Всхрапывая, бились в упряжке мокрые, отощавшие лошади, матерились на чем свет стоит ездовые. Они никак не могли распрячь осатаневших своих коняг.
А по опустевшему лугу носился неприкаянным бесенком Бубенчик. Перепуганный насмерть жеребенок теперь даже не ржал. Раз он едва не сшиб с ног кузнеца и Олега: они одни не бросились сломя голову к вагончику, а медленно и тяжело шлепали по хлюпающей воде.
«Успела Лариска до ливня спрятаться в теплушку? Или ее тоже прихватил дождь? — думал Олег, — Только бы не заробела… Пусть себе бабахает гром, пусть ярятся молнии, а ты, Ларис, не трусь! Не трусь, и все тут!»
То спереди, то сзади ломались в выси молнии и отвесно, раскаленными добела пиками, вонзались, чудилось, где-то рядом.
Лишь во время слепящих вспышек можно было увидеть на долю секунды тугие, секущие плети дождя, беспощадно стегавшие виноватую в чем-то землю.
И Олег, и дядя Кирилл промокли до последней нитки. Неизвестно как молчун кузнец, а вот Олег чувствовал себя в этом грохочущем аду просто отлично. Отпала всякая нужда купаться: холодный ливень освежил, вернул силы, и сейчас Олег охотно взялся бы снова за вилы.
— А стожок мы вывершили всей округе на загляденье! Верно, дядя Кирилл? — сказал Олег. Ему наскучило идти молча.
Кузнец и не подумал отвечать.
— Если б не этот шальной дождище, мы после обеда и второй бы стог взгромоздили, — продолжал Олег. — Взгромоздили бы, и «ох» не промолвили! Назло разным Волобу…
Над лугами прокатился самый оглушительный небесный залп. Сонька потом уверяла, будто вагончик, в котором люди сидели не живые и не мертвые, что есть силы тряхнуло!
Во время утробно-раскатистого грохота перед глазами Олега и кузнеца вдруг обозначился с призрачной явственностью великан осокорь, трепеща кружевной глянцевитой вершиной. Осокорь этот стоял на бугре вблизи бригадного вагончика, сейчас битком набитого колхозниками, но Олегу показалось: протяни руку, и можно коснуться корявого, в три обхвата, ствола дряхлеющего богатыря.
Погасло нестерпимо белое пугающее пламя, осветившее осокорь от самой маковки и до комля, и мраком налилось все вокруг, а перед глазами Олега долго еще потом возникало могучее дерево, стоило ему лишь смежить веки.
Наконец и они притопали к вагончику, стоявшему посреди преогромной лужи. При новой вспышке молнии Олег припустился внезапно бегом к бугру, над которым царственно высился старый осокорь.
— Куда? Куда ты, баламут? — вдруг рявкнул кузнец, но Олег даже не оглянулся.
Подбежав к дереву, он с отчаянной решимостью принялся карабкаться вверх по сучкастому стволу.
Кто-то приоткрыл дверь и впустил кузнеца в кромешно черное, по-банному душное, нутро вагона.
Остановившись на пороге и придерживая ногой дверь, дядя Кирилл все вглядывался и вглядывался в сторону осокоря, снова растаявшего в непроглядной по-осеннему мгле.
— Дяденька Кирилл, на кого это ты кричал? — спросил чей-то бойкий любопытный голос.
Его покрыл другой — испуганно визгливый:
— Дверь прикройте, охломоны! Убьет же нас всех молонья!
Но кузнец все так же молча продолжал стоять у порога. А когда вновь воспламенилось небо от края и до края, какой-то мальчишка, просунув голову между широко расставленными ногами Кирилла, восторженно вдруг закричал:
— А баламут наш — Плугарь отпетый… на самой макушечке осокоря сидит!
Мальцу никто не поверил. Когда же за Жигулевскими горами заглохли последние глухие раскаты грома, притихшие актушинцы услышали вызывающе-предерзкий Олегов голос:
— Э-эй, люди добрые! Я молнию сейчас чуть за хвост не поймал!
Тишка, решивший во что бы то ни стало добиться своего, лапая в это время присмиревшую Соньку, с ядовитой усмешкой протянул:
— Для некоторых, промежду прочим, закон не писан!
Но тут случилось такое, чего никто, решительно никто не ожидал. Откуда-то из дальнего угла с нар поднялась Лариска и, бешено расталкивая локтями стоявших на ее пути односельчан, бросилась к двери.
А добравшись до выхода, плечом оттеснила от косяка кузнеца. И закричала:
— Иди сюда, Олег!
Лариска приставила ко рту сложенные рупором ладони, собираясь прокричать что-то еще, да не успела. Снова загрохотало, и все небо исполосовали быстрые молнии. От нестерпимо резкого трепетного света некуда было деться. В этот вот пугающе долгий миг и увидела Лариска Олега, сидевшего на вершине осокоря: а он ее — в дверях вагончика.
Едва притихло взбесившееся небо, гаркнул Олег сильно и зычно:
— А я сейчас. Ты слышишь, Лариска? Сейчас я!
И, набрав полную грудь воздуха, уже весело прибавил:
— Ты там не бойся. За Актушами полоска светлая обозначилась. Конец скоро грозе!
IX
В Актуши из лугов Олег вернулся засветло. По водянисто-холодному, чуть впрозелень, небу паслась всего-навсего парочка легких облачков, снизу окаймленных клюквенного цвета оборками. А за ощетинившиеся сосны на Шелудяк-горе, будто обуглившиеся во время пожарища, садилось большое, чуть притомившееся за день солнце.
Дома Олега ждала мать.
Он уже давно приметил: стоит после тяжелого рабочего дня, войдя во двор, увидеть на сенной двери висячий замчишко, который любой шкет откроет ржавым гвоздем, как настроение тускнело и уж пропадало всякое желание переступать порог отчего дома. Но ежели окна избы светились тепло и живо или из трубы над крышей курчавился неуловимый дымок, ноги сами собой убыстряли шаг, и по ступеням крыльца Олег взбегал легко и резво.
Так было и нынче. Передергивая плечами (Олега слегка знобило), он влетел на крыльцо, спугнув сиротливо прикорнувшего к высокому порогу утенка, вихрем пронесся через сени, по пути поддав ногой старую калошу. А распахнув дверь в избу, загорланил от порога:
— Мама, ты жива?
Показавшись из-за перегородки, мать укоризненно качнула головой:
— Чему радуешься, водяной?
А приглядевшись к сыну попристальней — с его одежды все еще капало, уже строже прибавила:
— Раздевайся сию же минуту!
И загремела печной заслонкой.
— Да ты что, мам? — опешил Олег. — Я вот умоюсь наскоро, а ты порубать на стол собери.
— Я чугун воды согрела, — говорила мать, не слушая сына. — У тебя губы, и те посинели. Помоешься в корыте, белье сухое наденешь, тогда и ужинать.
— Ох, — вздохнул покорно Олег, — и придумщица ты у меня!
А поплескавшись у печки в корыте, надев теплое фланелевое белье и даже обувшись в валенки по настоянию матери, он и в самом деле почувствовал себя лучше.
После ужина пили чай.
— До грозы так-таки не успели убрать сено? — спросила мать равнодушно, как бы между прочим.
Улыбаясь про себя этой маленькой ее хитрости (кто-кто, а уж Олег-то знал, что значит для ферм заготовка кормов на зиму!), он сказал уклончиво:
— Разве все успеешь… но сметали порядочно. Одна наша бригадка с кузнецом во главе такой стожище завернула!
Мать вздохнула.
Желая во что бы то ни стало сменить тему разговора, Олег полюбопытствовал:
— А в Актушах, мам, как? Накуролесила гроза?
Мать с неохотой протянула, супя черные брови:
— Говорят, с церкви крышу новую сорвало. А на Калмыцкой ошалелый петух в колодец залетел.
Помолчав, уже с улыбкой прибавила:
— И еще новость: у Кашаловых… не у тех Кашаловых, кои на Выселках, а у тех, которые на выгоне… Пропала у этих Кашаловых в грозу бабка их столетняя Ольгея. Искали, искали, а она вдруг сама не своя из погреба выныривает. «Бабаня, спрашивает внучка, откуда ты взялась?» А та сердито: «Война-то кончилась?» У внучки и глаза на лоб: «Какая война?» — «Антихристова, — отвечает бабка, — которую атомонной прозывают».
— Дошла бабка! — усмехнулся и Олег.
Обошли молчанием мать с сыном лишь утреннюю историю с приусадебным участком старика Лукшина. Но Олег уже догадался: мать на его стороне. Эта молчаливая поддержка матери — всегда и во всем правдивой и справедливой — сейчас так нужна была сыну! И он, подобрев душой, едва не выболтал ей о новой стычке с Волобуевым, происшедшей уже после грозы, когда за промокшими колхозниками в луга прикатил грузовик.
Почесывая ухо о мосластое плечо, Олег второпях заговорил совсем о другом:
— Да с Ленькой Шитковым… и рассказывать даже охоты нет. Он, Ленька, вместе с Волобуевым зачем-то прикатил на полуторке. Ну прямо франт франтом… не в луга будто прикатил, а в клуб на бал по случаю Нового года! И брючки отутюжены, и белая сорочка с галстучком, и кожан на «молнии».
Мать вопросительно поглядела на сына.
Олег глотнул из чашки горячего чаю, обжегся и закашлялся.
Минутой позже, все еще не поднимая от стола глаз, сощуренных до щелочек, он с трудом закончил:
— Машина летела с ветерком, ну, и продрогли все. А женскому персоналу и подавно досталось. Я и скажи Леньке — он тоже в кузове вместе со всеми трясся: «Пожертвуй на время свою куртку девчонкам», а он…
— Ну, а он? — поторопила мать Олега, тянувшего до странности скучным голосом.
— А он взял да отвернулся. Не расслышал, поди-ка ты! Пожалел, жадина, кожан свой столичный!
Пододвинув ближе к сыну вазочку с загустевшим прошлогодним медом, до сих пор все еще пахнущим липовым цветом, мать поправила волосы, тяжелым узлом связанные на затылке. Вздохнула. А потом с легким смешком проговорила:
— Э-э, горюшко ты мое! Даже скрытничать не научился. Вся душа нараспашку!
Чувствуя, как у него не только лицо, но и уши заполыхали, Олег удрученно и потерянно мыкнул:
— Ну, ты вечно мне не веришь…
— Молчи уж! — махнула рукой мать. — Пока ты с девками топтался на площади, мне люди все обсказали.
— И что же они тебе обсказали?
— Сам знаешь! Так, говорят, Волобуев на тебя рявкнул, что с Шуркой Шаховой чуть родимчик не приключился. Пообещал, сказывают, если ты еще на покосе появишься, с милицией турнуть!
У Олега заиграли на побуревших скулах крупные желваки. Прерывисто дыша, он спросил, еле шевеля губами:
— А сказывали тебе, как обломал Волобуева дядя Кирилл? Сказывали?