вучий одновременно. Будто я собираю в тетрадь не слова, а окатные нарядные камушки — ледни, что встречаются по берегам Камы и играют разными цветами. Или складываю туда же ракушки-перловицы, и сквозь них можно смотреть на солнышко. Я старался записывать не на виду у людей, а незаметно или по памяти, чтобы не вспугнуть таинство речи. Когда бабушка моя Анна Никаноровна потчевала у нас дома сельскую родню, я сидел за русской печью и торопился занести на бумагу ускользающие, как золотые рыбки в море, родимые слова, были, сказки, сказания. В эту тетрадь я записал сказания о Чёртовом городище.
Одно из них я рассказал детям.
…Изгоном с большим войском нагрянул грозный Тимур в Прикамье, взял крепости, сжёг города. А на раздорожье у Чёртова городища повелел поставить статую из мягкого камня с чашей в руках.
Прохожему и проезжему, русскому и булгарину, надлежало кланяться статуе, а в чашу класть дань, чем дороже, тем лучше.
Шёл по казанской дороге скоморох с Вятки Стафей, вёл за руку сына Герасима семи лет, нёс гусли на ремешке. Постоял Стафей перед статуей, почесал в затылке, сказал:
— Денег у меня нету. Не прогневайся.
Положил в чашу камень и пошёл было дальше, но его схватила стража и говорит:
— Хоть бы серебряную гривенку положил!
— А золотую можно?
— Ещё лучше.
— Дак дайте гривну-то. Я и положу. Долго ли?
Стража позвала кнутобойца. Он избил Стафея и отпустил его. Далеко идти Стафей не мог и остался ночевать в деревне Подмонастырке, что под горой Чёртово городище. Ночью скоморох встал, завернул серп в мешок и хотел выйти, да Герасим проснулся:
— Ты куда, тятя?
— Я-то? По траву, дитятко.
— Кому трава-то?
— Коровушке. Слышишь: ревёт в хлевушке.
— Она день и ночь, что ли, жуёт?
— А ты как думал? По ведру молока даёт одна.
— По ведру? Ну, ступай, тятя.
Сын уснул. Отец пришёл под утро, принёс в мешке голову статуи и чашу — он серпом их отпилил. Оставил мешок в сенях, никому ничего не сказал, лёг спать.
Стража спохватилась, да поздно. Ни головы нет, ни чаши. Некуда дань собирать.
Тимур сказал стражникам:
— До захода солнца не найдёте злодея — прощайтесь с жизнью. День ваш. Ночь моя.
Где искать пропажу? Велика земля русская…
Пока отец спал, сын проснулся, запнулся в сенях о мешок с поклажей, выкатил во двор каменную чашу и принялся сыпать в неё песок.
А по деревне ходила стража, и чашу она узнала.
— Чего делаешь? — спрашивают стражники.
Герасим говорит:
— Я-то? В кашевара играю.
— Где чашу взял?
— Да нигде не брал. В сенцах она лежала.
— Там, поди, и голова есть?
— Тяжёлая она больно.
Стража пошла с обыском, всё нашла и привела Стафея вместе с сыном к Тимуру в крепость на горе.
Хану было холодно, и в жару он кутался в стёганый халат.
— Чего это у вас так холодно? — спрашивает он пленников.
А Стафей и отвечает:
— Кому холодно, а кому и жарко. Без причины да без привычки у нас и мёд в жару не тает. И девушка замуж выйти не чает! И утка на озере не закрячет. И дитятко без мамки не заплачет! И петух на шесток не заскочит. И медведь до Ильина дня лапы не замочит! А рыба ходит по суху, а кошка по воде. Богатый ходит по миру, а бедный в борозде: с золотым плужком, в сапогах — не босиком! Радость к радости. Гости на гости! Пекла тёща зятю блины: вот такой ширины, вот такой долины! Ох, до чего хороша у меня тёща! Много лет посулила кукушка в роще…
— Погоди, — говорит хан. — А мне сколько лет накукует кукушка?
Скоморох дух перевёл: как ответить?
А хан говорит:
— Только не стращай меня, что я умру вскоре после твоей смерти. Так меня уже стращали. Их давно нет, а я есть.
— Неправду сказать — не поверишь, — говорит скоморох. — А правду сказать — не простишь.
Кругом горят медные жаровни. Тимур требует:
— Правду говори! На неё только глупый обижается.
— Правду сказать: не загадывал я на тебя, — говорит скоморох. — Не просил кукушечку считать твои годы. Не догадался. Сейчас поздно: откуковала кукушка в Большом бору.
— Сам-то ты не гадаешь? — спрашивает Тимур. — Не загадываешь наперёд?
— Загад не бывает богат. Я на гуслях играю.
Принесли гусли: основа сосновая, колки дубовые, струны звончатые. Ущипнул Стафей струны, и они громом грянули.
Повёл Стафей старину:
У честной вдовы да у Ненилы,
А у ней было чадо Вавила.
А поехал Вавило на ниву,
Он ведь нивушку свою орати,
Ещё белую пшеницу засевати,
Родну матушку свою хочет кормити.
А ко той вдове да ко Нениле
Пришли люди к ней веселые,
Весёлые люди, не простые,
Не простые люди — скоморохи.
— Мы пойдём к Вавилушке на ниву,
Он не идёт ли с нами скоморошить?
Поёт-играет Стафей, а Герасим ему подпевает.
Слушают хан и его свита и ни словом не собьют песню, до того она хороша. Отец и сын поют-рассказывают, как скоморохи обучили Вавилу петь и играть во гудочек, как Вавила, прежде чем идти скоморошить, с пахоты зашёл к матери своей Нениле — попросить у неё благословения.
…Ещё тут честна вдова да тут Ненила,
Ещё стала тут да их кормити.
Понесла она хлебы-то ржаные —
А и стали хлебы-то пшеничны;
Понесла она курочку варёну —
Ещё курица да ведь взлетела,
На печной столб села да запела.
Ещё та вдова да тут Ненила
Ещё видит: люди не простые,
Не простые люди-то, святые.
Отпустила тут Вавилу скоморошить.
Остановился Стафей подтянуть струну, а Тимур не даёт:
— Чего встал посреди дороги? Дальше! Дальше играй.
Стафей всё же поправил струну, погладил Герасима по голове и говорит:
— Ты, сынок, отдохни. Дальше-то я один поведу:
А идут да скоморохи по дороге,
На гумне мужик горох молотит.
— Тебе бог помочь да те, крестьянин,
На бело горох да молотити!
— Вам спасибо, люди веселые,
Веселые люди, скоморохи!
Вы куда пошли да по дороге?
— Мы пошли на инищее царство
Переигрывать царя Собаку,
Ещё сына его да Перегуду,
Ещё зятя его да Пересвета,
Ещё дочь его да Перекрасу!..
Взвился голос гусляра, и так он ударил по струнам, что захрапели кони в конюшнях, чуя беду.
Тимур, темнея лицом, сказал:
— Дальше не старайся, мужичок! Знаю, чем твоя песня кончится. Не допеть тебе её до конца. Зря ты поверил кукушке, скоморох.
И махнул рукой.
Стража увела отца и сына на казнь. А Тимур долго разглядывал гусли, ногтем стучал по дереву, хотел сам сыграть, да не вышло. Рассердился хромец, бросил гусли в огонь, и они загорелись. Струны срывались с колков и звенели: плакали.
Пошёл Тимур поклониться могилам учеников пророка Магомета, что недалеко от крепости. Расстилал коврик, опускался на него и кланялся белым камням, под которыми лежали единоверцы. Просил хан благословения на новые походы:
— Москву не взял — столицу неверных. Один раз не взял, другой раз возьму. Аллах даст мне силы.
Молчали камни. Осыпались хлеба русских и булгарских селений. А хан лежал на коврике, и стража, боясь подойти к нему, не знала, жив он или мёртв.
Но поднимался Тимур, нетвёрдыми руками, никому не доверяя, сам сворачивал коврик и при месяце выходил на раздорожье, где стояла новая статуя из мягкого камня с головой на плечах и чашей на животе.
Недалеко от неё увидел он на дороге скоморохов — отца и ребёнка. Они держали свои отрубленные головы в руках и укоряли его:
— Почто с мечом пришёл к нам на Русь? Почто казнил нас? Почто песню не дослушал, а гусли сжёг? Почто?
Закрывал лицо руками Тимур, и не могла, да и не смела отгадать стража, какой червь точит его сердце и почему жить хану осталось мало.
Утром седлали коней его всадники, навсегда покидая Русь. Птицы метались по небу, не зная, куда деваться от топота копыт; Кама покрывалась рябью; мелкие реки выплёскивались до дна; трава обращалась в прах, а камни в пыль.
…Бабушка Матрёна рассказывала мне:
«Ой, голубок, что было-оо! Как вспомню — вся в поту, вся в гусиной коже. Шла я в полночь мимо Чёртова городища. Навстречу военный. Весь — от сапожечек до фуражечки — в орденах. От грудей-то всё блестит. От плечей-то всё блестит. От поясу-то всё блестит. И качается. И качается! Я говорю:
— Здравствуй-ко! Ты, никак, генерал?
Он говорит:
— Обозналась, баушка Матрёна.
Тут я его и признала:
— Ты, никак, Саня Долганов?
— Ну.
— Ты моего племянника племянник же?
— Правильно, баушка Матрёна. Мы маленько родня с тобой.
— Откудова, — спрашиваю, — идёшь-то? Орденов-то у тебя сколько!
— Со сверхсрочной иду. В сержантском звании. Вот у меня тут всякие награды…
И я обомлела. Он чего-то говорит, губы шевелятся, а я не слышу. Ему не видно, а мне всё видно: по дороге идут отец с сыном. Они! Они, родимые: Стафей и Герасим. Головушки свои в руках держат. Ой, как я перепугалася! Ещё моей баушки баушка их видела. Вон когда! Вот и я сподобилась. Они поздоровались с нами и пошли в Танаевский бор. Саня и говорит:
— Это ребята из нефтеразведки. Арбузы на вахту понесли.
А я уж так перепугалася, так перепугалася. Ни «здравствуйте», ни «до свидания» не сказала. Язык не повернулся».
— Так они арбузы, что ли, несли? — спрашивают меня Галим и Василий. — Нефтяники-то?
— Арбузы.
— А вы что думали? — в свой черёд спрашивает ребят Галя.
Галим и Василий переглядываются и отвечают:
— Мы так и думали: арбузы!
— Так и думали?
— Да-аа…
Галя уходит вперёд и зовёт всех нас подойти к обрыву.
Мы подходим.
Отсюда с орлиной кручи распахивается мой родимый простор. Сколько раз я уходил отсюда, уезжал, улетал и сколько раз возвращался, чтобы однажды остаться здесь навсегда.