Те из вас, кто не пожелает повиноваться приказам или вздумает пререкаться со мной, вашими капитанами, лейтенантами и даже капралами, до упомянутого светлого дня не доживет. Это я вам обещаю. Все это время, пока вы будете состоять под славными знаменами вашего любимого, лучшего из всех ныне живущих полководцев, благородного Яна Жижки, вы будете получать два пфеннига в месяц жалованья, наиболее достойные — четыре пфеннига, а также вино, мясо и долю добычи после нашей победы. Вопросы?
— А с кем сражаться-то будем?
— Вопрос глупый. Заруби на твоем носу, пока я не зарубил. С кем будем сражаться, определяет твой доблестный полководец. А тебе до этого дела нет. В тело османа алебарда входит так же легко, как и в твое собственное. Еще вопросы?
— А этот Жижка, он, часом, не из Богемии?
— Из Богемии.
— Эге! — радостно воскликнул любопытный разбойник. — Так я же его знаю! Он из наших. Мы с ним в Южной Богемии славно веселились.
— Теперь веселья будет еще больше, — обнадежил Дюнуар.
— Джокеры, — раздавался в это время на канале связи мощный голос барона де Катенвиля, — надо срочно решать, где брать деньги. Можно, конечно, запросить базу, но там подобные ассигнования будут дебатироваться и утрясаться вплоть до утверждения статьи расходов в государственном бюджете.
— Ну, как обычно, — с вазелиновой слезой в голосе всхлипнул Лис, — как финансы на спасение мира отмутить, так это я. А как потом на разборе полетов в Институте клизму с граммофонными иголками за неэтичное поведение огребать, так это снова я. Шо-то мне хочется поделиться славой. Как минимум второй ее составляющей.
Хотя есть тут у меня одна идейка. Если рухнувшее на нас благословение Господне останется в силе, то Европе будет что вспомнить ближайшие лет двадцать.
На пирсе было многолюдно. Прибывшие в Константинополь иноземные купцы толпились около пришвартованных кораблей, спеша предъявить императорским чиновникам образцы товаров. В свою очередь, люди василевса шныряли тут и там, подглядывая, подслушивая, вынюхивая. Эта своеобразная игра шла здесь всякий день на протяжении многих веков. Торговцы пытались скрыть истинную цену товара и заплатить как можно меньшую пошлину. Слуги же властителя Константинова града стремились задрать пошлины до небес или, если купец упорствовал и называл цену несусветно малую, купить груз без остатка.
Тамерлан подошел к одному из торгующих, кряжистому бородачу, поднял выставленную им соболью шкурку, полюбовался игрой света на драгоценном мехе и качеством выделки.
— Откуда ты? — спросил он.
Тот скорее догадался, чем понял вопрос, и замахал руками, показывая, где лежит его родина.
— Ты говоришь на арабском, греческом, фарси?
— Немного греческий, — коротко ответил купец.
Тамерлан повернулся к свите и позвал Хасана Галаади:
— Я хочу знать, откуда этот человек.
Хасан поглядел на дорогой, крытый парчой кафтан, смазные до колена сапоги и ответил, не спрашивая у бородача:
— Это, верно, рус!
— Точно-точно, с Руси мы, — услышав знакомое слово, закивал тот.
— А, Русь, Московия, — задумчиво кивнул Великий амир. — Город белого цвета. Страна глубоких снегов, но также и сладкого меда, дорогих мехов и белых рабынь. В прежние времена я был в той земле. Но тогда передо мной, подобно степному пожару, по ней промчался Тохтамыш. После этого вечно голодного хана пусто, как после крысы в конской торбе. Теперь же Тохтамыш лучший друг князя русов Витовта, и они вместе идут грабить мои земли. Но Аллах, милостивый, милосердный, даст мне силы не допустить этого. — Тамерлан воздел руки к небу и приложил их к лицу. — Спроси у руса, многомудрый Хасан, хороша ли торговля, не донимают ли поборами и службами рыщущие волки, ненасытные князья.
— За море плыть — не баклуши бить, — радуясь собеседнику, заговорил заморский гость. — Оно б, конечно, ежели б дороги получше да по землям людишки злые не озоровали, легче было бы. А князья нас не донимают. Родом я из великого торгового города, именуемого Новгородом. Князья у нас испокон веков одной только дружиной верховодят. С того и живут.
Тамерлан внимательно слушал говорливого рассказчика, а тот, не теряя времени, поднимал и тряс перед лицом знатного иностранца все новыми и новыми шкурками.
— Вот лиса чернобурая, вот белка, а это, извольте полюбоваться, мех воистину драгоценный — северный лис, песцом именуемый. Есть также горностаи первостатейные…
Тимур отобрал себе несколько шкурок и, не торгуясь, выложил на стол горсть солидов с золотым ликом императора Мануила.
— Долгих лет вам, — напутствовал Тамерлана купец. — Храни вас Бог, добрый человек.
— Обречена страна, в которой богатые кормят сильных объедками своего пиршества, — отходя от словоохотливого руса, сказал Железный Хромец. — Что думаешь ты, многомудрый Хасан Галаади, по этому поводу?
— Чтобы узнать чистоту золота, делают пробы. Время измерит все и всему назначит цену. А до того лишь Аллаху милостивому, милосердному, ведомо, что хорошо и что плохо.
— Но разве верный мусульманин, стремясь уподобиться вышнему, успехом жизни своей не доказывает, что путь его верен?
— Успех дает видимость праведности даже тому, что ложно и мнимо.
Тамерлан нахмурился:
— Ты смеешь перечить мне?
— Паруса тех кораблей, Великий амир, перечат ветру, не давая ему нестись без преграды куда вздумается. Но без парусов корабль не сдвинулся бы с места.
— И все же порой наступает час, когда стоит убрать парус, чтобы не очутиться в пучине. Спроси у любого из этих корабельщиков. Но сейчас у меня нет времени спорить с тобой, Хасан. Сюда идет мой брат Мануил, и потому ступай. Я призову тебя, когда сочту нужным.
Император ромеев, в окружении нескольких слуг и телохранителей, спускался по широкой каменной лестнице, на каждом пролете которой грозным символом былого величия красовались мраморные львы, попирающие тяжелой лапой державные шары.
— Здравия и долгих дней тебе, мой добрый брат, — сделав несколько шагов к лестнице, приветствовал Тамерлан.
— И над тобой пусть будет всегда раскрыта длань господня, — величественно склонил голову Мануил. — Мне передали, что ты хотел видеть меня.
— Я лишь хотел поделиться с тобой своими мыслями и спросить у тебя совета. Ибо вчерашняя речь твоя была столь мудрой и в то же время столь горестной, что я почти не спал в эту ночь, обдумывая слова моего дорогого союзника и друга.
Не подумай, я не упрекаю себя ни в чем. Содеянного не изменить. Если даже я ошибался, то осознание своей ошибки — путь к просветлению. Ты говорил, что венецианцы злы на тебя и грозят войной из-за той досадной истории по дороге в Смирну. Что эта война может нарушить торговлю. Я пришел сюда, желая своими глазами увидеть, какова эта торговля. Я понимаю твое огорчение.
Ни тебе, ни мне не нужна война с венецианцами. Но захваченные нами галеры везли в Смирну продовольствие и, не захвати мы их, осада могла бы затянуться. Однако ночью я принял решение, о котором и хотел с тобой посоветоваться. Нам, как я уже сказал, не нужна ссора с Венецией. Но и венецианцы скорее всего не горят желанием скрестить с нами мечи.
То, что они именуют честью, не позволит им отступиться. Но для меня это лишь глупые обычаи чужого мне народа. Я готов вернуть венецианцам захваченные у них корабли вместе с их экипажами без всякого выкупа, щедро наградить их и отослать богатые дары тем, кто правит Венецией. Я слышал, в ней нет ни короля, ни герцога.
— В ней есть дож. Но это выборная должность. Он правит страной некоторый срок, затем купечество и местный патрициат выдвигают других кандидатов. Они бросают записки с их именами в особый сосуд, а затем вытаскивают одну из них. Тот, чье имя будет прочитано, становится новым дожем.
— Какой глупый обычай: ни ум, ни доблесть, ни славный род, а лишь нелепый случай правит в этих землях. И конечно же, богатые там кормят сильных.
Мануил поднял на собеседника удивленные глаза.
— О, это я о своем, — одними губами улыбнулся Тамерлан. — Мы тут спорили с моим добрым Хасаном Галаади, который бывает порою колюч в своих речах, словно дикобраз. Но к нашим делам это не имеет отношения. Я думаю отослать корабли в Венецию, написать дожу и всем его приближенным, что сожалею о случившемся и готов утолить скорбь плачущих светом моей щедрости. Что я намерен лично гостем прибыть в их прекрасный город, о котором я слышал столько всего занятного…
Тамерлан хотел еще что-то добавить, но вдруг прилавок с серебряными украшениями в трех шагах от них перевернулся. Браслеты, аграфы, ушные подвески градом полетели в свиту императора Великого амира, а из-за деревянных ко́зел стремглав выскочил смуглый худощавый юноша, на ходу выхватывая из-под дорожного плаща длинный кинжал.
— Умри! — крикнул он.
Ряды свиты пришли в неровное движение, безнадежную сутолоку. Все пытались оказаться первыми около находящихся в смертельной опасности владык. Тамерлан отпрянул, выхватывая саблю, и тотчас же толпа верных нукеров сомкнулась вокруг него. Мануил сделал шаг назад, но его телохранители не могли протолкнуться сквозь орущее месиво людей, на четвереньках подбирающих драгоценности. Казалось, еще мгновение… Но тут чья-то рука перехватила запястье юноши, резкий поворот, клинок звякнул о пыльный камень, вторая рука императорского спасителя плотно обхватила шею нападавшего.
— Все равно ты сдохнешь! — хрипел несчастный. — Придут другие!
В этот миг кто-то из нукеров Тамерлана метнул кинжал, и неудачливый цареубийца вдруг сразу обмяк, захлебываясь кровью.
— Зачем? — крикнул Хасан Галаади, отпуская безжизненное тело. — Как теперь узнаешь, кто подослал его?
— Я видел его прежде, — сказал один из невесть откуда взявшихся приказчиков. — Он венецианец.
— Вот, значит, как? — Тамерлан склонился над трупом, выдернул кривое лезвие из раны и обтер пальцами кровь с клинка. Алый рубин на его указательном пальце радостно вспыхнул, и черные глаза старца, казалось, отразили этот блеск. — Я был неправ, мой брат Мануил, — процедил он с нескрываемо