н хочет моей смерти, он ждет ее, жаждет. Однако не рожден еще хитрец, которому было бы по силам перехитрить меня.
Отпиши Баязиду. Пора заканчивать гоняться за сербскими изменниками. Пусть расправится с ними раз и навсегда. Или же, если у него не хватает на это ума, оставит отряды на перевалах, а сам идет вот сюда. — Тамерлан резко поднялся, молодой, пружинистой походкой вернулся к расстеленной карте. — И еще. Там, на берегах моря руссов, великое множество разбойников, которые грабят всех и вся. Мы должны нанять их, хорошо бы всех. Мануил хочет поиграть со мной… Что ж, я предоставлю ему такую возможность. Более того: я дам ему случай прославиться, пусть венецианцы догонят его, и пусть он умрет, сражаясь, или победит. Это уже не важно. В любом случае василевс отменно потреплет венецианцев. А пиратской эскадры вполне хватит, чтобы доставить Баязида и его османов в Венецию. Ты все понял?
— Слушаю и повинуюсь, мой господин.
— Мишель, кажется, сработало.
Хозяин пиршества на мгновение остановился, перестав расхваливать достоинства сыров и рейнских вин.
— Да. Тимур заглотил наживку. Самое время подсекать. — Он повернулся к сидевшему за столом почтенному ученому мужу в академической мантии: — Магистр Вигбольд, вы нужны мне.
— Прямо сейчас? — уминая крылышко пулярки, со вздохом спросил пират.
— Именно сейчас. Прошу извинить меня, господа. Неотложное дело. — Он почти силой вытащил помощника из-за стола и отошел с ним в сторону.
— Что за срочность? — недовольно оглядываясь, возмущался магистр. — Вроде бы никаких знамений не было, неужели нельзя было подождать до конца трапезы?
— Значит, нельзя. Что за манеру ты завел задавать лишние вопросы. Скачи в Херсонес. Загоняй коней, если надо, плати за них втридорога. Очень скоро там должны появиться гонцы от Тамерлана. Они готовы предложить хорошие деньги за пустячное дельце. Вам необходимо дать согласие, а дальше, — Дюнуар положил на плечо пирату тяжеленную руку, — дружище Вигбольд, тебе дадут знать, что делать.
— Как я узнаю того, кто передаст мне дальнейший план?
— Он передаст тебе привет от меня.
Магистр кивнул, распутывая завязки мантии и открывая взору обтягивающую мощный торс кольчугу:
— Ну, стало быть, с Богом.
Дюнуар вернулся к столу.
— Прошу извинить меня, господа, позвольте вам представить: петух в вине. Поскольку я не имел чести знать, какое вино вы предпочитаете, вот этот в красном. Рекомендую, неплохой «Пино нуар», а этот — в белом. — Мишель сделал широкий жест. — Надеюсь, вам это блюдо придется исключительно по вкусу.
— Вы на что-то намекаете? — нахмурился граф де Монвуа. — Или подшучиваете над нами?
— О нет, господа, как я могу! Неужели только лишь потому, что петух, как и всякий рыцарь, имеет шпоры, носит плюмаж и яркие цвета, вы решили, что я сравню его с вашими сиятельствами? Как бы я посмел? Ведь птица эта, отличающаяся задиристостью и любовью к схватке, сражается попусту, в то время как вы проливаете кровь близких исключительно для радости своих господ. Разве есть у петуха хоть малейшее представление о рыцарской чести? О нет! Его радует лишь победа да горсть зерна. То ли дело рыцарь. Его радуют победа и горсть, — Дюнуар сделал паузу, — золота. Да вы пробуйте, пробуйте петуха. Вино, конечно, разное, но птица-то одна. Судя по тому, как побледнели вы, граф, вам следует дать петуха в красном вине, а ваша краснота свидетельствует о том, что вам нужен петух в белом. Впрочем, можете и наоборот.
— Как вы смеете? — прохрипел граф де Монвуа, теребя золотую цепь на груди.
— Ваши слова — прямое оскорбление, — вторил ему граф де Маунтвей.
Глумливая усмешка сошла с губ барона де Катенвиля.
— Если вы желаете скрестить со мной мечи — я к вашим услугам. К никчемным подвигам прежних ваших жизней вы прибавите еще один: сложите голову в поединке с человеком, осмелившимся сказать вам правду. Но это достойный исход для храбрецов. Тем паче, дав мне себя убить, вы избегнете участи наблюдать, как повелитель Тартарии повергнет ниц наших гордых владык и превратит в конюшни святые церкви.
— Но наши мечи… — начал де Монвуа, — наши жизни в руке наших государей.
— Оставьте золото и ступайте. Обед закончен, — отрезал Дюнуар. — Ваши государи — два глупца, дерущихся из-за монеты в миг, когда к ним подкрадывается голодный лев. — Мишель сделал едва заметный знак одному из слуг, тот кивнул еще кому-то по ту сторону шатра. Еще через мгновение тяжелый полог, закрывавший вход, распахнулся.
— Монсеньор Ян, монсеньор Мишель, к вам посланец.
— От кого?
— От сербского королевича Стефана. Боярин Радко Кошенич.
— Зови, — скомандовал Дюнуар.
Задержанный аванпостами боярин дожидался своего часа почти весь день. В другой ситуации он бы оскорбился, схватился за саблю, высказал накопившийся гнев в глаза негостеприимному хозяину, но сейчас выбирать не приходилось. Корпус Витовта оставался последней надеждой сербов, зажатых в тиски заставами Баязида. Радко Кошенич вошел в шатер, выискивая глазами рыцаря Яна Жижку, с которым ему прежде уже доводилось встречаться в юные разбойные годы.
— Ян, это я, Радко, ты помнишь меня?
— Ну, как же! — подхватился маршал. — Поход на Тростичев?
— Да, рад, что ты помнишь! Я прибыл сюда от моего государя.
— Ему нужно войско? — переходя на немецкий, чтобы быть хоть как-то понятным «гостям», спросил Дюнуар.
— Да! — Боярин гордо выпрямился. — Королевич Стефан знает, что великий князь Витовт и союзный с ним хан Тохтамыш воюют против Тамерлана. Баязид, с которым сражаемся мы, нынче уже не тот великий султан, он лишь железная палица в руке все того же Тимура. Поверь, Ян, ты и твои люди очень нужны нам. Иначе не выстоять. Нашим всадникам не сбить османов с перевалов. Ты знаешь, Ян, мне не по себе от того, что приходится просить. Я никогда не умел этого, но, пойми, если Баязид сокрушит мою родину, он прорвется и во все прочие христианские земли. Ворота настежь — и дому не устоять… — Боярин метнул взгляд на обеденный стол, на мешки с золотом. — Но я вижу, у вас есть предложения и получше. Оно и понятно: сербы нищи, как церковная мышь. Мы только и можем предложить, что наше почтение, немного еды для солдат и трофеи. Все трофеи. Это мало, но…
— Завтра на рассвете наше войско выступает на соединение с королевичем сербским, — перебивая Кошенича, спокойно, точно между прочим, сообщил Мишель Дюнуар и тут же перевел это на французский.
— Но золота нет, — боясь, что ослышался, напомнил боярин.
— У нас есть. — Барон де Катенвиль повернулся к «гостям»: — А вам самое время собираться к своим государям. Прихватите петуха, он скрасит вам дорогу. Не против Баязида же вам идти, в самом деле.
— Черт возьми, — возмутился граф де Монвуа. — Если бы только мой король велел…
— Если бы государь дал соизволение… — продолжил граф де Маунтвей.
— Его святейшество Папа Римский объявил войну против Тамерлана крестовым походом. Вряд ли короли посмеют возвысить свой голос против того, чьей властью поставлены они владыками земными.
— Вальдар, твой кардинал уже точно отослал письмо его святейшеству с требованием немедленно объявить поход?
— Можешь не сомневаться.
— Проклятие! — Граф де Монвуа хлопнул ладонью по столу. — Я иду с вами. Лишь отпишу королю.
— Джордж! — кликнул граф де Маунтвей одного из своих оруженосцев. — Ты отправляешься в Англию, чтобы сообщить его величеству, что знамя его верного подданного было из первых, вставших в строй при звуке труб крестового похода.
Глава 17
«Рисуя ветку, надо слышать, как свистит ветер».
Балтасар Косса фонтанировал идеями с истинно цезарианским размахом, живописуя картину грядущего мироустройства, которое станет вполне достижимо, как только он взойдет на трон римского понтифика. Необходимость разгрома Баязида и Тамерлана представлялись ему препятствием досадным, но, по сути, мелким.
Кому-либо не столь подробно осведомленному о деяниях сего достойного прелата такое отношение могло показаться непростительным легкомыслием и пустозвонством. Для тех же, кто помнил о дерзких набегах безжалостного пиратского адмирала, графа Коссы, его слова свидетельствовали лишь об одном: его высокопреосвященство бесповоротно решил для себя расправиться с Железным Хромцом.
— …И более того скажу, друзья мои, в самом писании многое надо переосмыслить. Ибо, клянусь сандалиями апостолов, осмеливавшихся ступать на тень Спасителя, если мы сегодня не сделаем церковную службу ближе и понятнее последнему нищему — этот нищий не поленится и сделает это сам. Нельзя одновременно кричать о воздаянии на том свете и вкушать радости на этом. Что толку бояться Господа, как волка в темном лесу. Бог любит нас, а любовь, как и хорошее вино, пусть и с привкусом горечи, но все равно радость. Солнце, растворенное в крови!
Так пусть же катится к Люциферу весь этот помет самоистязателей, решивших на веки вечные отбить аппетит у святого Петра, явившись к нему в столь непристойном виде. Бог есть любовь, Бог есть радость! Даже Иисус, если вдуматься, наставил нос врагу рода человеческого, воскреснув после смерти. Мы уже спасены, и нам открыт путь к вечной жизни. Так пусть черти умерщвляют плоть, если она у них есть, пусть Сатана постится за весь род людской. Мы же будем радоваться и славить Господа в доброте и всемогуществе его. — Кардинал набрал воздух, чтобы продолжить содержательную речь, но тут в комнату его покоев бочком, чтобы не сбить с мысли преосвященнейшего оратора, втиснулся Кристоф де Буасьер.
— Вот этот юноша, — заметив оруженосца, Балтасар Косса простер к нему указующую длань, — должен был бы почитаться грешником. Я видел наброски ее высочества Анны Венгерской, которые он сделал. Там она вовсе не похожа на праведницу после долгого поста. На этих изображениях она предстает самой желанной женщиной в мире.