сил бармена повторно угостить всех без исключения в зале, потом поднял глаза к потолку и, перекрестившись, выпил.
— Так чего–поймал–то? Или кого? — на лице рейдера по–прежнему присутствовала улыбка, но уже не такая уверенная. Испуг, явственно читающийся на лице рыбака, понизил шутнику градус веселья.
— Того! Недаром эти… философы говорили, что нужно просто сидеть на берегу реки и ждать, когда по ней проплывёт труп врага твоего. Вот я и дождался… своего врага. Хотя, жаловаться, грех, конечно. Добром все кончилось, но страху натерпелся на три жизни вперёд.
— Что за страшный кит–то такой? А спораны откуда? Китовый ус продал или всё–таки яйца? Ха–ха! Яйца китовьи продавать тащил на руках или перед собой катил? — смех дребезжащим эхом прокатился по залу от барной стойки, через столики до самого выхода и обратно. Незамысловатые подначки шутника пришлись по вкусу немалой части присутствующих.
— Сейчас, кружку допью, все расскажу, не торопи. — то ли выдержка у Толстого была железобетонная, то ли он до сих пор не понял причины общего веселья, но на хохот в свой адрес обращал внимания не больше, чем заяц на табуретку.
Рыбак прикончил пиво, заказал ещё, расслабился. Озабоченность и хмурь сползла с его лица.
— Недели полторы назад это было. В ту пору дела мои и впрямь были не сахар. Это сейчас я горохом сыплю направо и налево, а тогда карманы от споранов были пусты. Да что там карманы, даже живчика последние полфляжки оставалось. А рыба словно попряталась вся, второй день ни плеска ни поклевочки. Ни на донку, ни на удочку, ни на экранчик. Морды пустые, даже сети решил поставить, хотя не люблю я это дело, но и тут ничего, будто мор какой прошёл по озеру. Я не то что для торга, для живота своего ничегошеньки поймать не мог. Два дня вяленым карасем питался.
— А по кластерам пошарить не вариант? С чем, с чем, а с харчами в улье проблем нет. — донеслось удивленное из зала.
— Он у нас по кластерам не ходит, первый и единственный пацифист в Улье! — хохотнул неугомонный Тапок. — Сидит у себя на островке или на лодке по Байкалу рассекает. Дальше Моровки нос не показывает, да и туда два раза в неделю гоняет на той же лодке, улов сдавать.
— А с трясучкой как? — продолжил допытывать любопытный голос.
— Там речушка рядом есть, она до Моровки крюк делает, по пяти–шести кластерам петля идёт. Толстой хитрый пацифист, у него всё продумано, ха–ха!
— Не люблю я всей этой вашей суеты: шастать по сотам, хабар таскать, да с мертвяками бороться. Пустое это все, лишнее! Мне рыбу удить по душе, тем и живу. Другого и не надо. Каждый должен своим делом заниматься. Рейдер — спораны добывать, бармен вон — наливать, а рыбак — рыбу ловить. Вот я и ловлю… — он прервался, подумал немного, отхлебнул пива и продолжил прерванное повествование. — Обыкновенно–то я такой хренью не балуюсь, я и сети не уважаю, это ж не рыбалка вообще. Но на крайний случай они у меня есть. Ну и хрень эта — удочка электрическая тоже есть. Ее я и решил попробовать, раз даже сетями не ловиться. Выплыл на лодке, сел, значит, подключил эту хрень к аккумулятору, включил, жду… Ждал, ждал — ничего. Накрутил побольше, опять жду — снова ничего. Выкрутил до конца и снова пусто. Нет рыбы и всё тут. Думал уже сворачиваться, как хрень эта дернулась. Да так, что чуть из рук не вылетела. Я обрадовался, подумал, что щука здоровенная или карп матерый. Наклонился, чтобы разглядеть, что там такое попалось… И кааак херакнулся назад! Ладно, за борт не вылетел, а то бы там и остался, хреновину–то эту лектрическую на полную катушку врубил.
— Сам себе бы жопу и поджарил, браконьер старый! — не сдержался шутник.
— Поджарил бы, конечно, и потому хренью этой не рыбачу. Да и не рыбалка это, а дурь бестолковая, хуже сетей даже! Хотя, не возьмись я в тот раз за дергалку эту, ничего и не случилось бы… Эх… Так вот, брякнулся я на дно лодки, об аккумулятор башкой шарахнулся, в глазах потемнело, но не вырубился. Побарахтался, побарахтался, да начал подниматься. Глянул через борт — коряга какая–то. Ну, думаю, вот тебе и щука, вот тебе и карп — на бревно наткнулся! Полез я отключать дергалку–то, а бревно как дрыганет! Ладно, в сторону от лодки, а то б перевернуло. Дрыгануло, да замерло. И выгнулось как бы, будто живое. Начал я тогда рассматривать это живое бревно. Толщиной оно с дуб столетний, с наростами какими–то. Длиной метра три, темное, корявое, с одной стороны пошире, с другой сужается. Сбоку кружок какой–то, будто ветку прямо у основания спилили, только годовых колец нет, странный кружок какой–то. Вдруг бревно опять дернулось, а кружок поднялся вверх. Поднялся, значит, а под ним глаз! Здоровенный такой глазище, как вон та он чашка, не меньше! Струхнул я, конечно, аж ноги отнялись. Где стоял, там и сел, ладно жопой в самый раз на скамейку попал. С минуту просидел, глаз этот разглядывая! Потом отошёл, вроде. Хотел сначала деру дать, но «бревно» это глазастое притихло, вроде. Дергалку–то я включенной оставил, наверное, парализовало его лектричеством или убило вообще, но то, что эта тварь лектричество не любит — это точно. Думаю, мама дорогая, что же это за чуд такой, если только башка метра три длиной?!
— Да ну, брехня! Элита от тока, который выдаёт аккумулятор на электроудочку, даже не почешется. Чтобы ее пронять, нужно напругу намного серьёзнее! Кончай уже байками нас кормить, чай не дети малые! — донеслось откуда–то справа.
— Так это и не элита была.
— А кто ж тогда?
— Знамо кто — скреббер! — спокойно ответил рыбак. Причём в голосе его не было и капли трепета перед самым страшным ужасом улья.
Последние слова Толстого подняли небольшой переполох. Одни кричали, чтобы охрана вышвырнула вон вонючего козла, так запросто балаболящего про запретное. Другие их успокаивали, напоминая, что на стабе подобные разговоры вполне уместны. Но помаленьку негодующие угомонились и разговор продолжился.
— Померещилось тебе с перепою, бревно с неназываемым перепутал! — Тапок, добив второй бокал, продолжил докапываться до рыбака.
— На рыбалке я не пью, да и вообще если выпиваю, то редко и понемногу. Потому как телу своему и голове нужно самому быть хозяином.
— Ну ты выдал! Ты у нас не только пацифист, но буддист к тому же! Ха–ха! А сегодня что тогда, синий день календаря у буддистов?
— Сегодня отмечаю уменье новое, да и за победу над скреббером выпить не грех, раз за него разговор пошёл.
— Так может фотку сделал, в позе победителя, над поверженной тушей? Или у тебя другие доказательства есть?
— Так уменье, что знахарь открыл, появилось как раз после того, как жемчужины слопал. И ещё одно само открылось раньше.
— Жемчуг? Белый? Сам сожрал? Ну ты даёшь, Толстой! С тобой и без подколок весело! Ой, не могу! Надо ж такое выдумать! — шутник обернулся, приглашая остальных присоединиться к его веселью, но откликнувшихся было немного.
— Да ладно, Тапок, поймай тишину уже! Пусть дед уменье покажет, которое знахарь ему открыл. — донеслось откуда–то справа. Просьбу поддержали голоса из зала. История чудаковатого рыбака заинтересовывала все больше народу.
— И то верно!
— Покажи уменье, рыбак.
— Ага, всем интересно, чем Стикс одаривает за белый жемчуг, если не врешь, конечно.
Неизвестно, поверили ли вопрошающие в описываемые события, но, судя по изрядно стихшему шуму, заинтригованы были неслабо. Даже сидящий рядом с Толстым шутник примолк. Лишь искоса поглядывал на соседа, не переставая кривить губы в ухмылке.
— Эх! Показать новое умение я вам не смогу. Просто могу сказать, что с ним можно через стены все видеть, как бы. Знахарь еще сказал, что хороший секс теперь будет или что–то такое.
— Какой такой секс, что–городишь–то?! — Тапок даже ухмыляться перестал, непонимающе глядя на Толстого. Похожее недоумение повисло вокруг, пока его не рассеял поясняющий возглас все оттуда же справа.
— Наверное имелся в виду сенс?!
— Во, точно, сенс! — просиял рыбак, — То–то я думаю, что–то не то он мне сказал, а сам и постеснялся переспросить знахаря про глупости такие.
На пару минут зал утонул в волнах хохота. Сам Толстой сидел, с довольной улыбкой оглядывая окружающих.
— Ох–хо! Давно я так не смеялся!
— Ну ты дал, дед!
— Повеселил так повеселил, от души!
— Смех смехом, а уменье полезное, сенсы везде нарасхват.
— Ну да, доброе уменье! К тому ж знахарь сказал, что смогу теперь рыбу видеть даже на глубине, через воду. Эх! Поскорей хочется попробовать. Так что счас по последней и домой, на озеро. — Когда смех стих, Толстой заказал ещё водки и попросил налить остальным. Не мешкая, замахнул стопку, буркнув в сторону зала короткое «будем». Потом полез за пазуху, вытащил мешочек с завязками, вытряхнул содержимое на раскрытую ладонь.
Весельчак Тапок, искоса наблюдавший за телодвижениями соседа, повернул голову, уперев взгляд на упавшие в пригоршню предметы. Ухмылка, снова было заигравшая на губах шутника, сменилась внезапно отвисшей челюстью, а глаза распахнулись на максимально возможную ширину.
На заскорузлой, не особо чистой рыбацкой ладони, среди желтоватых шариков гороха, матово–белым поблескивало главное сокровище улья, невероятно редкое, добываемое из опаснейших его созданий. Белая жемчужина. Публика в «Горбатом квазе» собиралась бывалая и небедная, но вряд ли найдутся среди присутствующих видевшие это чудо воочию.
В следующее мгновение, эта чудесная диковинка была грубо схвачена грязноватыми пальцами и, совершенно бесцеремонно, без всякого почтения к уникальному предмету, заброшена в, обрамленный густыми серыми волосами, рот.
— Держи вот, уважаемый. Будь добр, угости ещё честной народ. — Толстой высыпал на стойку оставшиеся на ладони горошины. Запил проглоченную святыню остатками пива, отрыгнул. Оглянулся на повторно притихший зал.
Дальние столики, не особо вникавшие в происходящее у барной стойки, еще продолжали гомонить. Но ближние застыли, лишь переговариваясь восторженно–благоговейным шёпотом, не отрывая изумленных глаз от безмятежно–спокойного рыбака, опускающего на столешницу пустую кружку.