С папой же нужно было действовать по-другому. Сразу после того, как сломал косточку, нужно было уходить к себе в комнату, писать на бумажке крупно «беру и помню!» и уходить из дома. Гулять! А когда вернёшься, видеть текст, вспоминать и идти проверять, что делает папа. Лучше всего, если он что-нибудь ремонтировал. Тогда можно было с чистой совестью подать ему отвёртку, выждать с замиранием секунду, и, не веря своему счастью, честно глядя в глаза, промолвить: бери и помни!!!
И тогда папка даже больше тебя радовался, что ты его надул, и пару раз подбрасывал в воздух. И ты понимал: проигрывать – это тоже весело!
Теперь непросто найти целиковую курицу, лениво искать в ней косточку, а чтобы ее разломать, нужно суметь оторвать сына от ноутбука, что ох, непросто. Вот и растут, не умея терпеть, планировать, выигрывать и проигрывать... Или умея, но как-то совсем, совсем по-другому... И всё забывают. А ты берёшь и помнишь...
Первое, что мы делали, приходя к бабушке в гости, это начинали открывать все шкафы и серванты, наполненные непонятно зачем собираемой посудой на двенадцать персон... Потому что знали: в одной из сахарниц или в чайничке под крышкой обязательно есть заначка. (Науке неизвестно, прячут бабушки конфеты для себя или для внуков, но азарта внукам это добавляет, несомненно...)
Скорее всего, это была дешевая карамелька «Сливовая», которую раскусываешь пополам, а потом пытаешься языком достать вязкую начинку. Или просто кусочки рафинада. Но могла оказаться и ириска или даже батончик. И неважно, что на кухне в этот момент могла стоять полная вазочка с карамельками (что, конечно, было редкостью). Только ЭТИ «чайнико-сахарницевые» конфеты были тайной и кладом. Они были немножко запретны и пахли авантюрой... А значит, намного вкуснее...
В пионерском лагере возле нашего корпуса стояла большая красная бочка с водой. Вода в ней была цвета крепкого чая и пахла гнилой листвой. Если найти достаточно длинную палку, то на дне можно было обнаружить толстый слой этой самой листвы, копившейся многие сезоны.
Мы с пацанами запускали в бочке водолазов. Эти покорители глубин лепились из стянутого в изо-кружке синего пластилина. Круглая голова, вытянутые баллоны за спиной, всё, как надо.
Суть была в том, что при сотворении дайвера в его грудной клетке нужно было оставить полость с воздухом. Тогда при броске в бочку водолаз через какое-то время всплывал. Продолжительность погружения можно было поправить, выдавив из туловища немного лишнего воздуха.
Крутизна была, если пластилиновый приятель неспешно выныривал на поверхность самым последним. Иногда мы ждали, затаив дыхание, появления чьего-нибудь ныряльщика дольше минуты. Восторгу в этом случае не было предела.
Но опасность была в том, что самую малость перестаравшись со сплющиванием грудины, вы рисковали больше вашего трудягу не увидеть никогда. Кто знает, сколько пластилиновых трупиков таило гнилое дно...
После дождя появлялась ещё парочка развлечений.
Если лужи были достаточно велики, мы отдирали от мощных сибирских сосен куски коры и обтачивали их об асфальт, придавая форму корабликов. Затем втыкали в центр веточку покрепче и крепили на нее листок. Ветер гонял наши лодочки по луже. Вот и весь экшн.
Кроме того, можно было найти спичку или палочку попрямее, измазать один её кончик в сосновой смоле и опустить получившееся, заправленное топливом, судно в лужу. Смола начинала неведомым образом взаимодействовать с водой, выпускала вокруг себя радужный след и двигала-двигала лодку, заставляя ту наворачивать в маленьком водоёмчике круги...
...Но больше всего мы, конечно же, ждали объявлений, звучащих по лагерному радио. Например, таких: «Виталий Медведь, подойдите к центральным воротам, к вам приехали родители!»
Это значило, что привезли передачку со вкусняшками. А что может быть в пионерском лагере ценнее?
Папа любил рассказывать историю почему-то про Бобруйск.
Под балконом стоит мальчик, держит в руках красный мячик с двойной синей полоской и, задрав голову вверх, кричит с коротким интервалом: «Вася! Вася!».
Из проёма подъездной двери выплывает лысый мужчина с большим носом, одетый в полинялое трико и майку. Мужчина опирается о косяк, почёсывает пузо, недовольно морщится от очередного призыва и говорит с узнаваемым акцентом.
— Мальчик, это коопегативный дом! Здесь Васи не живут!
...В 1980 году мы купили кооперативную квартиру на девятом этаже. До этого мы жили с подселением. Это значит, семь человек в двушке, где каждой семье принадлежит по комнате, а кухня, туалет и ванная – общие. Оксана – дочь мента, вы же помните...
В Советском Союзе квартиру можно было только получить. Встать в очередь, дождаться и получить. Совершенно бесплатно. Жаль только, что дождаться получалось далеко не у всех, поскольку многие «стояли в очереди» по десять лет, а то и по четверти века.
Продать или купить общественное жилье было нельзя. Все квартиры принадлежали государству. Зато, можно было обменять с доплатой. Или вступить в кооператив и «построить». Кооперативным жильём можно было распоряжаться немного гибче. Нам повезло. Кто-то такое жилище решил продать. Бывает, что деньги нужны больше, чем жилплощадь.
И вот у нас с сестрой появилась собственная комната, одна на двоих. Правда, две кровати в неё не помещались, пришлось мастерить из старой мебели пару ярусов, но так даже интереснее. Моя полка – верхняя!
И уроки делать приходилось по очереди, ибо стол общий, но это мелочи.
А ещё в этой квартире были широкие подоконники. На них можно было забраться втроём: я, сестра и бинокль, и разглядывать окна пятиэтажки напротив.
Мы удалённо знали всех соседей.
Эти муж с женой всё время ругаются, он машет руками и беззвучно кричит, а она сидит, обняв голову руками, и качается всем телом...
Тут перед сном всегда шторы в спальне задвигают...
На третьем этаже часто всем семейством лепят пельмени. Засядут с утра и до вечера сидят, разговаривают.
Мы иногда тоже так лепили, по тысяче штук перед зимой. Затем составляли на балконе из пельменных поддонов многоэтажки и накрывали всё полиэтиленом, иначе синички уклёвывали по пол-листа.
А ещё зимой в форточку можно было выдувать мыльные пузыри. Развести в блюдечке воды с мылом, раскрутить шариковую ручку и через нижнюю половинку дуть, предварительно обмакнув кончик в жидкость.
Если мороз был достаточным, то шарик уже к седьмому этажу превращался в ледяную корочку и, даже если натыкался на ветви деревьев, то не лопался, а раскалывался, как скорлупа...
Сколько помню, папа всегда пытался подзаработать. То летом ездил в какой-то Ужур деревянные дома строить, то брался по вечерам телевизоры ремонтировать...
Он называл это «шабашить». В очередной раз, где-то в середине восьмидесятых, он устроился ночным сторожем в свежепостроенный детский садик. Первый элитный детский сад в Красноярске.
Нам с сестрицей стало любопытно, что там такого элитного, и мы напросились на экскурсию.
Пришли, сад как сад. Шкафчики крохотные, с грибочками и цветочками, краской воняют. Лавочки ниже колена. Мы-то уже выросли. Мы взрослые, а тут всё как в детстве.
Папа нас на кухню провёл, а там остатки пышных оладушков, политых сливовым повидлом. И прозрачный, чуть розоватый кисель в гранёных стаканах. Ну, точно как в детстве. Вку-у-у-ус-с-сно. Но кто ж признается...
А в игровой – машинка на педальках. У нас такая у мальчика во дворе была, ему сто тысяч детей завидовали, мечтали мальчика убить, а машинку забрать. Рейтинг велосипедов «Школьник» и «Орлёнок» на фоне этой машинки скукоживался до брелока.
Мы – лбы здоровые – по очереди в машинку кое-как уселись, друг дружку по коридору покатали. Колени-то в подбородок упираются, педали не подавишь...
Папа увидел, аж задохнулся.
Вот и вся экскурсия.
За окном темнело.
— Пап, а где твоя кровать?
— Я же сторож! Мне кровать не положена!
— А, ну да!
— А сплю я на полу...
— Как на полу?
— Иди сюда. Чувствуешь, он с подогревом!
Пол? С подогревом? Не бывает! Я подошёл по новомодному ковролину к папе, и ногам было тепло. Тогда я лёг на пол, и мне стало хорошо. Всему туловищу. И я подумал: нет, не как в детстве! Как в будущем...
— А давай, я тебя подстригу? – спросила сестрица.
— А давай, – легко согласился я.
Мне было 8, сестрице 10.
Глаза у сестрицы заблестели, ножницы защёлкали, красота.
...Посмотрев на результат, мы поняли, что с этим надо что-то делать. Ладно, вся башка развесёлой лесенкой, но над ухом возле виска клок волос был выхвачен чуть не вместе с кожей, похоже, острые лезвия сняли даже ороговевший эпидермис.
— Иди в парикмахерскую, – логично сказала сестра. – Скажешь, что нужен полубокс.
Слово запоминалось легко, и я пошел. Мама как раз рубль на хлеб оставила.
С первой частью слова «парикмахерская» все было ясно. Парик, значит, там делают парики. Почему слово «мохер» написано с ошибкой, и при чём, вообще, здесь колючая шерсть, из которой мама вяжет шарфики, было непонятно. Но да не очень-то и хотелось.
Парикмахерша положила на ручки кресла специальную дощечку для недоросликов, усадила меня на неё и всплеснула руками.
— Кто это тебя так!?
Я понял, что не имею никакого права сдать сестру и, честно глядя мастерице в глаза, заявил:
— Учительница жвачку в волосы закатала, пришлось выстригать...
Это я лихо придумал. Калевские жвачки только-только появились, надувать пузыри и щёлкать было запрещено, и толстая учительница по кличке «Колобок» вечно грозилась приклеить их ко лбу или заплести в косу. Вот страшилка и пригодилась.
Парикмахерша ещё раз всплеснула руками и под жужжание машинки принялась обсуждать с товаркой злобные нравы педагогов. Я аж сам поверил, как мне не повезло...