Травля усилилась. Для этой газеты клоун сделался чуть ли не единственной злобой дня.
Дуров начал полемизировать с арены.
Так, к своему бенефису он приготовил злую шутку над враждебной газетой. Он знал, что ее владелец непременно посетит его торжество, чтобы иметь возможность лишний раз поиздеваться над ним, и поэтому не в счет программы придумал свою «свинью-читательницу».
Разгуливавшей на арене чушке он вынес целую кипу разных газет. Она уселась в свое кресло, а Дуров стал подносить ей одну за другой газеты. Она с негодованием отворачивалась от них и презрительно хрюкала.
– Ишь ты, – заметил клоун, – она не всякую газету любит, а ищет свою…. Ищи, ищи! Интересно посмотреть на вашу свинскую газету…
Сначала зрители думали, что свинья вообще не терпит гласности, но к ее глазам Дуров приблизил то издание, в котором не выносили хладнокровно его имени, она радостно захрюкала, завертела хвостом и, уткнувшись носом в газету, с визгом заводила им по строкам.
Клоун отомстил. Это был последний залп полемической перестрелки. Газета стала его замалчивать, а он о ней никогда не вспомнил».
Нечего терять
Я плохо знаю нетленное учение Маркса – Энгельса. Как-то сразу догадался – это не для меня. Но одна фраза из этого учения мне очень запомнилась: «Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей».
Я спросил у деда:
– Дед, правда, что революция с вас цепи сорвала?
– Да, внучек, – ответил он. – Вот здесь у меня были часы на золотой цепи. Теперь их нет.
Мужская доблесть
Моя мама работала с документами Военно-исторического архива. И попались ей на глаза подлинные указы Петра I. В них царь Петр открылся нам как мудрый и наблюдательный политик:
«В присутствии говорить своими словами, а не по писаному, дабы дурь каждого видна была».
«В панталоны и лосины моченых огурцов и заячих лапок не подкладывать, дабы доблесть мужская была подлинна и очевидна».
Рационализатор
Папа работал в «Союзвзрывпроме». По профессии он взрывником не был, он занимался снабжением. Но там многие подрабатывали. Например, рвали пни, то есть готовили поля под пахоту. Выезжали несколько человек, бурили под пнями дырки и закладывали в них запал. Чтобы не попасть под взрыв, нужно было выдержать определенное время и точно рассчитать длину бикфордова шнура. Вместе с отцом этим занимался инженер Мсалетдинов. Однажды он придумал, как ускорить работу – взял и укоротил вдвое бикфордовы шнуры!
Даже убежать не успел – его вместе с пнем подкинуло вверх и разнесло на части.
«Самый плохой ученик Вселенной»
В детстве меня исключали из многих школ, правда, не за неуспеваемость, а за хулиганство. Однажды директор школы закричал моей маме: «Вы не думайте, что ваш сын самый плохой ученик класса, школы, города или района, он самый плохой ученик Вселенной!»
В одной из школ я проучился ровно один урок. Там была директриса по прозвищу «Таракан», двухметрового роста, усатая, и ходила всегда в белом халате. И вот пришел я, новенький, в класс. Ребята на меня ополчились и полезли все на одного. Я спиной к стене прижался и по одному их вырубаю. Вдруг слышу: «Таракан!» – все врассыпную. Подходит ко мне двухметровая тетя, вытаскивает из кармана огромный ключ и колотит меня им по лбу, приговаривая: «В нашей школе драться нельзя!» Рядом стоял фикус на табуретке, и когда она выдохлась, я выхватил у нее ключ, снял фикус, подвинул табурет, встал на него и швырнул этот ключ так, что он, как пуля, пробил двойную раму и вылетел на улицу. Больше я в той школе, естественно, не появлялся.
Мой первый заработок
Как ни странно, свои первые деньги я заработал как врач. Мне было тогда, наверное, лет 10. Я был голубятником, и была такая страшная болезнь – она называлась «сухотка». Вдруг, ни с того ни с сего, голубь начинал высыхать, переставал летать и умирал. Голубятники всегда страшно переживали. Мне было очень жалко одного голубя – «чаечку». Я старался как-то сохранить ей жизнь и кормил ее изо рта в клюв. При этом случайно увидел, что на язычке у голубя маленькая бородавочка. Я ее потрогал, взял, опустил руку вниз – в пыль, и резко провел по языку. Бородавочка оказалась у меня в руках. Я пустил «чаечку» к голубям и она стала гулять, поправляться и через несколько дней она вместе со стаей взлетела. Я вывел закономерность – видите, какой я был умный в 10 лет – что нельзя голубям клевать на фанере, так же как артистам нельзя грызть семечки. Потому что отщипываются маленькие занозки, попадают артисту на связки и образуется узелочек, а голубю эта занозка попала под язычок и образовался мозолик. Тут я и начал выпендриваться. Я стал изображать из себя доктора и стал говорить, что я могу лечить от «сухотки» голубей. И со всей Москвы мне стали привозить голубей. Я их брал на несколько дней – я выпендривался в солидного доктора – смотрел и говорил: «Действительно, надо поработать». Забирал голубя, тут же мгновенно все это делал, отпускал его в нагул и говорил: «Зайдите через неделю». Через неделю приходили – голубь был жив-здоров. Мне платили за это денежки. Ну, тогда это были небольшие денежки. А куда я их тратил… На корм голубям же.
Булочка с «Прибоем»
Школу я не любил, а она – меня. Да я в нее фактически и не ходил. Прогуливал безбожно.
Зато задолго до окончания школы я уже прекрасно овладел ненормативной лексикой, научился курить и цыкать сквозь зубы, как заправская шпана. Но курить меня отучили быстро – без всяких пилюль и нотаций.
Однажды, когда в школе шли уроки, я скрылся в туалете и с папироской в зубах стал комментировать из окна футбольную игру в школьном дворе:
– Рыжий, так тебя и эдак! Кому ты подаешь, эдак тебя и так! А ты, Длинный, трах-тарарах, совсем мышей не ловишь!
Слышу – кто-то вошел. Ну, думаю, еще один такой же прогульщик, как и я. А оглянуться мне некогда – очень уж увлекся игрой. И тут меня хлопают по плечу и просят:
– Оставь.
Я, опять же не оборачиваясь, откусываю слюнявку и передаю через плечо с обязательной в таких случаях репликой:
– Свои надо иметь.
Тот не отвечает и продолжает за моей спиной докуривать мой чинарик. А я уж совсем в раж вошел.
– Славка, так тебя и эдак! Не видишь, куда бьешь, эдак тебя и так?!
– Ну, Дуров, пойдем – хватит.
Оборачиваюсь – директор школы! Спускаемся в его кабинет.
– Мерзавец, – говорит он мне, – ты что куришь?
– «Беломор», – отвечаю.
– Дай сюда!
Я вынимаю из кармана пачку, кладу ему на стол.
– Сколько тебе денег дает мать на день?
Не помню уж сейчас после всех этих денежных реформ, сколько мне давала мать на обед. Мы жили бедно и всего было в обрез. Называю сумму.
– А сколько стоит «Беломор»? – спрашивает.
Опять называю сумму, которая сжирает весь мой дневной бюджет.
– Негодяй! – говорит он, кладет мой «Беломор» в стол и вытаскивает оттуда пачку «Прибоя». – Вот что тебе, стервецу, надо курить! И тогда тебе останется хоть на булочку! Вон отсюда, чтобы я тебя больше не видел!
Когда я вышел из кабинета, почувствовал, что лицо мое горит. Ведь он не ругал меня за прогул, не говорил о том, что «курить вредно». Ведь ни один дурак не станет утверждать, что «курить полезно».
Он всего-навсего хотел, чтобы я имел возможность покупать себе каждый день булочку! Директор школы курит «Прибой», а его сопливый ученик позволяет себе «Беломор», который в три раза дороже!
Эта беседа в одни ворота произвела на меня такое впечатление, что через несколько дней я бросил курить. И понял, какой это был грандиозный педагог. Окончательно я убедился в этом после другой истории.
Однажды мы затеяли драку – класс на класс. Конечно, тут же доложили директору. Он ворвался в класс, дернул свой мундир так, что с него все пуговицы осыпались, и закричал, повышая голос по хроматической гамме:
– Дуров! Сегодня ты ударил своего товарища, завтра ты ударишь своего учителя, потом – меня, потом ты убьешь члена правительства, а потом начнешь бить стекла!
Все замерли. Тогда я мало чего понял. А вот позже, анализируя его тираду, до меня дошло: ну что такое член правительства? Ничто! А вот стекла после войны – это была великая проблема. Особенно – для директора школы.
Да, грандиозный был педагог наш директор!
Веселая история
Рядом с нами находился гарнизонный госпиталь, на котором почему-то было написано «Военная гошпиталь». Так вот мы, местные пацаны, ходили туда, чтобы хоть как-то, в меру своих возможностей, если не утешить страждущих, то хотя бы отвлечь их от горестных мыслей. Читали им книжки, пели и плясали перед ними – кто на что был способен. У нас среди раненых, несмотря на разницу лет, были настоящие друзья, которые делились с нами самым сокровенным, изливали перед нами душу.
Витек душу не изливал. Несчастье его было так велико, что для его выражения слов уже не хватало – оставалась лишь протяжная, выматывающая душу мольба о смерти.
Витек был истребителем. Сбили его как-то по-дурацки. Выполнил задание и возвращался домой. Шел на малой высоте. Снизу вслепую били зенитки. Шальной снаряд попал в Витькину машину и разорвался у него под задницей. Как дотянул до своих, как сел, как его вытащили из машины – ничего не помнил. Пришел в сознание только на третий день на операционном столе. Сквозь тошнотную дурноту услышал противный звук – кусочек металла упал в таз.
– Двадцать седьмой! – услышал он низкий женский голос. – Жопа как решето… – И через короткую паузу, раздумчиво: – А вот что с этим-то делать?.. Куда же он с таким пеньком? И морда у парня больно красивая… Тяжелых сегодня много?
– Трое, Фира Израилевна, – это уже девчоночий голос, как отметил про себя Витек.
– Скажи Василию Григорьевичу, – приказала Фира, – пусть сам их обработает. А я попробую пришить этому дураку его достоинство, там ведь не до конца перебито. Угораздило ж его… – И рассмеялась.