Когда мавр сделал свое дело, он приблизился к рампе и бросил, сверкая очами:
Когда в Алеппо злобный турок бил
Венецианца и Сенат порочил —
Я пса — обрезанца схватил за горло
И поразил вот так!
Зал ахнул, будто пронзили кинжалом каждого. Всем было ясно, кто это «псы — обрезанцы». Раздались аплодисменты, крики:
— Так их!
— Бей жидов, спасай Россию!
Все были готовы к погрому, сорвались с мест, но евреев, к сожалению, в зале не оказалось, и избили членов антисионистского комитета — на безрыбье и рак рыба.
Ягер, чтобы выйти из театра, загримировался под Хо — Ши — Мина.
— Куй ман ге, — пищал он по — вьетнамски, — пропусисе посалста…
Майор Борщ был любителем изящной словестности и поклонником Мельпомены. Регулярно он общался с людьми сцены, с деятелями театра, следил за всеми новыми постановками, наизусть знал «Ревизора», стихи из «Доктора Живаго», и это было неудивительно — майор Борщ возглавлял отдел искусств городского КГБ. Литература была делом его жизни.
В общем, вся семья Борщей была тесно связана с искусством.
Отец обожал поэзию, увлекался особенно акмеизмом — участвовал в расстреле Гумилева, в аресте Мандельштама и лично вез его в ссылку в Воронеж. Дед больше занимался символизмом, гонялся за Бальмонтом, Сологубом, но, к сожалению, никого не сумел поймать — все удрали за рубеж. Тогда он переключился на лирическую поэзию и несколько лет лично занимался Пастернаком.
Видимо, предки передали любовь к литературе и Коле Борщу.
Он ценил ее всю, но предпочтение отдавал драматургии — лично цензурировал пьесы, запрещал спектакли, выгонял режиссеров и двух строптивых драматургов отправил за рубеж, может, поэтому за какие‑то десять лет вырос от младшего лейтенанта до майора.
К чему только не приводит любовь к изящной словестности…
Все в отделе искусств были во власти муз.
Каждое утро начиналось с какого‑либо писателя — его расспрашивали, с ним говорили, просили признаться, ничего не скрывать, поделиться планами и мыслями.
Писатели обычно делились.
После обеда шли поэты, режиссеры, актеры.
Творческие встречи взаимно обогащали — деятели искусств понимали, чего от них хотят, а работники тайного фронта — что такое хорей или амфибрахий.
Десять лет службы в отделе искусств можно было легко приравнять к университету или литературному институту имени Горького. Майора Борща подчиненные ласково называли «маэстро», а он их — «мои меломанчики».
Не надо забывать, что в комитете занимались музыкой — Шостакович, будь он жив, мог бы подтвердить это…
…На премьеру «Отелло» в Театр Абсурда Борщ послал своих любимых меломанчиков — Зубастика и Ушастика — Борщ предпочитал клички. Они были тонки, полны вкуса, носили очки, слегка грассировали и напоминали интеллектуалов западной школы.
При этом, в случае необходимости, они вам могли переломать все ребра. Они сидели подле членов антисионистского комитета и с профессиональным интересом наблюдали за трагической сценой, делая такие меткие и тонкие замечания, будто сами придушили не одну Дездемону, а заодно и Отелло. Техника удушения Отелло их, в общем, не удовлетворяла — душил он неумело, неловко, будто впервые, совершенно забыв про сонную артерию, которую надо было сразу же перекрыть, про трахею, рвать которую надо было раньше.
Но, как интеллигентные и воспитанные люди, они виду не подавали, а, наоборот, аплодировали, кричали «браво, бис».
После спектакля, как истинные театралы, вместе с другими любителями автографов они пошли за кулисы.
От них, конечно, не ускользнуло, как смылся в костюме Хо — Ши — Мина Леви, как перехватил на ходу стакан коньяка Боря Сокол и как пожарники уминали бутерброды, предназначенные для банкета…
За кулисами шел праздник. Все целовали Главного в уста. Лично Орест Орестыч наливал ему шампанское, называл спасителем. Да, Олег Сергеевич своим могучим талантом спас спектакль, театр, и лично Ореста Орестыча.
Отелло с Дездемоной еле держались на ногах.
В своих древних одеяниях они давали автографы. На программках, листочках, книгах они выводили: «С горячим мавританским приветом», или что‑то там в этом роде.
Мельпоменчики скромно жались в очереди, перемиинались, застенчиво улыбались.
Наконец, подошел их черед.
Зубастик достал из пиджачка удостоверение и протянул Отелло. Боря Сокол взял его своими большими черными руками и, почти не глядя, размашисто, по диагонали вывел: «Поклоннику Шекспира от поклонника Дездемоны. Боря Сокол.»
— На добрую память, — Отелло широко улыбнулся.
Зубастик нежно вырвал удостоверение.
— Вы не любите Шекспира? — спросил Сокол.
— Обожаю, но вы расписались не совсем там, — мягко ответил Зубастик.
И подсунул документ прямо под сверкающие очи Отелло.
Боря взглянул и, так и не разгримировавшись, побелел.
— Помедлите. Молю — два слова только,
Стране известно, как я ей служил… —
начал он вдруг произносить последний монолог.
Ушастик успокаивающе улыбался.
— Нам все известно, — произнес он и поцеловал Дездемоне руку, — прошу, вас ждут. Пройдемте черным ходом.
Они шли в кромешной тьме, ударяясь о какие‑то балки, доски, и, наконец, оказались на улице. Их ждала мерцающая в свете зловещей луны черная, как мавр, «Волга».
— Добро пожаловать! — Зубастик распахнул дверцу.
Отелло с Дездемоной разместились сзади, Зубастик — за рулем, Ушастик — рядом.
— Обожаю ночной Ленинград, — сказал он, — всюду романтика, кажется, вот — вот на набережной появится Пушкин.
Боря с недоверием смотрел на него.
— И вы его арестуете, — продолжил он, — как нас…
— Вы ошибаетесь, — нежно ответил Ушастик, — вы наши гости, хотя после такого преступления, можно было бы и арестовать.
Они синхронно хохотнули вежливым смехом, и машина полетела.
— Курить в гостях можно? — спросил Боря.
— Что за вопрос, — Ушастик протянул «Мальборо», — хотя лучше бросить. Подумайте о своем здоровье!
— Хорошо, — Отелло глубоко затянулся, — к кому мы, простите, приглашены?
— Это сюрприз!
— А мы не испугаем хозяев таким видом? — Ирина указала на их венецианские одежды.
— Нет, нет, что вы, — сказал Зубастик, — там привыкли, там бывают и не такие.
Дездемона похолодела.
— Это надолго? — спросила она. — Мы хотим спать. И потом, летом у нас гастроли в Сочи.
— В Сочи этим летом будет отвратительная погода, — доверительно сообщил Зубастик.
— А куда же вы нам рекомендуете, — поинтересовался Боря, — в Сибирь?
— Вы к нам несправедливы, Борис Николаевич, — обиделся Ушастик, — мы работаем по — новому, старые методы забыты… Скажем, вам бы не хотелось поехать в те края, где ваша любезная подруга обронила платочек? Или на места ваших исторических боев под Кипром?
Отелло закашлялся.
— Знаете, — сказал он, — вы бы могли прекрасно сыграть Яго.
Зубастик сладко улыбался.
— Если понадобится, — ласково произнес он, — мы сыграем и Дездемону.
— И платочек, — добавил Ушастик…
Выскочив из театра, Леви бегом завернул за угол, на Малую Садовую, и вскочил в такси. Он устроился на заднем сидении, продолжая трястись от еще непрошедшего страха.
— Boat people? — спросил шофер, — только что выловили из океана?
— Меня давно выловили, — отстучал зубами Леви.
— А чего тогда трясешься? — он оглянулся, обомлел. И тоже начал трястись. Некоторое время они молча и синхронно тряслись.
— Здраствуйте, товарищ Хо — Ши — Мин, — наконец, заикаясь, произнес таксист, — простите… я вас не разглядел… в темноте… И потом — я думал, что вы давно того… умерли… А вы, оказывается, все еще живой.
— Полуживой, — поправил Хо — Ши — Мин, и назвал адрес. — Гони! И побыстрее!
— Сейчас, — ответил шофер. — У меня к вам только один вопрос. Деликатный. Насчет геноцида. Зачем вы его устроили, товарищ Хо — Ши — Мин?
«Сейчас и этот начнет бить, — подумал Леви, — и кричать: вьетнамская морда!»
— Я тут ни при чем, — объяснил он, — это все ревизионисты! И после моей смерти…
Таксист побледнел и вновь задрожал.
— Пожалуйста, перестаньте дрожать, — попросил дрожащий Хо — Ши — Мин, — и не волнуйтесь. В чем дело? Мы все умрем!
Таксист выскочил из машины и исчез в темноте.
Леви тоже хотел выскочить, но не решился — вокруг бродили толпы разъяренных театралов в поисках евреев. Были шансы, что узнают.
Не вылезая из машины, он перелез на переднее сиденье и сел за руль. И тут же к нему подбежал взлохмаченный тип, отделившийся от толпы. Леви узнал в нем театрала, носившегося за ним по сцене.
— Эй, Хо — Ши — Мин, — крикнул тот, — на Выборгскую подвезешь?
— Занято, товарищ, — ответил Хо — Ши — Мин, — частный вызов.
Он хотел нажать на газ, но дорогу машине преградил театрал, оравший из партера «Бей жидов, спасай Россию!». «Спаситель» требовал отвезти его на Каменный остров.
Бегавший по сцене, недолго думая, выбросил вперед правую руку, как Ленин на трибуне, и дал «спасителю» в глаз. «Спаситель» заревел, как бык, смертельно раненный тореадором, и резким ударом головой в живот отбросил «бегуна» на другую сторону тротуара. Затем он быстро вскочил в такси.
— Вези, косой!
И «косой» повез.
— Ты, бля, слышал, — спросил спаситель, — Яго‑то, оказывается, еврей!
— Я — го, — уточнил Леви, — китаец!
— Ну?! — бросил «спаситель» и вдруг закричал: «Останови машину!»
— Не могу, — сказал Леви, — тут запрещено.
— Эх ты, мудила! Там же еврей прошел. Я хотел ему пейсы вырвать!
Машина неслась по опустевшему городу, все меньше фонарей подмигивало Леви, все меньше машин попадалось навстречу.
— Стой, бородатый, — произнес «спаситель», — ты куда меня везешь?
— Не волнуйтесь, товарищ, уже приехали, — объяснил Леви и остановил машину на пустыре.
Затем он повернулся к «спасителю» и медленно, с каким‑то садистским наслаждением снял бороду.