Быстро вскочила в жарком порыве,
стала над низко склоненной другой:
«Ну, мое золотко, что там, Мария!
Что тебе видится под водой?»
«Ах, вижу я: вижу скрытые мглою,
в дымной завесе, мерцая в ряд,
словно бы свечи вокруг аналоя,
красные огонечки горят.
Черное что-то туман прикрывает,
вот уж из мглы проясняется той: —
боже! ведь это ж — подружки рыдают,
а между ними — покров гробовой!»
Веет ветер ласковый
по полям, яругам,
цвет весенний стелется
полем, садом, лугом.
Загудела музыка от костела звоном,
а за ней, осыпана цветом благовонным,
едет свадьба цугом.
Молодой жених, красив
и лицом и станом,
шапку лихо заломил,
зелен цвет кафтана,
как предстал ей ночью той,
так ведет к себе домой
красавицу Ганну.
Пришла осень. На ветвях
ветер листья косит,
похоронный слышен звон, —
мертвую выносят;
в трауре подружки, свечи потухают,
клич и причитанья трубы возглашают,
заунывно воют:
вечному покою!
Чье венок обвил чело,
кто в гробу почиет?
белой лилиею чья
надломилась выя?
Отцвела, как бы затоплена росою,
умерла как бы подкошена косою, —
бедная Мария!
Окна окованы тьмой и морозом,
в хате теплынь и уют;
бабка клюет перед печкою носом,
девушки пряжу прядут.
«Прялка, живей! Веселее жужжанье!
близок рождественский пост к окончанью,
скоро и святки придут!
Ах, сочельник темный,
и звезда святая,
как тебя я вспомню, —
за́ сердце хватает!
Так же мы сидели
вкруг за челноками:
год промчался еле —
нет двоих меж нами!
Одна косу расплела,
волосы густые,
распашонки шьет она,
а другой — земля тесна,
бедная Мария!
Вот сидим мы, как вчера,
дружной стайкой тесной,
что же с каждой через год
станет? Неизвестно!
Громче жужжанье! Быстрее вращенье!
В мире) все кружится, все в измененьи,
жизнь человеческая, как сон!
Лучше, коль завтрашний день им неведом, —
людям непрочной надеждою жить,
чем — обреченное бурям и бедам —
страшное будущее открыть!»
ГОЛУБОК
Около погоста
дорога глухая,
шла по ней, рыдая,
вдова молодая.
О своем супруге
плакала, рыдала:
она его навек
туда провожала.
От панского дома
по травам, долинам
едет панич в шапке
с пером соколиным.
«Но плачь, не печалься,
вдовствуя, горюя;
не тумань ты очи,
слушай, что скажу я.
Ты свежа, как роза,
забудь сердца рану!
если муж твой умер,
хочешь я им стану».
День один рыдала,
на другой смолкала,
а на третий горе
забываться стало.
С тех пор об уме́ршем
она позабыла:
едва минул месяц
к свадьбе платье шила.
Около погоста
с горы путь уклонный:
едут по нем, едут
жених с нареченной.
Веселая свадьба
была среди луга:
невеста в объятьях
нового супруга.
Шумна была свадьба,
музыка гремела:
она к нему льнула
на него глядела.
«Веселись, невеста,
вскинь голову выше:
покойник в могиле
но видит, не слышит.
Обнимай другого,
нечего бояться:
тесна домовина —
мужу не подняться.
Милуйся, красуйся
ликом набеленным:
кого отравила
не встанет влюбленным!»
Бежит, бежит время,
все собой меняет:
что не было раньше,
теперь наступает.
Бежит время мимо,
год проходит тенью;
одно неизменно:
тяжесть преступленья.
Три года промчалось,
как того не стало,
и его могила
травой зарастала.
Трава над могилой,
в головах дубочек,
на дубовой ветке
белый голубочек.
Голубок на ветке
воркует, рыдает,
каждому, кто слышит,
сердце надрывает.
Не так другим людям
слышны его стоны,
как той, что рвет косы,
вопит исступлённо:
«Не воркуй, не гукай,
не терзай мне уши:
так тосклив твой голос,
что пронзил мне душу!
Не тоскуй, не гукай,
мутится мой разум,
или так уж гукни,
чтоб пропасть мне разом!»
Течет вода, льется,
волна волну гонит,
меж волнами что-то
забелело, тонет.
То нога взметнется,
то плечо заблещет:
женщины несчастной
душа смерти ищет!
Вынесли на берег,
тайно схоронили
там, где две дороги
накрест проходили.
Никакого гроба
ей не стали делать,
лишь тяжелым камнем
придавили тело.
Не так тяжко камню
лежать над ней кладью
как на ее имени
вечному проклятью!
ЗАГОРЖЕВО ЛОЖЕ
Реют туманы над полем пустынным,
будто бы призраки сумрачным рядом,
клич журавлей, улетающих клином, —
осень проходит и лесом и садом.
С запада ветер сырой налетает,
песню в увядшей листве запевает.
Песня знакомая, каждую осень
листья поют ее снова и снова,
только никто не поймет в ней ни слова —
слишком напев ее темен и грозен.
Путник безвестный в монашеском платье,
перебирает рука твоя четки,
посох с крестом помогает походке,
кто ты такой и куда собрался́ ты?
Шаг твой поспешен, ступни́ твои босы,
осень же сумрачна, холодны росы:
с нами останься, мы добрые люди,
мы не откажем гостю в приюте.
Путник любезный, твои ланиты
волосом жестким еще не покрыты.
Лик твой девически нежен и скромен,
но твои щеки бледны от печали,
очи в глазницы глубо́ко запали!
Горя ли в сердце след похоронен?
Словно несчастье в путь тебя гонит,
раньше, чем старость, к земле тебя клонит!
С нами останься, путник пригожий!
Может, тебе мы в горе поможем,
а не поможем — хотя бы утешим.
Сядь, отдохни с нами, труден путь пешим.
Нету на свете беды такой тяжкой, —
чтоб не смягчить человеческой лаской.
Нет, он не слышит, не обернется,
от своих помыслов не оторвется!
Вдаль он уходит грустный и строгий:
боже, пошли ему счастья в дороге!
Поле бескрайное, поле пустое;
вьется дорога, вдаль убегает,
а на пригорке ствол свой вздымает
древняя пихта, лишенная хвои:
нету ветвей на ней — лишь на вершине,
чьей-то рукой на доске укрепленный
облик распятого божьего сына,
к небу как будто бы вознесенный.
Лоб под терновым венцом окровавлен,
рук пригвожденных раскинуты плети,
словно их жест указуя направлен
в две стороны, разделенных на свете:
правая — к солнечному восходу,
левая к западу, к ночи глубокой.
Там, на восходе, — солнца ворота,
райское радостное сиянье;
всех, кто творил добро для народа,
ждет и награда и воздаянье.
На темном западе — адовы вра́та,
море смоляное серы кипящей,
полчища дьяволов ждут для расплаты
грешников с мукою, им предстоящей.
Боже! Избавь нас от вечного гнева,
оборони от пути нас налево!
Здесь, на пригорке, склонивши колени,
путник наш юный во тьме предрассветной
остановился в безмолвном моленьи,
жарко обнявши ствол безответный,
что-то он шепчет, слезы роняет
и безнадежно, тяжко вздыхает.
Так отрывается от любимой
юноша, на́долго уезжая
в даль неизвестную, в край нелюдимый,
вновь возвратиться надежд не питая;
пыл свой сердечный в объятья влагая —
вот поцелуй еще, жадный, последний:
будь же здорова, моя дорогая,
вдаль я судьбою гоним беспросветной!
С бледным лицом и со взглядом туманным,
с сердцем, тревоги огнем опаленным,
юноша сильный со стройным станом
шагом на запад идет непреклонным.
Вот он скрывается в сумрачной чаще:
труден, тяжел его путь предстоящий!
Встала скала среди чащи дремучей,
сплетшейся грабов ветвями густыми,
дуб — на скале той — поднялся могучий,
словно король той безлюдной пустыни:
к небу подъята безлистая крона,
ветви, как руки, простерты в бореньи,
панцырь расщеплен ударами грома,
тело открытое предано тленью:
темной дупло на нем щерится щелью, —
хищнику служит удобной постелью.