К тому времени (1948) эритрейская внутренняя политика осложнялась неопределенностью будущего этой бывшей колонии. Сторонники объединения с Эфиопией противостояли тем, кто выступал за различные формы независимости Эритреи. Видные фигуры юнионистов убедили бандитов поддержать объединение, и почти все христиане встали на их сторону, поскольку это давало им ощущение самоидентификации и уверенности в противостоянии с преимущественно мусульманским фронтом независимости. Несмотря на поддержку объединения, братья, чувствуя конъюнктуру, по политическим причинам не убивали эритрейцев, чтобы не разжигать кровную вражду, и не уничтожали их дома и посевы. Поддержка Эфиопии обеспечивала бандитов не только оружием и деньгами, но и давала им убежище за границей. Хотя Вельдегабриель и принимал участие в принуждении Эритреи к объединению, и вел боевые действия против мусульман, он чрезвычайно внимательно следил за тем, чтобы не вовлекать себя самого и свою родную провинцию Мерета-Себене в стычки, которые не касались их напрямую.
Когда ООН в конечном итоге проголосовала за союзное образование, бандиты потеряли поддержку партии объединения и эфиопского правительства. Большинство было амнистировано в 1951 году, но Вельдегабриель оставался вне закона до 1952 года и оказался в числе тех четырнадцати бандитов, которых англичане сочли слишком одиозными, чтобы оставить их в Эритрее. Для них было организовано политическое убежище в Эфиопии, где император выдал им небольшие участки земли в провинции Тигре, а также ежемесячное пособие. Увы, они теперь сами превратились в чужаков, окруженных враждебно настроенными сельчанами. Все обещания императора дать наделы получше, увеличить содержание и обеспечить бесплатное обучение детям оставались невыполненными. Постепенно все бандиты, кроме самого Вельдегабриеля, переместились обратно в Эритрею.
Он сам мог бы, конечно, вернуться в Беракит, где был уважаемым членом общины, с тех пор как перестал быть разбойником. Он вновь соединился браком с женой, поскольку ей больше ничто не угрожало, а ему не нужно было больше скитаться. Но его враги — родня убитого губернатора — все еще были у власти в Мерета-Себене и находились с его семьей в кровной вражде, так что Вельдегабриель предпочел жить в Тигре. Он умер в возрасте 61 года в адис-абебской больнице. В Бераките была проведена поминальная служба, которую, по сообщениям одной газеты, посетили многие представители эритрейской знати, а похоронные певцы воспевали достижения усопшего. У патриотов Эритреи двойственное отношение к фигуре Вельдегабриеля: народный мститель, послуживший инструментом присоединения страны к Эфиопии. Но его политика и тактика не были свойственны XX веку — они были из древности, из времен Робин Гуда, противостоявшего шерифу Ноттингемскому.
Читателям Запада, насчитывающего третье тысячелетие своей истории, может показаться странной и непонятной биография таких людей, как братья Месазги. Последующие главы, я надеюсь, смогут сделать это более понятным.
Глава 1Бандиты, государства и власть
Изменникам из своей шайки
Он велел звать себя «господином»,
Он презирал лучших из них
И хотел быть всех выше…
Вы, безоружные низкие люди,
корпите в полях и земле,
нечего вам ходить с оружием,
вам лопаты больше подходят…
Вернитесь к своим плугам…
Незачем опять будоражить мир.
Баллада на смерть бандита
В лесах и в горах банды жестоких и вооруженных мужчин (женщины среди них традиционно встречались редко) вне пределов власти и закона принудительно навязывали свою волю жертвам, используя грабежи и насилие. Бандиты одновременно бросали этим вызов экономическому, общественному и политическому порядку, провоцируя тех, кто держал в своих руках власть, закон и контроль над ресурсами либо претендовал на них. В этом заключается историческое значение бандитизма в классовых обществах и государствах. «Социальный бандитизм», которому посвящена моя книга, является одним из аспектов этих вызовов.
Бандитизм, как специфическое явление, не может, следовательно, существовать вне социально-экономических и политических режимов, к которым обращены его вызовы. Например, и, как мы увидим, это важно, — в обществе без государственно-правовых институтов, где важнейшим является закон кровничества (либо переговоры между кланами обидчиков и жертв), убийцы не преступники, а воюющие стороны. Они становятся преступниками и подлежат наказанию в таком качестве только тогда, когда их судят по критериям публичного закона и порядка, чуждым им самим[4].
Большинство крестьян в результате развития сельского хозяйства, промышленности, роста городов и усиления роли бюрократии было частью общества, где оно осознавало себя как группу, стоящую отдельно и ниже по отношению к богатым и/ или власть имущим, хотя часто воспринимало себя и разобщенно, в индивидуальной зависимости от того или иного члена второй группы.
Такого рода отношения часто порождают неявное возмущение. Как показывает песня городского рифмоплета, бандитизм делает явной возможность отказа от собственной неполноценности, по крайней мере в мужском мире. Самим своим существованием он подразумевает вызов социальному устройству общества. Однако, до возникновения современной капиталистической экономики, социальные и экономические отношения менялись очень медленно, если вообще менялись. С большой долей вероятности жители Болоньи с VIII до XVIII века слышали бы в балладе о Джакомо дель Галло одно и то же, хотя, как мы увидим ниже, до XVI века он не считался бы «бандитом»{4}.
С социальной точки зрения история бандитизма делится на три периода:
— рождение, когда добандитские сообщества становились составной частью классовых и государственных обществ;
— трансформация, связанная с подъемом капитализма на локальном и глобальном уровнях;
— долгий период развития в различных социальных условиях и государственных режимах.
Первый этап, кажущийся во многих аспектах исторически наиболее от нас удаленным, в действительности таковым не является, потому что бандитизм в качестве массового явления может возникать не только из сопротивления бесклассового общества перед возникновением (или принудительным введением) классового. Это происходит и когда традиционное сельскохозяйственное классовое общество противостоит наступлению другого сельскохозяйственного общества (например, оседлое земледелие против кочевого или отгонно-пастбищного скотоводства), или городского уклада, или иностранных классовых обществ, государств и режимов.
По сути, как мы покажем позднее, исторически бандитизм, как выражение коллективного сопротивления, был очень распространен, тем более что в таких обстоятельствах он получал заметную поддержку всех слоев традиционного общества, не исключая и власть имущих. Именно это объединяет между собой полукочевую пастушескую экономику, традиционно поддерживающую бандитов на Балканах и в Анатолии{5}, свободных гаучо аргентинских равнин XIX века, сопротивляющихся законам города и буржуазной собственности вместе с деревенскими старейшинами, и работников колумбийских кофейных плантаций XX века, встающих на сторону «своих» бандитов. Все они противостоят надвигающейся мощи внешней власти и капитала{6}.
За пределами этой особой ситуации, в длинной второй фазе своей истории бандитизм, как социальный феномен, является результатом сочетания классовых отношений, богатства и власти в крестьянском обществе. Сардинец Антонио Грамши так описывал ситуацию на своем родном острове в начале XX века: «Классовая борьба смешивается с разбоем, шантажом, поджогами лесов, калеченьем скота, похищением женщин и детей, нападением на муниципальные учреждения»{7}. В той мере, в которой бандитизм продолжает существовать в сельской местности в эпоху развитого капитализма, он в первую очередь выражает, как мы увидим, ненависть к тем, кто дает деньги в долг, и к тем, кто включает крестьян в глобальный рынок, уступая, возможно, только недовольству далеким правительством.
Есть, однако, и существенное различие между бандитизмом первых двух фаз и третьей фазы. Это — голод. В XIX и XX веках регионы капиталистического сельского хозяйства, где встречался бандитизм — на ум приходят Соединенные Штаты, Аргентина и Австралия, — людям в сельских районах больше не угрожала голодная смерть. В большинстве классических бандитских регионов Средневековья и раннего Нового времени, то есть вокруг Средиземного моря, жизнь на грани голода была обыденностью. «Циклы голода определяли основу цикла грабежей»{8}. Расцвет бразильских кангасо начинается со смертоносной засухи 1877–1878 годов и достигает своего количественного пика в засуху 1919 года{9}. Как гласит старая китайская поговорка: «Лучше преступить закон, чем умереть от голода»{10}. Бедные регионы были бандитскими регионами. Те месяцы в сельскохозяйственном годовом цикле, когда пищи было мало и работы тоже мало, становились месяцами грабежей. Когда наводнения уничтожали хлеб, они умножали бандитов.
Однако историков социума и экономики гораздо больше интересует устройство бандитизма (социальное или какое-то иное), чем эффект, оказываемый бандитами на широкий круг явлений своего времени. В самом деле, большинство бандитов, прославившихся в песнях и историях, известны исключительно в локальных масштабах. Их имена и подвиги не имеют большого значения. Сам факт их существования на самом деле вторичен для бандитского мифа. Лишь очень немногим, даже среди архивных исследователей, важно идентифицировать Робин Гуда (если он и впрямь был исторической фигурой). Нам известно, что Хоакин Мурьета из Калифорнии был выдумкой, что не мешает ему быть составной частью структурного анализа бандитизма, как социального феномена.