Мысль эта словно электрической искрой высекла другую: «А почему немец, когда я был без сознания, не взлетел и не привез меня в один из его полков? Тогда бы мы поменялись ролями…»
Владимиру стало жарко, он сейчас пожалел, что не дал солдатам связать генерала, подверг себя такому риску.
— Когда вы встретитесь с Фришем, передайте ему от меня привет. Скажите, чтобы он больше тренировался в воздушной стрельбе.
— Да, да, — я буду имейт такой шанс. Я буду летайт Москва, потом Берлин, буду обнимайт фюрер, а потом дивизия.
Владимир стоял у крыла, держался за бортик кабины и согласно качал головой. Он теперь только понял, по какой такой причине немец воодушевлен: генералу весело, он уверен, что его отпустят, что он вернётся к своим и снова будет командовать дивизией. Он надеется на заступничество своей родственницы королевы Англии.
Мысли у Владимира путались, как в лёгком бреду. Он теперь не упрекал себя за то, что не связал немца и дал ему свой реглан, не терзала его тревога и за то, что немец вдруг метнётся в лес и навсегда исчезнет под покровом ночи. В случае такого исхода он может сказать, что делал петлю или крутой вираж, или штопор, и немец, сорвавшись с лямок, выпал из кабины. Может придумать и другую версию… — но страха ответственности у него не было. И не било намерения, — даже не являлось оно на миг, — ударить немца рукояткой пистолета по голове, оглушить, связать и снова завалить в кабину…
Нет, он так поступить не может. Генерал ведёт себя как рыцарь и заслужил симпатии русского лётчика. В его жилах течет кровь и английских королей, — не может такой человек поступать как уголовник.
Голова продолжала гудеть, место удара на лбу болело.
Владимир слышал о мистическом поклонении немцев всему, что кроется за словами «порядок», «правило». Для них будто бы нет ничего превыше дисциплины. Потому–то они, попав в плен, покорно сдают оружие и бредут к месту сбора. И если их целый полк, а сопровождают колонну всего два охранника, они и тогда идут за ними покорно. Так, может, и тут сказалось это самое свойство их характера.
«А-a… И чёрт с ним! Бежать он не собирается, а для меня, в конце концов, это главное!» — подытожил свои размышления Пряхин.
Оставалась лишь досада на то, что не смог он вовремя и в точности выполнить важное боевое задание, — может быть, самое важное за все восемь месяцев службы в полку.
Сделал несколько шагов от самолёта, и затем в кустах стал собирать сушняк. Зажёг костер и оба они протянули руки над огнем, грелись. Генерал набросил на плечи реглан, был спокоен, разговоров больше не затевал. Видимо, волнения улеглись, и он, согревшись у костра, хотел спать.
Но вдруг оживился, заговорил:
— Ваш самолёт имейт номер три. Вы к нам летайт и делал много неприятный шум. Скажите, что у вас шумит как резаный швайн и ещё делайт звук, как большая — большая птица сорока? А ещё вы бросайт бревно или труба и она горит. Это действует на наш нервы, и мы плохо понимайт русский Иван.
Владимир повеселел.
— А зачем вам понимать нас? Вы пришли убивать, а не искать с нами дружбы.
— Да, это так, но война имеет правил. Хороший солдат должен выполняйт устав, а вы кидайт труба, много шумел, — зачем? Ночью солдат спит, а вы его путайт. Он потом не может бежайт атака. Он сонный, как осенний муха. Я из Берлина получайт приказ: уничтожить этот ваш маленький самолёт.
Подкладывая хвороста в костер, Владимир заметил:
— Мы тоже имеем приказ уничтожить ваши самолёты и заодно вытряхнуть из вас душу.
— Вытряхнуть?.. Что есть вытряхнуть?
И, не дождавшись ответа, генерал продолжал:
— Я хотел, чтобы вы немного пугайт мой приятель Фриш. Вы знайт село Малиновка? Знайт? Там живет Фриш. Дом возле мельницы. О-о!.. Это будет большой сюрприз. Фриш бежайт одна рубашка, а вы его труба на голова.
Немец от души захохотал. Видимо, он крепко не любил своего командира полка, если желал для него такого «сюрприза».
— Я знаю Малиновку, — сказал Владимир, — и видел дом у мельницы. Так и быть — слетаю к нему в гости, передам от вас привет.
Владимира клонило ко сну. И он, усевшись поудобнее, прислонившись спиной к трём стволам совсем ещё юных берёзок, уснул. И спал крепко. И долго — до рассвета, а проснувшись, испугался: с рассветом мог прилететь охотившийся за ними вчера истребитель.
Растолкал генерала.
— Ганс Фриш прилетел.
Генерал вздрогнул, вскочил и по привычке лётчика оглядел серое осеннее небо.
— Фриш?.. Нет, он спит, этот пьяный осёл. Он не умейт летайт так рано.
Пряхин показал на крыло и предложил разворачивать самолёт в сторону полянки, на которую они садились. Самолёт был послушен и скоро принял нужное направление. Немец подошёл к винту и с силой крутанул его. Владимир нажал стартёр. Мотор затарахтел, и самолёт начал кашлять и вздрагивать, как дряхлый старик, слезающий с тёплой печки. Немец залез в заднюю кабину.
Взлетели. И пошли своим курсом на Ленинград. Скоро показались главные ориентиры: лесопарк Сосновский и парк Удельный, а там, чуть выше к северу свинцовой гладью засветились три озера — Верхнее, Нижнее, среднее. Взору открывалась площадка Комендантского аэродрома.
Здесь их ждала группа старших чинов из штаба фронта.
Высокий сутуловатый полковник взял генерала за локоть, предложил сесть в машину. Но генерал не торопился: он набросил на плечи Владимира реглан и долго и крепко жал ему руку. И потом, уже сидя в машине, кивал на прощание.
Наверное, многим поведение немца показалось странным: человек в плену, а бодр, весел и дружески настроен к лётчику, который доставил его в штаб армии.
Загадку эту не мог разгадать и Владимир. Чуть–чуть приоткроется ему сия тайна много позже, через месяц, когда к ним на аэродром в сопровождении двух наших офицеров вновь заявится немецкий лётчик–генерал и со словами «Вольдемар! Мой карош геноссе!» заключит его в объятия.
Пряхину предложат забросить старого знакомца в тыл к немцам, — примерно в тот район, где его взяли партизаны.
«Неисповедимы пути господни!» — скажет тогда Пряхин.
А пока… Владимир возвращался на свой аэродром.
Здесь его ждала приятная новость. В штаб эскадрильи пришли два приказа: один — о награждении его орденом Отечественной Войны и второй — о присвоении ему звания старшего лейтенанта. Этот приказ блуждал восемь месяцев и наконец нашёл Пряхина.
Теперь на груди лётчика рядом со Звездой Героя выстроился целый ряд орденов и медалей.
Комэск, вручая орден, сказал:
— А за генерала будешь награжден особо.
Полёты на задания продолжались с прежней частотой. Владимир уставал, едва отсыпался за день, но и в этой суматохе успевал час–другой посвятить подготовке ночных спектаклей. Особый «сюжет» он готовил для Ганса Фриша, «Этого–то я уж угощу», — думал Владимир, подбирая букет гостинцев для командира полка немецких истребителей. Механику сказал:
— Надо подвесить трубу — и так, чтоб долго висела и ярко горела.
— Будет сделано, — отвечал Трофимов, теперь уже старший сержант. — Наладим два парашюта.
Трубу обертывали тряпьём и паклей, которые пропитывали бензином и смолой, а по концам прилаживали два маленьких самодельных парашюта. К ним прикреплялся тонкий и крепкий шнур. Парашюты, раскрываясь, тянули тоненький шнур, а он в свою очередь освобождал пружины зажигательных патронов. Они срабатывали, и труба с обеих концов зажигалась.
Все было продумано, срабатывало наверняка и не таило опасности для самолёта.
Но вот снаряжение готово: подвешены сильнейшие трещотки, труба, две бомбы и три ракеты, заготовлено несколько мешочков стерженьков–стрел. Они много тяжелее обыкновенного большого гвоздя, — летят, набирая скорость, острием вниз и если попадают в человека, прошивают насквозь, — оружие, взятое из времён Первой мировой войны. Стальной дождь этот уж не однажды сыпал Пряхин на позиции врага и можно себе представить ужас попавших под него людей.
Задание было обычным: наши войска готовили наступление в районе Ладоги, и лётчики полка лёгких бомбардировщиков — «пьяные Густавы» — по ночам бомбили, стреляли, глушили трещотками — изматывали врага, «вытряхивали» из него душу.
Пряхин выбрал маршрут с расчётом завернуть в Малиновку, передать привет Фришу от его генерала.
Для взлёта Владимир выбрал тот час вечера, когда «мессеры» уже не появлялись, а в момент подлёта к Малиновке будет ещё достаточно светло, чтобы с воздуха различать силуэты немецких солдат и офицеров.
И точно: прибыли в самый подходящий момент. Улица села пустынна, жители укрылись в домах, а возле мельницы толпились группы людей. Пролетели над ними низко и немного стороной — так, чтобы не достали автоматные очереди.
— Смотри в бинокль! — скомандовал Владимир штурману.
— Да, да… Вижу офицеров, — кричал Черный, — со всего полка собрались!
Владимир зашёл на дом и выпустил две ракеты. Дом загорелся, люди, как тараканы, бросились врассыпную, и тогда Владимир подлетел близко, сыпанул по ним стерженьки–стрелы. Они как мухи заполнили воздух, удаляясь к земле. Штурман включил трещотки и сбросил трубу. Она вспыхнула, осветив небо и землю. Самолёт чертом пронесся над головами ошалевших немцев, ушёл в сгущавшиеся над юсом сумерки. Владимир вспомнил о записке, которую он приготовил Фришу и забыл её сбросить. Но у него были ещё две бомбы и ракета. «Зайду–ка на аэродром, там все и сброшу».
Аэродром полка Фриша находился в северной стороне от Малиновки, на большом поле, в окружении леса. О дерзких двукрылых забияках немецкие истребители знали, но до сих пор ни один «Густав» к ним ещё не прилетал — боялись зениток. И потому свалившийся словно из преисподней ПО‑2 их огорошил. У стены леса черными птичками выстроились «мессеры», — по ним Владимир выпустил ракету, а затем сбросил и обе бомбы… Истошно заверещали трещотки, что–то засвистело, заголосило…
Владимир бросил сверток с запиской:
«Мазила Фриш! Как можешь ты командовать полком, если сам не умеешь ни летать, ни стрелять. Ты гонялся за мной на прошлой неделе, палил изо всех стволов и ни разу не попал. Я бы на месте твоего генерала Линца списал тебя в каптёрку.