— Его родословная нам вроде бы ни к чему.
— Нам–то ни к чему, а он говорит: вы же не хотите поссориться с Англией, а потому отпустите меня с миром!
За столиком у окна сидел прибранный и причёсанный немецкий генерал–авиатор. Он был немолод, серебряные питые погоны, дорогой китель и все другие знаки лётных отличий выдавали чин высокий.
Владимир хотел козырнуть генералу, сказать приветствие, но раздумал и, подойдя к столу, сел напротив пленного. А тот посмотрел на него с укоризной, спросил:
— Вы какой имейт звание?
— Лейтенант.
— А я генерал–майор фон Линц.
— Вижу, — парировал недовольно Пряхин, кидая смущённый взгляд на комэска, как бы спрашивая, правильно ли он поступает.
Комэск тоже был смущён: немец хоть и пленный, но пёс–таки генерал, командир дивизии. Представил, как тот у себя дома, в войсках, идёт перед строем лётчиков и как те стоят перед ним навытяжку.
Генерал! Вы хотели сказать что–то лётчику. Он повезёт вас в тыл.
— Мы будем летать ночью или днём?
Ответил комэск:
Вечером, в сумерках. Ваши истребители боятся летать в сумерках. Мы не хотим, чтобы вас сбили ваши же лётчики.
— Хорошо. Тогда скажите: я буду имейт парашют? Комэск пожал плечами: они переглянулись с Пряхиным.
— Это нечестно, — возвысил голос генерал. — Лётчик имейт парашют, а мне не давайт! Ваш самолёт — ванючая керосинка. Он не может летайт ночью и делеко. Нет кабины, нет кресла, а сверху бежайт дождь.
Лётчики засмеялись. Да, у немцев таких самолётов нет. У них или истребитель «мессершмитт», или тяжелые бомбовозы «дорнье», «хейнкели», «юнкерсы», «фокке–вульфы».
Подали обед, и комэск сказал:
— Подкрепитесь, генерал. Вам предстоит дальняя дорога.
— Меня повезут в Сибирь?
— Ну, нет, мы так далеко не летаем. Вы же сами сказали: самолёты у нас — вонючие керосинки.
— Да! — вновь оживился генерал. — Наш доблестный солдат не понимайт русский лётчик, как могут они летайт на такой чайник. Зачем людям мешайт спать? — всё больше раздражался генерал. — Вы даёте звук, как резаный швайн. Бросайт с неба огонь, и наш солдат думайт, что это летят черти. Он потом не может спайт, а если уснёт, то во сне видит пожар и много шум. Этот ваш цирк нам надоел, и мы заявляем протест.
— Заявляйте, заявляйте, — соглашался комэск, — а мы вам ещё и не такой концерт устроим.
Мы сочувствуем вам, генерал, но вы, начиная войну, должны были помнить слова нашего князя Александра Невского: «Кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет».
— Разве это меч, если в небе горит солома и что–то трещит?
— Ну, а это уж… наше оружие. Чем богаты… А пока вы кушайте на здоровье, вам в Сибири, я думаю, не будут подавать плов и какао.
— Меня пошлют в Сибирь?
— Может быть. Но там, между прочим, не так и плохо. Там свежий воздух, и никто не будет сыпать огонь на голову.
Комэск Петрунин и лейтенант Пряхин незлобиво подшучивали над генералом, каждый на свой манер рисовал, его будущую жизнь в плену.
Пряхин, любивший юмор, сказал, что завидует генералу. Он поедет в тыл, в глубину России, и ему не надо будет опасаться за жизнь. Генерал встретит красивую девушку, женится на русской и у него будет много русских кляйн. Он не захочет возвращаться в Германию.
Генерал сидел прямо, смотрел то на одного лётчика, то на другого, — он, видимо, не мог понять, как это они, младшие офицеры, так вольно и покровительственно с ним разговаривают. В его водянисто–синих глазах росло напряжение, и когда Владимир заговорил о женитьбе, он сжал кулаки и произнёс ледяным тоном:
— Я есть ариец, гросс барон, и не надо мне смейс!
Лётчики смутились и стали спешно доедать обед. Больше они не проронили ни слова. Комэск, поднимаясь, сказал Пряхину:
— Отвезёте его в Ленинград на Комендантский аэродром. Взлёт в семнадцать.
Вошли два солдата и предложили генералу следовать за ними. Пряхин же, взглянув на часы, сказал:
— А я час–другой могу подремать.
Желание «подремать» было постоянным, — следствие непрерывных ночных полётов. Пряхин в последнее время ходил на задания по два, а то и по три раза в ночь. И только во сне восстанавливал силы.
Механик Трофимов разбудил командира за час до вылета.
— Как погода? — спросил Владимир.
— Моросит дождичек, но небольшой. Думаю, он вам не помешает.
Пряхин достал из–под подушки пуловер из лебяжьего пуха, — с севера прислали лётчикам, — одел под куртку. На руку взял кожаный реглан, — знал, каково бывает летать в дождь, да ещё если ветер. А ветер над Финским заливом почти всегда, и дождь холодный, даже летом.
Возле самолёта его ждал генерал под охраной солдата. Солдат, завидев лётчика, подошёл к нему, наклонился к уху.
— Надо вязать?
Генерал был одет легко, в одном кителе, и стоял прямо, не поворачивая головы в сторону лётчика.
— Вы легко одеты. Где ваша шинель?
Генерал с презрением оглядел лейтенанта. Сказал:
— Этот вопрос надо задайт там… партизан.
Пряхин протянул немцу реглан, но генерал, сохраняя величественную позу, отстранил его.
— Если так, то мы вас завернем в брезент и свяжем.
— Вязать? Зачем вязать! Если вы понимайт рыцарь, то не надо вязайт, как это делал грубый мужик партизан. Мой честный слов соблюдать порядок.
Генерал смягчился, и в его голосе зазвучала просительная интонация. Владимир подумал: если он будет сидеть в задней кабине, то что он может мне сделать?
Вспрыгнул на крыло, достал из задней кабины ручку управления. На случай беды она была у штурмана, и тот мог управлять самолётом. А в этом полёте ручкой можно было стукнуть по голове лётчика…
— Залезайте в кабину! — скомандовал лейтенант.
Тот обрадовался и легко запрыгнул в кабину. Генерал был опытный воздушный боец, летал на «мессершмиттах» и умел водить многие другие самолёты. Владимир видел, как от штабной землянки отделился командир эскадрильи, но сделал вид, что не заметил его и пошёл на взлёт. На линии старта остановился, прогревал мотор. Тут он вылез на крыло, свернул узлом реглан и с силой сунул его на колени генералу. Немец не сопротивлялся, но и не торопился укрыться регланом. Пряхин посмотрел на комэска, — не даёт ли ему каких знаков? — но нет, командир стоял рядом с механиком, — стоял спокойно, и это значило, что Пряхин может взлетать.
Дождь словно по заказу прекратился, но небо не посветлело. Обыкновенно в ясную погоду лётчики, едва набрав высоту, могли различать южный берег Ладожского озера, а вскоре им открывался и Ленинград, и юго–восточная часть Финского залива, но сейчас всё было скрыто свисающей с неба пеленой сырого воздуха и быстро густевших сумерек. Владимир зорко оглядывал пространство, опасался истребителей, хотя в это время и в такую погоду они летали редко. Он на минуту отвлёкся на приборы и тут почувствовал толчок в плечо, оглянулся: к нему из задней кабины кинулся генерал. Он показывал рукой вверх и вправо и кричал: «мессершмитт!» Владимир толкнул ручку от себя и самолёт клюнул носом в крону деревьев. В стороне у самого крыла засветился пунктир пулемётной очереди. Владимир отвернул в другую сторону и слышал, как по колёсам и крыльям застучали ветки березняка. Мгновенно сработала мысль: от «мессера» не уйдёшь, а генерала во что бы то ни стало надо доставить живым. Он высмотрел небольшую поляну, нырнул в неё, коснулся колёсами земли и направил машину в темневший на невысоком холмике кустарник. Самолёт вязко во что–то погрузился. Владимир уткнулся в приборную доску и потерял сознание. Очнулся он ночью, — и первое, что увидел — лицо немца. В руках у него был пузырёк, и немец, показывая его, говорил:
Нашатырный спирт. Я дал его вам под нос, и вы стал живой.
Генерал смеялся.
— А где вы взяли нашатырный спирт?
— У вас в кабине аптечка. Наш самолёт тоже имеет шпек. И ещё мы имейт шоколад и сигарет.
— У нас тоже есть шоколад, — вяло отвечал Пряхин, — Энзэ называется, неприкосновенный запас.
— A-а… Карашо! Это порядок. У вас, русских, тоже бывайт порядок. Редко, но бывайт.
— Откуда вы знаете, — спросил Владимир, — что у русских бывает порядок?
— A-а… Читат русскую литературу: Чехов, Достоевский…
— Понятно.
Немец смеялся.
Владимир потряс головой, — сильно болел лоб.
И ушах звенело, — и так, будто сзади по голове его кто–то ударил.
Повернулся к генералу: тот продолжал улыбаться. Владимир смотрел на него и не мог понять, почему он смеется. Он же пленный. Он, видно, долго со мной возится, подносит нашатырный спирт. Но зачем я ему нужен? Почему он не убежал? Сделай он два шага в чащобу, и — поминай как звали. В две–три ночи добрался бы до линии фронта…
— А вы не ушиблись? — спросил он генерала.
— Я знайт, что будет удар и сделал руки вот так.
Он выставил вперёд руки.
— Я же лётчик. Вы как думайг? Я лётчик или нет?
Пряхин, ощутив облегчение в голове, решил: «Генерал, видимо, рад, что остался жив. Но он — пленный! Или думает, что теперь уж свободен и ему нет причин печалиться».
Потянулся рукой к пистолету, — он был на месте. Снова подумалось, — и теперь уже не вяло, не лениво, а с едва осознанной досадой и недоумением: «Он — пленный, у него нет причин радоваться!»
Неожиданно пришла мысль, что немец от страха спрыгнул с ума, малость тронулся. Где–то слышал, что в иных жарких переделках слабые духом не выдерживают: у них либо лопается сердце, либо помрачается разум. Немец такой, он — слабый.
Сделал усилие и вылез из кабины. Пошёл вокруг самолёта, осматривал крылья, хвост, мотор. А когда подошёл к генералу, тот проговорил:
— Самолёт цел, я смотрел и даже вращайт винт. Это удивительно, но целы и шасси. Вы искусный пилот, умель хорошо сажайт. А мой лётчик, который нас стрелял, пьяный швайн. Это командир третьего полка Ганс Фриш. Он всегда пьян и не умейт делать атака. Я буду его наказайт.
«Смешной он… — этот немецкий вояка, он, верно, думает, что я отвезу его к нему в штаб».