В этот момент путинская Джоконда разулыбалась еще довольнее.
– Поэтому из реальных моих пожеланий, – подытожила я, – остается одно: почаще видеться, чтобы вы хотя бы не для печати объясняли свое понимание расстановки сил в стране.
Вот тут-то директор ФСБ и сделал мне предложение, от которого отказаться было еще труднее, чем согласиться: пообедать вместе. Да еще и на День чекиста.
Я была в шоке. Конфликт чувства и долга во мне начался почище, чем в трагедиях Расина. Точнее, совсем наоборот: чувство говорило нет, а долг вопил yes!!!
С одной стороны, обедать вместе с кагэбэшником – западло. А уж праздновать с ним День чекиста – это вообще позор на всю жизнь. Мне ведь потом даже друзьям об этом рассказать будет стыдно!
С другой стороны, встретиться один на один, в неформальной обстановке с главой самого засекреченного ведомства страны и задать ему любые, самые откровенные вопросы – это ведь несбыточная мечта любого журналиста! И, наконец, это ведь просто круто!
После секундного колебания профессиональное любопытство во мне все-таки взяло верх:
– Отличная идея! Только, Володь, одна просьба: давайте не приурочивать это к вашему профессиональному празднику, а просто пообедаем и поболтаем, хорошо?
Когда я прокрутила все это в памяти, то осталась вполне довольна собой. Мне показалось, что я четко расставила все акценты и никакого недопонимания между нами возникнуть не должно.
Тем не менее какое-то неприятное предчувствие почему-то все-таки продолжало меня донимать. Да плюс к этому у меня впервые в жизни примерно на сутки появился какой-то необъяснимый страх разговаривать по телефону.
Чтобы избавиться от этой дурацкой фобии, я специально по телефону запросто рассказала всю эту историю Юле Березовской (которая совсем не родственница Бориса Абрамовича, а моя однокурсница, теперь, правда, по иронии судьбы, контактирующая по работе со своим знаменитым однофамильцем).
– Ты что, дура? Зачем ты рассказываешь мне все это по телефону, тебя же наверняка слушают! – завопила Березовская.
– А от кого мне теперь скрываться? Директор ФСБ и сам уже об этом знает! – расхохоталась я.
– Ты вообще понимаешь, что ты наделала? – тоном еврейской мамы запричитала Березовская. – Тебе директор ФСБ свидание назначил, а ты согласилась! Он тебе хотя бы нравится?
Через несколько дней, когда безобидно миновал уже и День чекиста, и вышло мое интервью с Путиным в Известиях, я с облегчением подумала, что никакого обеда не будет.
Но на следующее утро в моем кабинете в Известияхраздался звонок:
– Елена Викторовна? Владимир Владимирович Путин хотел бы пообедать с вами. Он предлагает завтра в два часа дня в японском ресторане Изуми на Спиридоновке. Вам подойдет это время и место? Прекрасно, спасибо! Владимир Владимирович будет вас там ждать!
Звонил Игорь Сечин, нынешний руководитель канцелярии президента, исполнявший в то время функции не только пресс-секретаря, но заодно, по сути, еще и денщика Владимира Путина.
Вот тут-то, когда эта авантюра обрела реальные очертания, я, наконец, не на шутку испугалась.
Единственным человеком, с которым я всерьез (и уже не по телефону) посоветовалась, был мой отец. Оптимизма он мне не добавил.
– Знаешь, Алена, Лаврентий Палыч Берия тоже вот так вот молоденьких девушек на обед приглашал. А потом их никто и никогда больше не видел…
Вот в таком бодром настроении в декабре 1998 года я отправилась на свидание с человеком, которому всего через год предстояло стать новым президентом России.
Поверить в это тогда, разумеется, было невозможно. Точно так же, как и в то, что мой обед с Владимиром Владимировичем Путиным через год станет косвенной причиной моего изгнания из кремлевского пула. И уж тем более в то, что еще через несколько месяцев, получив верховную власть в стране, этот мужчина практически уничтожит независимую политическую журналистику в России.
Глава 2КРЕМЛЬ С ЧЕРНОГО ХОДА
Даже и не знаю, для кого мой приход в Кремль стал большим шоком – для меня или для Кремля. Сергей Ястржембский, пресс-секретарствовавший в тот момент у Ельцина, дружелюбно пошутил на мой счет: Лена, такое впечатление, что вы выросли в инкубаторе или в другой стране – для вас как будто не существует окружающего мира! Я не стала его огорчать, что меня-то, вообще, всегда мучило обратное подозрение: что как раз его собратьев по разуму, пасущихся на политическом поле, разводят в каком-то отдельном, таинственном инкубаторе. Причем в том месте наверняка частые перебои со светом и электричеством – со всеми вытекающими для их развития последствиями.
Но в шутке Ястржембского, безусловно, была доля правды. Когда я стала кремлевским обозревателем, мне было всего 24 года, а всю предыдущую сознательную жизнь меня окружали люди, для которых любой чиновник, тем более советский, являлся по определению существом чужим и скорее всего враждебным. Мои ближайшие друзья и учителя в журналистике всю жизнь проработали в западных СМИ. Которые, в свою очередь, даже для большинства нынешних молодых российских политиков всю жизнь были вражескими голосами, боровшимися против системы.
В общем, не удивительно, что когда я из своего инкубатора вдруг попала прямиком в инкубатор кремлевский, эффект получился термоядерный.
Как я перешла Стикс
Кремль в отличие от театра начался для меня не с вешалки, а со Старой площади. Что, в принципе, было одним и тем же.
В 1997 году в бывшем здании ЦК КПСС, которое теперь выполняет роль политического предбанника Кремля, обитали наследники крестного отца Video International Михаила Лесина – молодые пиарщики Алексей Волин и Михаил Маргелов. Для них это был приз за ударно проведенную избирательную кампанию Ельцина 1996 года: возглавить Управление президента по связям с общественностью. Начали они с того, что вместо убогого, серенького названия своего чиновничьего органа ввели шипучую аббревиатуру: УПСО.
Интервью, которое в мае 1997 года я взяла у продавца УПСО Маргелова, стало для меня первым культурным шоком на пути в Кремль. Михаил Витальевич откровенно заявил мне под диктофон, что после института, который он закончил (ИСАА – Институт стран Азии и Африки), могло быть только два пути: – либо в КГБ, либо по партийной линии. Все остальное – это только ответвления от этих линий – либо ты в АПН, либо в МИДе, либо в идеологическом отделе ЦК… Либо ты в ПГУ сидишь в Ясенево…
– То есть, если какой-то выпускник ИСАА официально не работал в партийных органах, значит, он был сотрудником КГБ? – уточнила я.
Мальчики с довольным смехом закивали.
Для меня это открытие имело еще и некоторый личный подтекст: дело в том, что в Московской Хартии журналистов, в которую я незадолго до этого вступила, состояла также и однокурсница Волина Анна Мельникова. Она работала тогда переводчицей в японском корпункте и вроде бы никогда в партийных органах не трудилась. Значит?… -тут же пронеслось у меня в голове. Но этого вопроса я им, разумеется, не задала.
Забегая вперед, скажу, что в начале 2000 года бедная Аня была тихо отлучена от Хартии за то, что сначала подписала вместе с нами заявление в защиту Бабицкого (который, как мы подозревали, был задержан в Чечне российскими спецслужбами по приказу Путина), а днем позже поставила свою подпись под статьей, фактически провозглашавшей Бабицкого американским шпионом, налейте государственного агентства РИА Новости, которым к тому времени руководил Алексей Волин.
Сами Волин с Маргеловым при первом же знакомстве весело мне признались, что предпочли после института поработать немного преподавателями в Высшей школе КГБ.
Из их рассказа выходило, что вся новая российская система власти построена исключительно на выходцах из КГБ и руководящих партийных органов, причем прежняя иерархия во многом сохранена.
– Ну кем я был в советское время? – сетовал Маргелов. – Я был простым переводчиком – ниже меня была только урна. А вот, например, Ястржембский и Малашенко успели дослужиться до референтов международного отдела ЦК КПСС…
А под конец разговора, видимо, решив окончательно меня добить, Маргелов с Волиным сообщили, что у них даже секретарши все из органов:
– Одна наша секретарша прошла тяжелую школу Главного разведывательного управления Генштаба и Штаба Варшавского договора, а другая – не менее тяжелую школу Совмина еще в прежние времена. В них у нас нет никаких сомнений.
– И что, здесь все секретарши такие? – опешила я. Ответ был бесхитростен:
– Что касается других секретарш… То их мы уволили.
Отношение моих новых знакомых к прессе тоже было закалено крепкой пропагандистской школой СССР. Волин как-то раз рассказал мне, как в Индонезии, где он несколько лет проработал представителем советского официозного агентства АПН (ныне – РИА Новости), ему пришлось отвечать за раздачу денег аборигенам, писавшим для местных газет заказные статьи, воспевавшие Советский Союз. Так вот один из таких журналистов, по рассказам Волина, пришел к нему как-то раз и попросил выдать денег авансом – за несколько заказных статей вперед. И – что вызывало в этой истории особый хохот Волина – давал при этом честное слово офицера, что отработает.
Впрочем, в новых российских реалиях Волин быстро пристрастился работать не только с традиционными клиентами, но и с журналистами, которые принципиально отказывались брать деньги за публикации. Как объяснял сам пиарщик, А это интереснее! Из чисто спортивного интереса…
К тому же, наверное, и экономнее.
Безграничный цинизм Волина и Маргелова, с одной стороны, шокировал, но с другой стороны – был для меня в тот момент просто неоценим. Именно такие, циничные и прямолинейные, гиды и были мне необходимы, чтобы понять тот чужой мир, в котором мне предстояло работать.