийственную жару сменить три промокшие от пота рубашки, чем трястись от мороза в напяленных свитерах и носках… В холоде мои мозги твердеют и мысли превращаются в сосульки.
В моём детстве в Красноярске был не слишком широкий выбор вкусняшек, поэтому лопали всё подряд: пучку (сибирский борщевик), «калачики» (просвирник), хвостики от «вертолётиков» (кленовых семян), цветки акации, можно перечислять долго… Но отдельно стояла ранетка-дичка. В нормальном виде мелкие тёмно-бордовые плодики этого растения даже в созревшем виде есть было невозможно, они были твёрдыми, малосладкими и противно горчили. Но стоило ударить первым минусам, как круглые горошины, одиноко висящие на уже избавившихся от листвы ветках, становились первейшим лакомством, мягким, сладким, с особым нежным привкусом. Мы ранетки в этом состоянии почему-то называли «мятными».
Нашёл такие в Славутиче. Теперь у меня когнитивный диссонанс и дихотомия. Ненавижу мёрзнуть, но жду заморозков.
Когда я впервые лет в пять услышал песню ВИА «Сябры» под названием «Олеся», я моментально влюбился. Ведь так птицы кричат в Поднебесье... Песня была такая щипучая, так теребила за струны, что мне показалось: дайте мне сейчас сюда любую Олесю, женюсь. Ну и что, что маленький, неважно, зато чувствующий.
Но Олеси не было. Была дочь милиционера, живущего с нами в одной квартире на «подселении», по имени Оксана.
— А что, имя созвучно, – подумал я. – Может...
Потом посмотрел на белесые реснички Оксаны и взгляд пыльного мотылька и понял: нет, Оксана – не Олеся.
Потом, где-то через год, сладкоголосая сволочь Юрий Антонов мою нерождённую влюбленность безжалостно растоптал, напев мне в уши «Анастасию». И я хотел, чтоб эта песня, эта песня не конча-а-алась... И чтобы мне вот прямо сейчас встретилась стройная длинноволосая Анастасия...
...Как я женился на Светлане, ума не приложу...
Все дети как дети, а у меня – приветик!
Малой я часто разговаривал во сне. Нёс всякую околесицу, но зато чётко, внятно, доходчиво. Слава богу, хоть недолго.
Для сестрицы это был бесплатный аттракцион. Заслышав мою речь, она бросала всё и принималась задавать вопросы.
— В альбоме, в альбоме, в альбоме!!!
— Что в альбоме?!
— Яйца в альбоме!
— Какие яйца?
— Уйди от меня, рыбёха саламандровая!
Такие вот милые сюр-диалоги с одним осознающим. Какой альбом, какая рыбёха? Кто бы рассказал... Но зато потом веселились оба!
А один раз совсем ужасно было.
Мы только переехали в новую квартиру. В одну из ночей мама проснулась на шорох. Видит: я тихонько в комнату зашёл. Она зовет, я молчу.
Подошел в полутьме к шифоньеру, открыл дверку, выдвинул нижний ящик, спокойненько помочился туда, так же молча и невозмутимо всё вернул, как было, и утопал в кровать…
Маме – вставай, всё мой, вещи стирай… А я типа не помню…
Я-то себя успокаиваю, что просто расположение зала (он же – родительская спальня) в новой квартире было зеркальным относительно туалета в квартире старой. Но мама придерживается несколько иного мнения.
Так что, если у вас есть вопросы, приходите через лет через двадцать, когда я сплю. Я как раз начну опять в детство впадать. Отвечу!
Привет лунатикам!
Когда я был маленьким, я был уверен, что в момент прижигания ранки на коленке йодом крошечные добрые борцы за чистоту вступают в бой с мелкими злобными бактериями и грязью. И оттого, что они там дерутся, бьются мечами, колются пиками, пускают стрелы, в ранке возникает нестерпимое жжение. Жечь перестало – наши победили! И... в йоде бойцы круче, чем в зелёнке :).
А ещё в детстве у пацанвы было два варианта «шпионского» языка.
Первый звучал так: питы пинипикопигда пинепипойпимешь пинипичепиго – в нем, как вы можете видеть, перед каждым слогом просто подставлялась приставка «пи».
Второй был посложнее и звучал так: тысы нисикогсодаса несе пойсомешьсе нисичесегосо – в нем после каждого слова подставлялось сочетание из буквы «с» и гласной, звучавшей в этом слоге...
После совсем короткой практики разговаривать так не составляло никакого труда, а главное, что родители ничего не понимали, воспринимали речь, как птичье щебетанье.
А у вас было?
Когда мне было шесть лет, моё детское тельце поймало какую-то летучую инфлюенцу и немедленно впало в жар. Температура поднялась за сороковник, и на меня, лежащего под одеялом и истекающего потом, сначала начал надвигаться потолок – он сужался и расширялся, забавно пульсировал и накатывал огромной тушей – а затем по потолку поплыли удивительные, невероятные сказочные парусники в сто парусов. Белые-пребелые. Красиво до невозможности.
Мама в это время сидела рядом, положив мне руку на лоб, а я пытался поделиться с ней этим невероятным зрелищем, смотри, смотри, какие потрясающие корабли, и тыкал пальцем ей за спину.
Но мама вела себя странно. Она вообще не реагировала на эти мои слова, не оборачивалась, не радовалась вместе со мной, а только грустно и испуганно глядела прямо на меня и молчала. Меня это расстраивало, ведь картинки были, и правда, превосходные.
Кисели я обожал. Во-первых, их было вкусно пить, во-вторых, можно было ещё до процесса варки четверть плотного кисельного кирпича сгрызть всухую. Сестрица, выбравшая в качестве вероятной специализации, которой в обязательном порядке учили на школьном УПК, профессию повара, похвастала, что притаранила оттуда пищевых красителей, поэтому на масляный крем для следующих тортов нам не придётся тереть на тёрке, а затем выдавливать через марлечку свёклу и морковку.
– Пищевой краситель… М-м-м-м… А ведь кисель синего цвета – это же эффектно! – подумал двенадцатилетний я и принялся при очередном поварском обострении рыскать по кухне.
Краситель нашёлся только один. Красный. Ну, тоже неплохо. Пусть будет красный.
Кисель выпили и забыли.
Папа в тот период работал на электро-вагоно-ремонтном заводе и, как это делают все советские люди, потихоньку носил оттуда обрезки буковых досок, из которых там делали сиденья. Спустя какое-то время досок насобиралось достаточно, и мы обшили ими коридор. Получилось несказанно красиво.
– Неси морилку! – сказал папа – Сегодня вскроем морилкой, а завтра пролачим. Она в нижнем выдвижном ящике на кухне.
Я долго рылся в шкафу, пытаясь как можно дальше отодвинуть понимание того, что пару недель назад мы выпили кастрюлю киселя с морилкой.
– Папа, это точно не пищевой краситель? – уточнил я, показывая пакет.
– Нет, это морилка.
– Ну всё. Мы все умрём. Я сварил из неё кисель.
Папа минуту подумал.
— Нет, пожалуй, уже не умрём. Морилка немецкая, качественная. Была бы наша, да, лежали бы уже на Бадалыке (красноярское кладбище).
И еще через пару минут добавил.
— А я думаю, чего это я дно у кастрюли два дня отодрать не мог, чёрное, но горелым не пахнет…
* * *
В старых лифтах есть что-то чарующее. Стоит себе посреди подъезда обтянутая пыльной сеткой шахта, а вокруг неё геометрической спиралью лестница. Можно пешком вверх идти и со всех сторон разглядывать, как там всё внутри устроено.
Даже просто ждать приезда кабинки – уже захватывающе: нажал на кнопку, она загорелась красным пупырчатым глазом с проплавленным боком, а ты стоишь, смотришь сквозь мелкую ячею, как грузовая плита-противовес вверх пошла, и тросы, словно змеи, извиваются, текут. А внизу огромные колёса-ролики этих змей пожирают и тут же назад выплёвывают.
А езда в лифте – отдельный процесс. Ручку со всей силы вниз нажал, большие железные двери открыл. Внутрь кабинки зашёл – свет загорелся – матовый полукруглый плафон-груша. Сначала одни двери закрыл, после две узеньких деревянных створки сдвинул, так чтобы лежащая на них сверху планка опустилась и кнопку освободила. Всё, лифт готов нести тебя в небеса!
Один из чёрных четырехугольников с циферкой утопил и сквозь бойницу двери наблюдаешь, как уползает вниз пространство и толстая соседка всплескивает внизу руками в расстройстве, что не успела. Видно полсоседки. Ноги. Всё. Уехали.
Когда-то давным-давно курицы ещё росли сразу целиком, а не отдельными окорочками. И мама покупала такую пупурышчатую тушку вместе с остатками перьев, головой и ГЛАЗАМИ!!! И можно было приподнять кожистое веко с какими-то редкими ресничками, и на тебя смотрел круглый чёрный глаз, как живой.
В этой синеватой целиковой курице где-то в районе груди была специально обученная косточка, которая называлась «бери и помни». Курица, пожалуй, при жизни и не знала, что у неё есть такая косточка, думала: рёбра, талия, гузка, всё! А все дети в семье знали! И ждали этой косточки как мультика «Голубой щенок», которого ждут с одной единственной целью: послушать придурковатую песню рыбы-пилы... Дети готовы были есть куриный суп с макаронами и плавающими полукружиями морковки, только бы добраться до «бери и помни»...
Потому что «Бери и помни» – это игра для двоих на неопределённый промежуток времени. Косточка эта напоминала русскую «Л» или буржуазную и недостижимую «Викторию». Каждый из двоих брался за свой кончик косточки и тянул. Это был Ритуал! Когда косточка ломалась, оба прищуривались, пристально смотрели друг на друга и говорили «БЕРУ и ПОМНЮ!». Как клятву! Это значило: игра началась...
Интереснее и сложнее всего играть было с папой, потому что он почти никогда не забывал. И нужно было на время стать взрослым и терпеливым. И выждать хотя бы полчаса, а лучше – продержаться до вечера, потому что только маленькая, глупенькая Галка сразу пытается втюхать тебе что угодно, начиная от мячика и заканчивая конфеткой, в надежде, что ты уже забыл... А ты с хитринкой берёшь все, что она тебе протягивает, но каждый раз говоришь: «беру и помню», и она успевает только рот открыть, в надежде вставить своё «бери и...». Потому что если ты взял из её рук что угодно и не сказал положенное «беру и помню», это значит, что ты ЗАБЫЛ! И если она при этом не забыла и произнесла: «бери и помни», всё – ты проиграл!