— Рейнар, — шикнул рыцарь, — прекрати, это же Римский Папа!
— Можно подумать, Папы не удобряют. От их святости все само рассасывается.
— …И вот теперь, — неслось с амвона, — когда Рим взывает к любимой дщери своей, когда говорит он: «Враг стоит у ворот твоих, проснись же и вооружись!» — что слышим в ответ? Торгашеские расчеты? Уловки? Будто и не достойнейшие из достойных собрались нынче в синьории, а ростовщики и лавочники, алчущие насытить чрево ненасытное. Гнев Божий уже обрушился на головы ваши. Лишь несказанная храбрость сего рыцаря, — кардинал воздел персты, указывая на Камдила, — спасла от гибели флорентийское войско.
Сказано в Писании: «Когда Господь не хранит стены, напрасно бодрствует стража». Всевышний смилостивился над вами. Он вложил слова вразумления в уста славного рыцаря Вальтерэ Камделя, и даже свирепый Джиакомо Сфорца пришел к вам, аки голубь с ветвью мирта, возглашая мир. Неужели же и после этого решитесь вы далее испытывать терпение Отца небесного? Подсчитывать гроши и зариться на чужие угодья и виноградники? Неужели желаете, чтоб завяла цветущая лилия Флоренции? Как ангелы Божьи пришли в Содом, ища в нем праведников, так и храбрые рыцари Вальтерэ Камдель и Джиакомо Сфорца пришли в лагерь ваш. Неужели же, как не сыскалось праведных в Содоме, кроме семьи Лота, так и во Флоренции один лишь род Медичи проникнут истинной любовью к Господу и страхом быть неугодными ему? Адская бездна разверзла врата свои пред теми, чьи очи прикованы к злату, точно глаза рыбы к червяку, насаженному на крючок. Дьявол выуживает души ваши, как здешние рыбари окуней из Арно.
— Да, с миртовой ветвью — это он верно подметил, — усмехнулся Камдил, — хотя справедливости ради надо отметить, что ветвь была айвовая.
Ветка и впрямь была айвовая. Она красовалась в лапах оскалившегося льва, совсем недавно пожалованного в герб Джиакомо королем германским Рупрехтом во время бесславного похода на Рим. Тогда лишь храбрость Сфорца да немного серебряной посуды оставалось у претендента на императорский престол после разгрома при Брешии. Посуду королю пришлось заложить, чтобы оплатить наемников, но это позволило государю, пусть и несолоно хлебавши, вернуться на родину. А Джиакомо Сфорца, милостью его величества, стал рыцарем, а не просто командиром шайки головорезов.
В ту знаменательную ночь этот наводивший ужас на итальянские герцогства и республики гигант мчал к отсыпавшемуся после ночных псалмопений флорентийскому лагерю и горланил, словно боевой клич:
— Мир! Мир наступил!
Переполошившиеся караульные выскочили было к загораживающим проезд рогаткам, выставляя перед собой пики, но остановить или хотя бы притормозить охваченного миролюбием геркулеса им было не под силу. Приняв на щит острия пик, он вклинился между ними, соскочил наземь и, действуя кулаком в железной перчатке не хуже, чем палицей, в считанные мгновения разбросал опешивших стражников. К этому моменту подоспели и Вальдар с Лисом, и все прочие. Сфорца продолжал орать, точно собирался докричаться прямо до Флоренции, и те, кто пришел с ним, подхватили это слово, точно оно могло оградить от мечей и стрел. Как бы то ни было, но флорентийцы, пытаясь уразуметь, что происходит, действительно не стали пускать в ход оружие.
Когда гигант с человекообразным драконом на шлеме ворвался в шатер, украшенный гербом с пилюлями Медичи, Джованни де Биччи суматошно пытался снарядиться для боя.
— Мир! — вновь рявкнул Джиакомо, распугивая оруженосцев. — Я Сфорца, где мои деньги?
Сейчас маршал, волею святейшего престола, Джиакомо Аттендоло восседал рядом с членами синьории, облаченный в лиловый пурпуэн с золотой отделкой, делавший его и без того широченные плечи просто необъятными. На груди его красовалась массивная золотая цепь из перемежающихся звеньев, покрытых драгоценной эмалью с изображением папской тиары и скрещенных ключей, а также орденских крестов в золотом венке. Коронованный латинский крест с расширяющимися концами ясно давал понять всякому сведущему, что пред ним рыцарь военного ордена Христа — особа, близкая к престолу его святейшества.
В отличие от грозного великана, поигрывающего рукоятью кинжала, члены синьории выглядели понуро. Многим из них, представителям крупнейших флорентийских, а стало быть, и европейских банков, без лишних слов и библейских образов было понятно, что крупных и, главное, безвозвратных займов не избежать.
Не то чтобы им нравился Тамерлан, но он был далеко. Венеция же с недавних пор поддерживала миланское герцогство и, стало быть, находилась в стане врагов. Если уж она поссорилась с тартарейским дьяволом, то пусть сама и отбивается. Но…
— …И как некогда писал в послании своем апостол Павел: «Ни иудея, ни эллина», так и я говорю нынче — ни флорентийца, ни венецианца, ни миланца, ни римлянина. Ибо всякий, кто принимает Христа сердцем и душою, позабудет нынче былые распри и ополчится на своры тартарейские, как архангел Михаил, архистратиг Господень, на полчища Люциферовы. И кто примет нынче крест, тот спасется. Прочим же место в бездне, в геенне огненной подле Иуды Искариота, меж изменников и вероотступников.
— Флоренция наша, — констатировал Вальдар. — Надеюсь, Сфорца отправил соратникам по братству святого Георгия не менее убедительные письма, чем нынешняя речь его высокопреосвященства.
О живописные берега Арно, утопающие в садах и виноградниках! О мосты твои, Флоренция, схожие с дворцами, и дворцы, не ведающие равных!
Кристоф де Буасьер восхищенно разглядывал столь необычные буйством и яркостью красок земли. После горных перевалов Савойи и сурового Пьемонта Флоренция восхищала своей невероятной яркостью, постоянным кипением жизни, бесконечной синевой небосвода, пронзительной чернотой ночи и ласковым сиянием дневного светила. В сравнении с этим городом его родной Дижон казался мрачным, словно военный лагерь рядом с пасхальной ярмаркой.
По настоянию Козимо де Медичи, его отец выделил юному художнику и его восхитительной модели небольшое имение вблизи флорентийских стен. Казалось бы, здесь, на уединенной вилле на берегу Арно ничто не должно было мешать живописцу заканчивать свой вдохновенный труд. Однако не тут-то было. Услышав от сына Джованни де Биччи о замечательной картине, все, кто только мог, устремились на тихую виллу, желая своими глазами увидеть восхитившее Козимо дивное диво. Даже герцог Феррарский, прибывший во Флоренцию, чтобы засвидетельствовать свое участие в крестовом походе, едва покончив с делами, направился взглянуть на холст.
Внезапно навалившаяся слава настолько оглушила юного оруженосца, что на четвертый день нескончаемого потока зрителей он взмолился, прося выставить у ворот стражу. Количество посетителей несколько уменьшилось. Теперь остались лишь те, кто мог себе позволить потратить несколько сотен флоринов на приглянувшуюся картину.
Предстоящая война растревожила общество. Отправляющиеся в поход мужчины желали во что бы то ни стало обзавестись миниатюрой с прекрасным ликом своей возлюбленной. Женщины же непременно хотели украсить портретами мужей опустевшие палаццо. И все они без исключения пытались заказать портрет у юного Кристофа. Если бы он начал принимать заказы, то к моменту исполнения последнего внуки Баязида и Тамерлана сами бы сошли в могилу без всякой посторонней помощи. Но де Буасьер работал, порою стиснув зубы, и отвечал лаконичным и недвусмысленным отказом на все предложения. Несолоно хлебавшим флорентийцам приходилось искать других живописцев. Спрос рождал предложение. Никого больше не интересовали величественные, но безжизненные лики фресок. Знать готова была платить лишь за живые лица.
Кристоф де Буасьер чуть подправил линию губ и отошел, чтобы полюбоваться рисунком. Теперь казалось, что Анна, задумчиво взирающая на мир своими бездонными, как флорентийское небо, глазами, будто бы прячет улыбку. Вот еще мгновение, и она рассмеется, да так, что переполняющая ее радость, словно пожар, охватит всю округу, и не будет ничего, способного эту радость омрачить.
— Хорошо. — Кристоф с довольным видом засунул кисть за ухо и размял пальцы. — Моя госпожа желает взглянуть на работу?
Анна Венгерская подошла к холсту, едва заметно улыбнулась, посмотрев на восхитительное творение юного гения, и вдруг, встав на цыпочки, прикоснулась к его щеке губами.
— Я… я… — Слова, и до того не слишком часто слетавшие с языка оруженосца, вовсе разбежались, да так быстро, что минуты три он не мог отыскать ни единого. — Я лишь хотел спросить, — задыхаясь от волнения, прошептал он, — какой вы желаете вид позади себя. Дижон, Пьемонт или, может, здесь? Тут прекрасные сады.
— Нет, — мягко и нежно произнесла Анна, доставая из рукава тонкий шелковый платок и вытирая им вспотевший лоб юноши. — Изобрази позади меня поле, на котором в полном вооружении гарцуют друзья мои: герцог Бургундский, князь Савойский, твой господин со штандартом пресвитера Иоанна, этот верзила Сфорца, флорентийцы, герцог Феррарский.
— Но ваше высочество, я не знаю, как выглядит штандарт пресвитера Иоанна…
— Спроси у Вольтарэ или придумай сам. Главное, сделай это как можно быстрее. Я во что бы то ни стало желаю послать этот портрет моему дяде Сигизмунду.
— Я думал, я предполагал… герцог Жан… — залепетал сконфуженный де Буасьер.
— Если счастье будет на его стороне, он получит нечто более ценное, чем портрет. Что же касается твоей замечательной картины, возможно, она сделает то, чего не смогу сделать я сама. Мой дядя умный человек и умеет понимать и без слов. Сделай же наилучшим образом то, о чем я прошу тебя, милый Кристоф.
Баязид забрал в кулак свою длинную бороду. Полученные им вести заставляли насторожиться. Каким-то невероятным образом разбойники королевича Стефана умудрились одолеть Гусейн-пашу, а затем — Юнус-бея, на чью верность он рассчитывал безоговорочно, ни с того ни с сего открыл ворота Лозника перед сербами. Как бы мало сил ни оставалось в стенах крепости, их было достаточно, чтоб продержаться полторы, а то и две недели, а тогда бы он вернулся и собственноручно расправился с изменником Стефаном. Но нет. Лозник в руках сербов, очень скоро они займут и все прочие горные крепостицы, и тогда уже выбить их будет невозможно.