Отступать было некуда.
Действующие лица, — прочел Главный, — Владимир Ленин, 47 лет…
Если весь мир сцена, а люди актеры, то евреи в этой огромной лицедействующей труппе, безусловно, комики.
Они играют в комедии с печальным концом…
Но что нам до конца, когда можно посмеяться вначале.
Мечтой Лени Леви было сыграть Иегуду Галеви, великого еврейскрого поэта, мыслителя и жизнелюба, а он вечно играл каких‑то революционеров, борцов за народное дело, вождей народно — освободительных движений, в лучшем случае Хо — Ши — Мина.
Серпом и молотом прокладывал Леви народам мира путь к светлому будущему, вел их к сияющим высотам, свергал царей, поднимал восстания, освобождал Восток, отдавал власть советам на Севере и Юге.
Ночами, после казней, аутодафе и посадок на кол, он садился возле портрета Иегуды Галеви, висевшего в его квартире, и беседовал с ним.
— Иегуда, — каждый раз говорил он, — я распутник, я поэт, я актер, и тридцать лет, как я хочу сыграть тебя, но эти сволочи, этот Орест Орестыч со своим кретином из проруби вновь гонят меня на штурм Зимнего, на взятие Бастилии, на захват Кубы… Да, вчера мне предложили сыграть Фиделя Кастро. У меня уже нет сил бежать. Скажи, Галеви, это не смешно? Ну какой я Фидель — я хрупкий, я не трибун, я не креол.
Галеви молчал.
— Ты не знаешь Фиделя Кастро? — удивлялся Леви. — Это кубинский мишуге, который может произносить девятичасовые речи. И никто ему не заткнет рот, потому что он диктатор. Но если я не сыграю этого островного Демосфена, меня выгонят из театра, я останусь без работы, без денег, без буфета. Почему ты не реагируешь, учитель? Ты не знаешь нашего буфета! Там есть фромаж из дичи, там бывает судак в кляре…
И учитель, этот великий ум Востока, что бы ему ни рассказывал ночами комик Леви, в конце, уже где‑то к утру, каждый раз повторял одну и ту же фразу:
— Цель далека, а день короток, — произносил Галеви.
Леви не совсем понимал ее, он не совсем понимал, что этим хотел сказать великий поэт, мыслитель и жизнелюб, но ему почему‑то казалось, что тот разрешал.
— Спасибо, — горячо благодарил он, — следующей ролью, не сойти мне с этого места, будешь ты — несравненный светоч Востока. Я вырву ее у этого моржа прямо из проруби!
Но следующей был иудушка Троцкий, Иуда Искариот, предатель Азеф… Когда Леви предложили роль Гамаль Абдель Насера — он заколебался, у него несколько закружилась голова и чуть затошнило — он помнил кое — какие высказывания великого революционера об избранном народе.
Леви припал к портрету.
— Иегуда, — взмолился он, — скажи, что общего между мной, потомком испанских евреев, взращенных на музыке, поэзии и мысли, и этим хрякоподобным, розовощеким офицером фараоновской армии?..
Иегуда молчал.
— Понятно, — произнес Леви, — я отказываюсь.
И назавтра он заявил Главному, что не намерен играть антисемита.
— Я не буду, — шумел он, — играть человека, который называл мой народ грязным. Что общего во мне, потомке испанских евреев, воспитанных на…
— Леонид Львович, — перебил его Главный, — я хотел бы вам только напомнить, что жизнь и искусство — две совершенно разные вещи. Великого антисемита, мой дорогой, может сыграть только еврей. Так же, как великого еврея — антсемит. И вы знаете, почему?
— Пока нет, — сказал Леви.
— Я вам уже говорил: ненавистть и любовь близки, это правда, но я ставлю на ненависть, потому что любовь проходит, она преходяща, как облако в ветреный день, а ненависть… Вы помните, как играл вашего Галеви Никита Гаврилов, потомок попов и черносотенцев, жегших ваших предков на различных кострах?
Главный, как, впрочем, и Леви, никогда не видел Гаврилова в роли Иегуды, да и вообще его не застал — тот играл где‑то в двадцатых, до появления Главного на свет…
— Я не хочу о нем говорить! — отрезал Леви. — Подонок Гаврилов играл моего великого предка, а вы мне не даете?! Сколько антисемитов я должен сыграть, чтобы получить роль еврея, сколько?!
— Не знаю, — честно признался Главный, — согласитесь, их больше! Но после Насера, если я буду жив, обещаю вам Галеви.
— Вы подохнете, чтобы только мне его не дать, — ответил Леви, — вы сделаете все…
— Послушайте, Леонид Львович, войдите в мое положение — лучшего Насера, чем вы, у меня нет.
— «Нет, нет», — передразнил его Леви, — он жег людей, ваш Насер! Я не смогу сжечь никого, предупреждаю!
— Об этом не беспоойтесь! Пожарники запретили огонь. Мы заменяем сожжение праздником «Рамадан».
— Час от часу не легче! Я должен буду голодать!
— Но здесь‑то уже нет ничего антисемитского?..
— Не знаю, что хуже, — бросил Леви.
Вечером он вновь беседовал с портретом.
— Иегуда, — начал он, — прошу, дай знак. Я только изгоню Фейсала, объединю арабов — и я к твоим услугам. Ты слышишь?
Галеви слышал, но молчал. То ли он писал стихи, то ли распутничал, то ли мыслил — неизвестно. Но он не сказал ничего. Даже своего обычного «Цель далека, а день короток».
— Короче, — произнес Леви, — если ты против — я не сыграю этого грязного типа, этого Героя Советского Союза, этого подонка, этого… Но учти одно — следующий ты… Первый на очереди.
— Оставь меня в покое, — ответил «первый на очереди», — ты мешаешь мне мыслить.
И Леви почувствовал, что великий земляк и почти однофамилец обиделся на него.
Он встал на колени.
— Иегуда, — с пафосом произнес Леви, — клянусь памятью моих предков — испанских евреев, воспитанных на музыке и поэзии — очередная роль — ты! Даже если мне предложат Хомейни.
Но ему предложили совсем другое…
Из многих мудростей жизни Главный лучше всего почему‑то помнил одну:
«На скамье подсудимых всегда есть свободные места».
Он лежал с рукописью в обнимку, как с любимой женщиной, любовно глядя на нее, лаская и целуя, и в его голову внезапно пришла блестящая мысль.
Почему эта умная мысль не может придти в голову дураку?
«Меня спасет не Отелло, — подумал он, — а Владимир Ильич Ленин, сорока семи лет.»
И тут же принял решение о постановке несгораемой пьесы, принял прямо под одеялом, вернее, под портретом Ленина, так как и одеяло, и сам Главный, да и все остальное находилось под Первым съездом Советов, где Владимир Ильич произносил речь перед тремя тысячами делегатов.
Картина висела давно, Главный знал в лицо всех участников съезда, а речь Ленина — наизусть.
Главный прекрасно понял, почему не сгорела пьеса, и догадывался, что, если он ее не поставит — сгорит сам.
И делегаты не спасут!..
Он приблизился к портрету и на глазах солдатских, рабочих и крестьянских депутатов смачно чмокнул выброшенную вперед ленинскую руку.
— Не перебивайте, Олег Сергееич! — раздраженно бросил Владимир Ильич и отдернул руку. — Вся власть Советам, товарищи!
Товарищи неистово зааплодировали.
Главный свалился в постель.
— У меня жар, — прохрипел он и покосился на портрет. Рука вождя была выброшена вперед.
Главный хотел забраться в холодильник, но испугался окончательного обледенения и побежал в театр…
Устроившись в кресле, он первым делом вызвал к себе Леви,
— Леонид Львович, — торжественно произнес Главный, — сколько вам лет?
— Какое это имеет значение? — удивился Леви.
— Вы правы, — махнул рукой Олег Сергеевич. — Я не спал всю ночь и решил предложить вам роль, о которой вы мечтали.
Перед глазами Леви проплыл облик Иегуды Галеви, проплыли его витиеватые строчки.
«Ты видишь, учитель, — произнес он про себя, — мечты сбываются. И даже быстрее, чем я ожидал. Без этого Героя…»
— Несколько за пятьдесят, — произнес Леви. — В самый раз.
— Что за пятьдесят? — не понял Главный.
— Лет! Вы же спрашивали, сколько мне лет…
— Я вижу — вы довольны, — улыбнулся Главный.
— Что значит — доволен, — произнес Леви, — я счастлив!
— Я тоже, — заметил Главный. — Вы будете ЕГО изображать в самый ответственный момент жизни — в момент вооруженного восстания.
Леви несколько задумался. Перед его взором пронеслась вся бурная жизнь Галеви. В ней было все — не было только восстаний.
— Он разве участвовал в восстании? — осторожно спросил Леви.
— Да, да, вы правы, — согласился Олег Сергеевич, — в момент руководства революцией.
И этого, вроде, не делал Иегуда в своей бурной жизни.
— Революцией?! — обалдел Леви. — Вы не ошибаетесь?
У Главного перехватило дыхание.
— Друг мой, — выдавил он, — я не понимаю, чему вы удивляетесь?! Это же известно каждому школьнику! Даже двоечнику!
Но «друг» продолжал удивляться.
— Откуда, когда ни в одном учебнике о нем нет ни слова!
— Леонид Львович, — Главный медленно встал, — это кощунство!
— И я так считаю, — согласился Леви, — ни слова о великом человеке!
Никто ничего о нем не знает. Даже вы!
— Как это?! — Главный побелел.
— Тогда скажите, как он погиб?
— Он, он, — Главный заикался, — в него стреляли… Он умер от ран. Но не сразу…
— Ерунда! Его раздавила лошадь сарацинского всадника…
Главный долго пил прямо из графина.
— …у самой стены, — продолжил Леви.
— Кремлевской?! — с тихим ужасом спросил Главный.
— Плача! — объяснил Леонид Львович. — Иерусалимской!
В глазах Олега Сергеевича поплыл Первый съезд.
— Но Владимир Ильич никогда не был в Иерусалиме, — выдавил он.
— Какой Владимир, — удивился Леви. — Его звали Иегуда!
Главный издал что‑то наподобие последнего вздоха.
— Ленина?!..
— Галеви, — поправил Леонид Львович. — Насколько я понимаю, речь идет о роли Галеви. Причем здесь Ленин?
Главный долго не дышал. Затем он набрался сил.
— Я вам предлагаю мечту, сыграть Ленина — мечту всех актеров планеты. Или вы об этом не мечтаете?!
Леви все понял.
— Мечтаю! — почти закричал он. — Но я этого недостоин. Я мал. Я — карлик по сравнению с ним. В лучшем случае я — Свердлов, может, Хо — Ши — Мин, но великий вождь?.. И потом, Олег Сергеевич, я еврей, а Владимир Ильич…