V
В селе горланили петухи. Они вначале будто стеснялись нарушить сонную тишь призадумавшегося утра, а потом не вытерпели и, перебивая друг друга, разорались вовсю.
Но Олег не слышал нестройного петушиного хора, уверенно ведя по главной улице Актушей красавец ЧТЗ. Он весь отдался другой музыке — веселому, сильному рокоту мощного мотора. И взирал на мир из своей кабины глазами счастливца.
Ленька Шитков, товарищ по восьмилетке, пыливший навстречу на голубом новеньком мопеде, окликнул Олега, намереваясь остановиться, но тот лишь помахал приветливо рукой.
«Недосуг! — говорил его взгляд. — Разве не видишь, какого коня взнуздал?»
Где-то в глубине души, не признаваясь, правда, себе, Олег завидовал удачливому другу, слесарившему в РТС. Посмотрите-ка на него, Леньку, и мопед себе уже приобрел, и шикарным кожаном обзавелся. Теперь Ленька вольная птица: опустятся сумерки, оседлает парень быстрый, как ветер, мопед и полетел, куда ему вздумается! Нет клуба на двадцать километров вокруг, где бы не побывал Ленька. Не зря к нему липнут девчонки. Такой оперативный кавалер ни одной не наскучит!
«Ну, да ладно, Плугарев, какой толк точить себе нервы? — подумал Олег и сплюнул в открытое оконце кабины. — Лето буду вкалывать, как дьявол, а осенью… Глядишь, осенью тоже заведу себе и мопед, и кожаную куртку в придачу с водительскими перчатками. Непременно куплю такие перчатки, у которых краги чуть ли не до локтей!»
Переключая скорости, Олег чертыхнулся вслух. И уже зло принялся выговаривать себе: «Не это все главное, бесшабашная головушка! Учиться тебе надо. Ведь тебе тут век жить! Трактор, комбайн… всю передовую технику назубок должен знать… Осенью в солдаты идти, буду проситься в танковые войска. Другие ребята и в армии учатся. А почему бы и мне… могу же и я в заочный техникум сельхозмеханизации поступить? Могу! Чем я хуже, скажем, Федьки Куприянова, который в Москву маханул… в академию имени Тимирязева? Или Пашку Емелина взять. Незаметным пацаненком в Актушах рос, а сейчас — гляди-ка ты — в Сибири дорогу строит. Недавно про Пашку в «Комсомолке» писали».
С широкой улицы, миновав сельский Совет и правление колхоза, разместившиеся под одной крышей в кирпичном вместительном здании, Олег свернул в затишный переулочек.
Прогромыхав по заросшему просвирником проулку до следующего угла, Олег остановил трактор у избы деда Лукшина — такой приметной своими резными оконными карнизами и наличниками. В палисаднике, под окнами, у Петра Ильича паслись лиловатые пухлые облачка.
«Эх, и сирень! А дух от нее — даже голова может закружиться!» — подивился Олег, выпрыгивая из кабины на землю. Он хотел было подойти к палисадничку и сорвать ветку сирени, но его окликнули:
— Малый, постой-ка!
Оглянулся Олег, а перед ним сам Лукшин — крепкий, широкий в костях старик с лешачьей гривой едва тронутых изморозью волос.
— Здравствуйте, Петр Ильич! — уважительно сказал Олег, миролюбиво улыбаясь. — Вот начальство прислало… чего тут у вас робить?
— А ты… мать твоя курица… ты не знаешь разве, зачем тебя прислали? — срывающимся до шепота голосом проговорил Лукшин, едва не задыхаясь от гнева.
Потрясая кулаками, он двинулся на очумелого Олега, все еще улыбающегося — теперь растерянно и глупо.
— Петр Ильич… да что с вами? — бормотал Олег, пятясь назад. — Меня Волобуев… говорит…
Старик харкнул Олегу под ноги, отвернулся. Заметив на крыльце стоявшего напротив пятистенника любопытную молодайку с полотенцем и миской в руках, он потерянно выдохнул:
— Самоуправство это… будь свидетельницей, Малаша!
— Нашли-таки душегубца, соседушко? — охотно запела та, — А Юрков-то… слышь, Юрков-то отказался. Наотрез отказался!
Вдруг она взмахнула полотенцем и скороговоркой добавила:
— Едуть. Сам с бригадиром!
Все еще ничего не понимая — решительно ничего, Олег устремил свой взгляд вдоль проулка: в эту сторону махнула полотенцем молодайка.
К ним приближалась пегая, низкорослая Зорька, запряженная в дрожки. Не успел еще Волобуев остановить кобылку, как председатель колхоза — тучный, неуклюжий с виду мужчина, с завидным проворством спрыгнул с дрожек. И крупно зашагал к гудевшему глухо трактору, словно бы не замечая стоявшего у него на дороге старика.
— Давай, Плугарев, начинай запашку огорода Лукшина, — сказал он жестко, — Загоняй трактор в этот прогал и сворачивай прямо…
Председателя перебил вынырнувший из соседнего двора молодой, забородевший парень в полосатой тельняшке:
— Не по закону действуешь, начальство!
Позади парня тесной кучкой сбились соседи. Олег даже не заметил, когда они здесь собрались — эти бабы и старухи с ребятишками.
— За что старика обижаешь? — опять сказал парень в тельняшке.
— Хватит базарить! — огрызнулся председатель. — Мы выполняем решение бригадного собрания. У Лукшина жена нестарая, а от работы отлынивает. Вот и постановили: отрезать половину приусадебного участка. Пусть на себя пеняют! И другим наука… Вам тоже на работе давно пора быть!
Старик Лукшин прижал к груди свои широкие трясущиеся руки.
— Да она же, Марина-то моя, в городе! — закричал он. — В городе она второй месяц! У дочки внучонка нянчит!
Отмахиваясь от старика, председатель приказал Олегу:
— Начинай!
Но Олег не сдвинулся с места. Тогда председатель, проколов его остро блеснувшим взглядом, засопел сердито и сам полез в кабину трактора.
Все молча смотрели, как яростно, утробно взревев, медленно стронулась с места тяжелая машина, как она вползла в прогал между домом Лукшина и стоявшей через дорогу убогой мазанкой. Неуклюже повернувшись грудью к ветхому, пьяно вихлявшему туда-сюда плетню, ограждающему огород старика, ЧТЗ на миг замер на месте.
— Волобуев, отпусти лемеха! — выкрикнул из кабины председатель.
Бригадир рысцой бросился к трактору, поправляя съехавшую на ухо шляпу.
Сделав два круга, председатель остановил трактор.
— Иди, заканчивай, Плугарев! — зычно оранул он, перешагивая через поваленный плетень.
— Не буду я! — сказал, бледнея, Олег, скользнув взглядом по добротным глянцевито-поблескивающим сапогам председателя с приставшими к головкам комкам жирного чернозема. Под глазами у Олега проступили бисерины пота. — Как хотите, а я — наотрез!
— Садись тогда ты, Волобуев! — распорядился председатель и, ни на кого не глядя, направился к смирной Зорьке, безмятежно пощипывающей молодую травку.
Волобуев, проходя мимо Олега, прошипел:
— Я это попомню, баламут! Твоя промблема теперь решена: вовек не сидеть тебе за рулем!
Олег не разомкнул даже запекшихся губ. Он стоял сам не свой, боясь глянуть людям в глаза. Еще никогда Олег не чувствовал себя таким опустошенным, никому не нужным… Вдруг сознание его пронзила мысль: а ведь ему тут нечего больше делать! И он поплелся по проулку — сам не зная куда, спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу.
VI
Опустившись на опрокинутую вверх дырявым днищем лодку, уже просохшую от росы, Олег притомленно вздохнул. Все тело было разбито смертельной усталостью. Как будто суток двое не сходил он с трактора.
«Вовек теперь не сидеть тебе за рулем!» — сказал ему Волобуев.
— Так уж и вовек? — усомнился Олег, молвив эти слова вслух.
«А не искупаться ли мне?» — минутой позже подумал он. И не пошевелился.
Легкий туманец дымился сейчас лишь у противоположного травянистого берега, путаясь и застревая в камышинках. В камышах же изредка по-стариковски скрипел коростель.
По-прежнему было тихо, тепло, из лугов пряно попахивало дождем — далеким и смирным. Казалось, Светлужка все еще никак не очнется от ночной дремы: у песчаного берега ни волны, ни всплеска.
Одних лишь неуемных стрижей не смущало это глухое предгрозовое утро. Стремительно, азартно носились они в погоне за мошкарой, едва не касаясь снулой воды острыми концами упругих крыльев.
Глядя пустыми глазами на серую, тусклую гладь, отливающую сининой, Олег машинально общипывал небольшую, с детский кулачок, корзиночку подсолнуха, неизвестно как попавшую ему в руки.
Отщипнет один солнечный лепесток и бросит. Отщипнет другой — и тоже бросит… Можно было подумать, что на холодном бесцветном песке у ног Олега кто-то нечаянно рассыпал апельсиновые дольки. Но Олег ничего не видел: ни этих легчайших лепестков, ни азартных стрижей, ни курчавого туманца, воровато жавшегося к противоположному берегу. Перед его глазами стоял разгневанным лешим старый Лукшин… Откуда Олегу было сейчас знать, что всякий раз, стоит ему лишь на минуту вспомнить нынешнее утро, утро его радужных, разбитых вдребезги надежд, как перед его взором непременно возникнет, точно живой, крепкий еще с виду, но такой беспомощный в своем горе старик…
Верхом, по-над самой кручей, не спеша шагали девчонки. Одна из них, востроглазая, заметив сидевшего на лодке Олега, бойко запела:
Ой, подруга милая,
Горело небо синее.
Горело небо, таяло,
Любовь страдать заставила.
И тотчас — едва она кончила — припевку подхватила другая:
Из-за лесу, из-за сосен
Поддувало холодком.
Не твою ли, милый, совесть,
Относило ветерком?
— Ладно разоряться-то! Что вы, баламута не признали? Поберегите голоса до вечера! — усмехнулась третья девчонка. — Жалко, нет у нас такого обычая… читала я в одной книге. В Атлантическом океане на островах каких-то — уж не помню на каких — жених перед венцом должен непременно простоять всю ноченьку напролет на одной ноге. Да вы не хохочите, это правда! Всю ночь жених должен простоять на одной ноге «на стене влюбленных». У самого что ни на есть обрыва над океаном. Одно неосторожное движение — и он, сердечный, вдребезги разобьется о подводные скалы.
— А помогает, Анютка, обычай-то этот? Невестам островным? — уже издали спросила со смехом одна из подруг. И, не дожидаясь ответа, запела отчаянно весело: