Влюбленным сельским хорошо гулять
по вечерам.
А кролик прыгает среди крольчат,
Жилец прибрежных ласковых лугов,
Когда мальчишки бойкие кричат,
Приветствуя регату с берегов,
А паучок, неутомимый ткач
На маленьком своем станке, не зная неудач,
Работает, и серебрится ткань;
По вечерам пастух своих овец
В загон плетеный гонит; брезжит рань,
С гребцом перекликается гребец,
И куропаток возле родника
Спугнуть способен иногда их крик
издалека.
Бесшумно возвращается на пруд
Ночная цапля; стелется туман,
И звезды золотые тут как тут;
Таинственный цветок нездешних стран,
Луна взошла, беззвучный свет лия,
Царица плакальщиц в ночи, немая плачея.
Не до тебя луне, когда возник
Эндимион; он близок, он совсем
Как я, как я; моя душа – тростник
И потому, своих не зная тем,
Отзывчивый, звучу я сам не свой
На нестихающем ветру печали мировой.
Коричневая пташка прервала
Чарующую трель, но не замрет
Она мгновенно; слышатся крыла
Летучей мыши, чей ночной полет
Расслышать помогает мне в лесу:
Роняют колокольчики по капелькам росу.
От пустошей угрюмых вдалеке,
Где путника преследует ивняк,
Мне Башня Магдалины в городке
Сияньем подает надежный знак,
И колокол звенит на склоне дня:
В Христову Церковь на земле торопит
он меня.
Полевые цветы
Ноктюрн небесно-золотой
Гармонией седой сменён;
На Темзе – охряных копён
Полны плоты; холодной мглой
Мосты и стены покрывал
Тумана желтого нагар;
Святого Павла серый шар
Над тенью града воспарял.
Вдруг зашумел водоворот
Кипучей жизни, на возах
Крестьяне едут; мелкий птах
Над морем мокрых крыш поет.
Девицы бледной грустен взгляд,
Лишь день целует кудри ей;
И газовый рожок – слабей,
Чем пламень губ и сердца хлад.
Во Храм искусств, куда со всей земли
Привозят вещи, что не взяты тленом,
Прекрасной девы мумию внесли,
Усопшей в мире древнем и забвенном.
Из пирамиды сумрачной она
Арабами была извлечена.
Когда же размотали лоскутки,
Что дочь Египта покрывали туго,
Вдруг семя в полости ее руки
Нашли – и в Англии подарок с юга
Звездистыми снежинками зацвел,
Благоуханьем полня вешний дол.
Такая чара в том цветке была,
Что позабыли все об асфодилах,
И, лилии любовница, пчела
Умчалась прочь от чашечек немилых;
Цветок нездешний, чудо из чудес,
Как будто из Аркадии, с небес.
И хоть нарцисс, влюблен в свою красу,
Чах над ручьем, клонясь к нему в бессилье,
Не привлекал ни шмеля, ни осу
Купать в его пыльце златистой крылья.
Ах, был жасмин жемчужный позабыт,
Лобзать его никто не прилетит!
К цветку пылая страстью, соловей
Не помнил о фракийце злочестивом;
И голубь не порхал среди ветвей,
Покрывшихся листвой в лесу счастливом,
А вился вкруг него, грудь – аметист
И быстрых крыл оттенок серебрист.
В лазурной башне – солнца жаркий круг,
От стран снегов порой бореем веет,
Цветок омыл росою теплый юг;
Восходит Веспер, и уже алеет
Небес аквамариновый простор,
Плывет закат, раскинув свой узор.
Когда уже средь лилий не слышна
Уставших птиц любовная канцона,
И, словно щит серебряный, луна
Блестит в сапфирном поле небосклона,
Какие думы, мрачны и горьки,
Волнуют трепетные лепестки?
Ах, нет! Тысячелетие цветку
Погожий вешний день напоминает,
Он не познал ни ужас, ни тоску,
Что златокудрых сединой пятнает;
Не ждет, как люди, он последний сон
И не жалеет, что на свет рожден.
Мы в танцах, играх к смерти путь вершим,
Пройдя врата, что из кости слоновой,
Поскольку часто рекам нестерпим
Унылый бег по пустоши суровой;
Бросается влюбленный в водоверть,
На славную рассчитывая смерть!
В борьбе бесплодной тратим силы мы,
И супротив нас легионы мира,
Мы копим жизнь, в себе не чуя тьмы,
Живясь от солнца, от глотка эфира;
Проходят дни, и – вечности дитя –
Нас губит Время, прахом обратя.
Серенада[41]
Для музыки
Не нарушает ветер лени,
Темна Эгейская струя,
И ждет у мраморной ступени
Галера тирская моя.
Сойди! Пурпурный парус еле
Надут, спит стражник на стене.
Покинь лилейные постели,
О госпожа, сойди ко мне!
Она не спустится, – я знаю.
Что ей обет любви простой?
Я не напрасно называю
Ее жестокой красотой.
Ах! Верность – женщинам забава,
Не знать им муки никогда,
Влюбленному, как мальчик, слава
Любить вотще, любить всегда.
Скажи мне, кормщик, без обмана:
То кос ее златистый свет
Иль нежная роса тумана,
Что пала здесь на страстоцвет?
Скажи, матрос, ты малый дельный:
То госпожи моей рука
Иль нос мелькнул мне корабельный
И блеск серебряный песка?
Нет, нет! То не роса ночная,
Не блеск серебряный песка,
То госпожа моя младая,
Ее коса, ее рука!
Правь, благородный кормщик, к Трое,
Матрос, ты к гребле будь готов:
Царицу счастья мы, герои,
Везем от греческих брегов.
Уж небеса поголубели,
Час утра тихий настает.
Дружина, на борт! Что нам мели!
О госпожа, вперед, вперед!
Правь, благородный кормщик, к Трое,
Матрос, не бойся ты труда,
Как мальчик любит, любит втрое
Тот, кто полюбит навсегда.
Эндимион[42]
Для музыки
Сад яблонь весь раззолочен,
В Аркадьи птичья песня льется,
Спешат овечки в свой загон,
А козы дикие – на склон;
Вчера любовь открыл мне он,
Сказал-де, что ко мне вернется.
Взойди, Владычица луны!
Будь стражницей его любовной,
Юнца узнаешь, безусловно, —
Его сандальи багряны́.
Его узнаешь ты, но где ж он?
Всегда пастуший посох с ним,
Он, словно голубь, тих и нежен
И кудри так черны, как дым.
Где милый друг? Уж еле кличет
Усталой горлинкой она;
У стойла волк голодный рыщет
И лилий сенешаль не свищет,
Себе ночлег в лилеях ищет;
На хо́лмах мрака пелена.
Взойди, Владычица луны!
Взойди на Геликона пик.
Коль милого увидишь лик,
Сандальи, кои багряны́,
И кудри темные, и посох,
И козью шкуру, что на нем,
Скажи, что жду в вечерних росах
Под тусклым гаснущим лучом.
С росой упала ночи тьма,
В Аркадьи птичья трель не льется,
Сатиры в лес бегут с холма,
Нарциссы клонит вниз дрема́,
Они закрылись, как дома́;
Ко мне любимый не вернется.
Ты лжив, ущербный лик луны!
Где ж милый ныне, где же он,
Где посох, алых губ бутон,
Сандальи, кои багряны́?
Шатер почто рассеребрен?
Откуда мгла плывет? Грущу я:
Теперь уж твой Эндимион,
Чьи губы – сласть для поцелуя!
Хармид[43]
I
Грек, из Сицилии к родной Элладе
Он фиги и вино с собою вез,
И на его каштановые пряди
Ложилась пена; он взошел на нос
Своей галеры и сквозь ветр и волны
Смотрел вперед, в ночную даль, задумчивости
полный.
В лучах рассвета вспыхнуло копье
На фоне неба штрихом золотистым,
И кормчий судно повернул свое;
Был парус поднят; снасти рвал со свистом
Норд-вест, на моряков обрушив гнев,
Блуждало судно, а гребцы тянули свой напев.
В виду Коринфа, где холмы, долины,
В песчаной бухте стали на причал.
Со щек стряхнул он пену и маслиной
Свои младые кудри увенчал,
Натерся и надел хитон небедный,
Затем – сандалии свои, что на подошве
медной;
В лоснящейся хламиде, что купил
На сиракузской пристани шумливой,
И коей тирский пурпур взор слепил
И вышивка змеилась прихотливо,
Ступил на брег и, справясь о пути,
Он в серебристый лес вошел, а день померк почти,
Сплетая в небе облака клубками;
На холм поднявшись, под священный кров
Вошел он тихо, затерявшись в храме
Среди толпы и занятых жрецов,
И, в полутьме, смотрел, как пастырь юный
Приносит в жертву первенца овечки белорунной,
Как в пламя сыпал соль, как посох свой
Повесил там же (не во славу Той ли,
Что не позволит, дабы хищник злой
Свирепствовал на пастбище иль в стойле?),
Как пели девы чистым гласом, и
Все к алтарю несли дары смиренные свои
Сосуд, молочной пеной окаймленный;
Простую ткань, где вывела игла
Псов на охоте; соты, увлажненны
Златою влагой, коя с них текла;
Промасленную шкуру, что так часто
Борцам потребна; и еще лесной кабан клыкастый
У Артемиды грозной был отнят
Афине в дар со шкурою богатой
Пятнистого оленя, час назад
Еще скакавшего; воззвал глашатай –
Пошли на выход друг за другом вслед,
И каждый радовался грек, что совершен обет.
Стал факелы гасить священник старый,
И лишь единый, как рубин, горел
В пустынной нише; стройный звон кифары,
Ветрами заглушен, вдали слабел;
Все шли домой средь праздничного гама,