Тогда Рабеф не без грусти улыбнулся:
— Моя законная подруга… Да! Конечно, этот титул никак не может ослепить вас! Имя, которое я вам предлагаю? Нечего сказать, хороший подарок. Неужели вы думаете, что найдется много девушек, которые удостоили бы меня чести принять его? Да, вот еще: на прошлой неделе я беседовал об этом с Л'Эстисаком; и при всей его дружбе ко мне он все-таки не мог дойти до такого ослепления, чтобы признать меня «завидным женихом». Мужчин моего сорта, моих лет и с моей внешностью? Нужно быть такой снисходительной, как вы, чтобы не расхохотаться мне в лицо!..
Улыбка превращалась мало-помалу в печальную гримасу:
— Селия, моя маленькая Селия! Знаете ли вы, в сущности говоря, кто мы такие, вы и я? Оба мы — парии! Безжалостное общество выкинуло нас обоих изо всех каст. Я ничего не знаю о вашем прошлом; но, кем бы вы прежде ни были, пастушкой или принцессой, теперь, благодаря всесильным предрассудкам нашего века, — вы ничто: оттого что куртизанка, даже такая благородная, красивая, добрая и воспитанная, как вы, не существует, не имеет права на существование ни для кого, за исключением немногих безумцев среди миллиарда скотов, населяющих землю. Это по отношению к вам. Теперь обо мне: злая волшебница, которая, вероятно, была моей крестной, тайком внушила мне все вкусы, все желания, все побуждения, которыми ее добрые сестры наделяют только детей царственного происхождения. А я — бедный мужик, как ни смотреть на меня. И общество не смогло привыкнуть ко мне — и я тоже не мог привыкнуть к нему!.. И я, как и вы, встречал доброе отношение только у редких, очень редких людей, о которых я вам только что говорил. И я пария, так же, как и вы — пария. Протянем же друг другу руки, малютка!..
Он наклонился и поцеловал ее в лоб нежным и долгим поцелуем. И наконец поднимаясь, сказал:
— Уже поздно! Я хочу, чтобы вы отдохнули. Мы еще поговорим обо всем этом завтра. А пока до свидания, моя прелестная маленькая невеста. Скорее бай-бай!.. Вы ведь очень взволнованы. Послушайте, скажите прямо: хотите вы, чтобы я ночевал сегодня на диване в гостиной, или вам не трудно будет потесниться и дать мне местечко на вашей широкой постели?
Глава двадцатая
Тулонские улицы были темны и пустынны. У мусорных куч, подле обеих канав, кошки и крысы ужинали маленькими дружными сообществами.
В летаргической тишине, царившей над городом, раздались чьи-то далекие шаги. В конце улицы из темноты вынырнул черный силуэт и ясно обозначился в светлом пятне под фонарным столбом. Шаги приближались, звонко отбивая такт по булыжной мостовой. И следующий фонарь осветил высокую фигуру, широкие плечи и ассирийскую бороду Хюга де Гибра, герцога де ла Маск и Л'Эстисак.
Дом Мандаринши, черный от крыши до порога, выставлял между решетчатыми окнами свою узкую дверь. Герцог остановился у условной ставни, просунул руку между перекладинами и постучал пальцем. И дверь открылась — гораздо быстрее, чем обычно. Очевидно, здесь с нетерпением ожидали этого посетителя.
Через минуту на пороге курильни — она, по обыкновению, была переполнена людьми, которые совсем не курили, — появился Л'Эстисак и, сбросив с себя плащ, предстал, блистая своей полной парадной формой: в расшитом золотом сюртуке, эполетах, при орденах и оружии.
Из глубины циновок послышался восхищенный голос — глухой и нежный голос Мандаринши:
— Боже! Как вы великолепны!
— Черт возьми! — невозмутимо сказал герцог, — разумеется!..
С циновки приподнялась фигура в шелковом вышитом кимоно, и лампочка с пузатым стеклом осветила ее дрожащим светом:
— Ну? Все готово как следует? Отпраздновали? Вы оттуда?
— Да.
На этот раз со всех концов курильни раздалось сразу двенадцать вопросов, заглушая друг друга.
— Это было красиво? Как прошло? Расскажите! Рассказывайте подробно! Очень подробно.
Л'Эстисак раскланялся во все стороны. Потом он начал говорить, без той торопливости, которой так ждала его аудитория:
— Начнем по порядку. Не разрешит ли мне председательница собрания надеть кимоно, более удобное, чем мое благородное одеяние?
Мандаринша протянула вместо скипетра трубку, из которой еще струился тонкий дымок:
— Лоеак! Пожалуйста, проводите Л'Эстисака ко мне в комнату и дайте ему…
— Вот как! — сказал герцог. — Значит, Сент-Эльм отсутствует сегодня на перекличке?
Но Сент-Эльм ответил сам за себя; разгоревшаяся лампочка превратила тьму в полутьму:
— Я здесь, друг мой. Но я не имею чести исполнять здесь обязанности пажа.
— Эта честь оказана теперь мне, дорогой друг, — закончил Лоеак де Виллен.
И оба они, вчерашний и сегодняшний любовники, засмеялись. Весьма независимая Мандаринша часто меняла любовников, и, чтобы ничье самолюбие не страдало, каждый знал заранее, что рано или поздно он будет отставлен. И традиция повелевала, чтобы прежний любовник оставался добрым приятелем.
Но Л'Эстисак вдруг задумался и вспомнил о том времени, когда Лоеак де Виллен — клоун в цирке или грузчик на Лионском пароходе — не смеялся, никогда не смеялся. Сам он, Л'Эстисак, в то время отчаялся найти средство, которое исцелило бы неизлечимую скуку, снедавшую этого человека. Неужели Мандаринша, последовательница Нинон де Ланкло,[60] нашла такое средство?
Закутавшись, как полагается, в просторный халат и удобно растянувшись среди многочисленных слушателей, Л'Эстисак подложил себе под локоть подушку, набитую рисовой соломой, и начал рассказ, которого все требовали от него с таким нетерпением:
— Ну вот, сегодня, 21 мая 1909 года, Мариус Агантаниер, член генерального совета департамента, член городского совета, помощник мэра, и аббат Сантони, старший викарий церкви св. Флавиана Мурильонского, торжественно заключили, каждый по своей части, законный брак нашего друга доктора Рабефа с нашей приятельницей мадемуазель Селией. Я, Л'Эстисак, удостоился чести быть законным свидетелем и в той и в другой церемонии, и гражданской, и церковной. И я могу засвидетельствовать, что строгая законность и безупречная правильность были соблюдены и там, и здесь. С сегодняшнего вечера Селия зовется мадам Жозеф Рабеф.
— Кстати, — прервал кто-то, — как звали ее сегодня утром?
Л'Эстисак пожал плечами.
— Ее звали мадемуазель Алиса Дакс, — впрочем, это не должно интересовать никого, кроме нее самой.
— У нее нет родителей?
— Полагаю, что есть: у каждой девушки были родители — это сказал еще Бридуазон. Но в данном случае родители не подали никаких признаков жизни, кроме того, что прислали кому следует требующееся заявление о своем согласии.
— А теперь — рассказывайте!.. Было много народу?
— Были жених с невестой и четыре свидетеля. Больше никого. Ни Селия, ни Рабеф не сочли нужным уведомлять своих бесчисленных знакомых, что начиная с сегодняшнего дня они будут принадлежать друг другу на законном основании. Мне кажется, что только наша любезная хозяйка и маркиза Доре получили от них приглашение.
— Очень милое и любезное приглашение. Но мы, разумеется, сочли нужным отклонить его, это приглашение.
Л'Эстисак взглянул на Мандариншу:
— Вы прекрасно могли бы принять его. Не думаю, что Селия рассчитывала на ваш отказ.
— Я уверена, что она не рассчитывала на него. И все же и я, и Доре сочли нужным воздержаться от этого.
— Вполне единодушно, — подтвердила маркиза. Она тоже была здесь и сидела, закутавшись в самом дальнем от лампы углу, спасая свое драгоценное горло от непосредственного соприкосновения с дымом, который вызывает хрипоту.
— Здесь ничего не видно, — сказал герцог в виде извинения. — Я и не предполагал, что вы, маркиза, тоже находитесь здесь. Простите, если я толкну кого-нибудь, — иду поцеловать вашу руку.
Он поднялся и уселся по-турецки. Теперь, когда его глаза привыкли к полутьме, он сосчитал всех присутствующих. Кроме Сент-Эльма и Лоеака подле хозяйки дома были еще два старых товарища — лейтенант Мальт Круа и мичман Пор-Кро — тот самый, который приходил когда-то к бедняжке Жанник советоваться относительно своей женитьбы. А напротив них, по другую сторону лампы, сидели Уродец и Фаригулетта. Л'Эстисак, приподнявшись, заметил еще третью; Сент-Эльм весьма нежно обнимал ее. И Л'Эстисак из скромности перестал смотреть в ту сторону.
— Так вот, я утверждаю, — сказал он, — что Селия с большой радостью расцеловала бы сегодня двух своих лучших подруг.
На это Доре ответила ему весьма дипломатичным тоном:
— Мы тоже с большой радостью расцеловали бы ее, Л'Эстисак!.. Но, вы сами понимаете, что в таких случаях нужно подумать о том, что скажут об этом другие. Жена доктора Рабефа — уже не Селия. И мы сами должны были понять это.
— Рано или поздно, — добавила Мандаринша, — они должны будут вместе вернуться в Тулон. И тогда им, бедняжкам, волей-неволей придется жить не в полусвете.
В этих словах зазвучала задорная и печальная нота провансальского акцента.
Но Фаригулетта нетерпеливо требовала дальнейших подробностей и продолжала допрос:
— Ну а после свадьбы? В свадебное путешествие?
— Да, деточка, в свадебное путешествие. Вы все, конечно, знаете, что послезавтра Рабеф едет в Марсель, чтобы оттуда отправиться на местный пункт, в Тонкин.
— Значит, они уезжают вместе?
— Вместе. Сначала месяц путешествия на пароходе. А потом медовый месяц в стране конгаи и боев…
— Requiescant in расе,[61] — произнес Лоеак де Виллен.
Мандаринша в двенадцатый раз сделала бесконечно долгую затяжку и вдохнула серый дым из огромной, искусно набитой трубки. Опрокинувшись на спину и положив голову на кожаную подушку, она вдруг произнесла среди общего задумчивого молчания:
— В конце концов, все приходит к своей неизбежной логической развязке.
— Что? — спросил Лоеак.
— История жизни каждого из нас. Я отнюдь не считаю себя пророчицей. Но я всегда была убеждена, что все случится так, как оно и случилось. Мы следуем нашему пути, не уклоняясь от него ни на шаг.