Представляю ужас, какой испытает Лиза, когда узнает об этом… Ведь она знавала жену Сиверса… Да и я ее помню… Она так заразительно смеялась на балу всего-то год назад. И дети… двое мальчишек. Взорваны… От ненависти перехватило дыхание…
— Кто? — слово вырвалось хриплым шепотом.
— Неизвестно. Местные жандармы в недоумении. Депеша пришла с опозданием… Но… — Верстовский протянул другой листок — не телеграфный, а грязный, мятый, будто побывал во многих руках. — Это… нашли утром среди вашей почты, ваше сиятельство.
Я развернул бумагу. Почерк был грубым, угловатым, будто не пером писали, а вырезали ножом. Слова лезли в глаза:
«ПСУ СИВЕРСУ — СОБАЧЬЯ СМЕРТЬ! ПЕСНЯ СПЕТА! НЕ ДРЕМЛЕТ ПАРТИЯ НАРОДНОГО ДЕЙСТВИЯ! ГОТОВЬСЯ, ШАБАРИН, ПРИСПОСОБЛЯЕМ ПЕТЛЮ И ТЕБЕ, ЦАРСКОМУ ХОЛУЮ, ДУШИТЕЛЮ СВОБОДЫ! КОРОТКА ВЛАСТЬ ПСОВ САМОДЕРЖАВИЯ! ДОЛОЙ ТИРАНОВ! ЗА ВОЛЮ НАРОДНУЮ!»
Ком в горле превратился в ледяную глыбу. Не просто террор. Послание. Личное. Мне. «Петлю приспособляем». Мои пальцы сжали бумагу так, что костяшки побелели. Перед глазами встали лица: Лиза, читающая перед сном. Петя, машущий деревянной саблей. Маленькие Лиза и Алеша, спящие в кроватках. И… взорванная карета. Обгоревшие детские тела. Петлю?..
— Верстовский, — снова заговорил я. — Немедленно. Экстренное совещание. В Третьем отделении, у графа Орлов. Пригласить… Нет, доставить всех, кто нужен.
Через полчаса в кабинете графа Орлова в здании Третьего отделения на Мойке собрались все, кого я велел доставить. За столом — сам шеф жандармов, его замы, представитель Министерства внутренних дел с лицом подлинного цербера закона. Я швырнул на стол мятое письмо «Народного Действия» и депешу о гибели Сиверса.
— Видите? — спросил я, не садясь. — Это не просто убийство. Это объявление войны. Лично мне. И всему, что я делаю. Особому комитету. Будущему Империи.
Граф Орлов, благообразный старик с холодными глазами, покачал головой, тяжело вздохнув:
— Ужасная трагедия, Алексей Петрович. Скверно. Скверно. Жандармы в Екатеринославе бездарны, конечно… Усилим розыск. Все силы бросим…
— Розыск? — перебил его я, стукнув кулаком по столу. Стаканы звякнули. — Они уже здесь, граф! В Петербурге! Они бросили вызов лично! Они знают, где я живу! Они пришли за мной! И за вами, если вы этого не понимаете! Хуже того — за нашим императором! Вспомните Владимирова!
— Ваше сиятельство, выбирайте слова, — зашипел чиновник из МВД. — Мы ведем наблюдение за всеми подозрительными кружками. Аресты воспоследуют…
— Аресты? — я горько усмехнулся, наклонившись к нему. — Вы будете арестовывать призраков?.. Пока они готовят следующий взрыв! Следующей кареты! Моего дома! Или — вашего!.. Они нападают из тени! Значит, и бить по ним нужно тоже из тени! Мне нужны не соглядатаи, а охотники!
Я выпрямился, глядя им в глаза — этим сытым, осторожным бюрократам.
— Я предлагаю создать особые группы. Своего рода эскадроны смерти. Вне всяких формальностей. Из ветеранов-фронтовиков, знающих цену свинцу и стали. Из агентов Третьего отделения, готовых на все. На средства из фондов Комитета и… лично моих. Им — должна быть предоставлена полная свобода рук. Выявление, слежка, ликвидация. Без суда. Без следствия. Без бумаг. На террор следует отвечать террором. Кровь за кровь. Они хотят тайной войны? Они ее получат. И узнают, что такое настоящий имперский порядок.
В кабинете повисло гробовое молчание. Граф Орлов побледнел. Его замы переглянулись. Представитель МВД вскочил:
— Это… это беззаконие, ваше сиятельство! Частные убийцы? Вне контроля Третьего отделения и нашего министерства? Это же хаос! Варварство! Самодержавие держится на законе…
— Самодержавие, — перебил я его ледяным тоном, — держится на силе. На умении отвечать ударом на удар. А закон? Закон хорош для мирного времени. Сейчас война. Война, которую объявили нам. Сиверс и его дети — первые жертвы. Кто следующие? Вы, граф? Ваши дети? Император⁈
Я видел сомнение, страх, отвращение в их глазах. Они боялись моей идеи больше, чем террористов. Боялись ответственности. Боялись царя. Боялись меня.
— На востоке солнце встает над Нуткой, — повторил Орлов, его голос был низким, ровным, но в нем чувствовалась усталость, не физическая, а глубинная, как у человека, несущего слишком тяжелую тайну. — Вы узнаете этот пароль? Знак того, что я не самозванец. Хотя, глядя на меня, в этом можно усомниться.
Он опустился в кресло и взял чашечку с кофе, и в его серых, холодных глазах Иволгин увидел что-то новое — не ученую сдержанность, не расчет, а отблеск пережитого.
— Я узнаю пароль, — сказал капитан.
— Шабарин… Алексей Петрович… он знал, что «Святой Марии» понадобится проводник там, где карты лгут, а компас сходит с ума. Где лед строит лабиринты, а течения затягивают в ловушки. Там, в проливах между морями Баффина и Бофорта… Это моя стихия. Мое проклятие…
Гидрограф сделал паузу, словно собираясь с силами, чтобы выговорить тяжелые слова. Иволгин молчал, не двигаясь, чувствуя, что этому человеку нужно выговориться.
— Меня вызвали в к нему поздно ночью, — начал Орлов, его взгляд снова уплыл в прошлое. — И не — в кабинет. В «Каменный Мешок». Подвал. Алексей Петрович сидел за дощатым столом, в шинели, ибо там не жарко… Я заметил, что лицо у него… изможденное, но глаза горят. Как у вас сейчас, Григорий Васильевич… Он сказал мне: «Викентий Ильич, мне нужен человек, который знает Арктику как свои пять пальцев, который пройдет там, где другие сядут на мель или умрут во льдах. Человек, которого не купят. Ведь вы — сын своего отца, который погиб не зря… Поедете?» — Гидрограф замолчал, сжав кулаки. — Мой отец… лейтенант-гидрограф Илья Викентьевич Орлов действительно погиб… Его судно раздавило льдами у Шпицбергена пятнадцать лет назад. Официально — несчастный случай, каких хватает в Арктике. Неофициально… Шабарин считает, и не без оснований, что там поработали английские «контрабандисты», не желавшие, чтобы Орлов-старший нанес на карту их тайные фарватеры. Отец был… помехой. Как я могу быть теперь стать для них.
Иволгин кивнул, понимающе. Семейная месть — сильный движитель.
— Куда я должен направиться? — спросил я у Шабарина. — «В Рейкьявик, — ответил тот. — Там вы подниметесь на борт русского судна „Святая Мария“. И проведете его через северные проливы к Клондайку. Это миссия для живых или для мертвых героев. Выбирайте, Викентий Ильич…».
— Почему же вы не поднялись на борт еще в Кронштадте? — спросил капитан.
Его собеседник усмехнулся коротко и безрадостно.
— Путь мой был… мягко говоря, извилистым… Ведь мы не зря встретились с Алексеем Петровичем в «Каменном Мешке», вы вероятно и не знаете, что это такое…
Иволгин пожал плечами.
— Я сидел под стражей, — продолжал Орлов. — Был арестован по подозрению в убийстве англичанина… Даже Шабарину удалось вытащить меня из «Мешка» не сразу… В общем, к отходу «Святой Марии» я не успел… А далее, под чужим именем, с паспортом датского коммивояжера отправился в Гельсингфорс. Оттуда на пароходике в Стокгольм. Шабарин предупредил: «Англичане имеют длинные щупальца. Их агенты рыщут по всем портам, ищут слабые звенья в цепочке нашей агентуры». В Стокгольме я застрял на неделю. Ждал контакта. Им оказалась… прачка из русской миссии. Передала билет на поезд до Копенгагена и конверт с деньгами. В Копенгагене… — Гидрограф поморщился, будто вспоминая что-то неприятное, — … сам воздух пропитан шпионажем. Чувствовалось. Я сменил две гостиницы. Вышел на связь с агентом Шабарина — пожилым владельцем табачной лавки, выходцем из Архангельска. Он нашел мне место на «Северной Чайке» — старой, вонючей рыболовецкой шхуне, шедшей к берегам Исландии за треской. Капитан, хмурый исландец с лицом, как у тролля, получил за меня круглую сумму и приказ — молчать и не задавать вопросов.
Орлов отхлебнул кофе. Его пальцы тонкие и сильные, слегка дрожали.
— Плавание было адским. Шторм в Скагерраке чуть не отправил нас на дно, но позже стало еще хуже. Когда мы подошли к Рейкьявику… — Он замолчал, его глаза остекленели. — Городок, как игрушечный. Домики с травяными крышами, туман, запах рыбы и сероводорода. Я сошел на берег, почувствовав облегчение. Осталось только найти «Святую Марию». Я шел по мокрой от дождя набережной, ища причал, где мог бы стоять на приколе трехмачтовый паровой барк… И тогда меня ударили. Сзади. По голове. Тупым. Тяжелым.
Гидрограф невольно провел рукой по затылку, под волосами.
— Очнулся я в вонючем переулке. Двое. Не исландцы. Один — коренастый, с лицом боксера, другой — тощий, с глазами крысы. Говорили по-английски, с акцентом… ливерпульским, кажется. «Где карты, русский? Где маршрут? Говори — и уйдешь живым». Они знали, кто я. Значит, следили еще с Копенгагена. Или с самого Стокгольма. — Орлов сжал кулаки. — Я молчал. Тогда крысолицый достал нож. Длинный, тонкий, как для потрошения рыбы. Сказал: «Начнем с пальцев, гидрограф. Посмотрим, как ты будешь чертить маршруты без них». Я рванулся… не к выходу. К коренастому. Ударил его в горло основанием ладони. Тот захрипел. Крысолицый вскрикнул, замахнулся ножом… и тут грянул выстрел. Стреляли стороны набережной.
Орлов сделал паузу, переводя дух. В каюте было слышно, как трещит лампа.
— Пуля просвистела рядом. Попала в стену над моей головой. Крысолицый дернулся. Я воспользовался моментом — выбил нож, рванул к выходу. Бежал, не разбирая дороги. Сзади — крики, еще один выстрел. Я почувствовал жгучую боль в руке… как удар раскаленным прутом. Упал. Думал — конец, но нет. Поднялся шум — крики на исландском, беготня. Мои «друзья» смылись. Меня подобрали рыбаки. Пуля прошла навылет, повезло. Исландский лекарь зашил, наложил повязку. Две недели я пролежал, скрываясь на чердаке у старухи-хозяйки таверны, куда меня притащили. А затем моя хозяйка сказала, что в бухте Rússneska skipið — русский корабль… И… вот я здесь…
Иволгин долго молчал. Потом встал, подошел к карте, висевшей на переборке. Его палец ткнул в извилистый, забитый льдами проход между Баффиновым морем и морем Бофорта.