Батальон «Вотан» — страница 2 из 5

Деньги, которые бывшие друзья фон Доденбурга по войскам СС сумели нелегально переслать ему с родины, постепенно заканчивались. В быстро развивающейся новой Германии периода «экономического чуда» никто не хотел рисковать своим свежеобретенным богатством и положением, связываясь с Куно фон Доденбургом — воплощенным образом офицера СС. Он изо всех сил пытался сводить концы с концами, работая третьесортным переводчиком с немецкого языка в захудалом католическом агентстве переводов и покрывая по ночам страницу за страницей описаниями дел множества давно погибших людей, которые когда-то составляли костяк штурмового батальона СС «Вотан».

Здоровье фон Доденбурга пошатнулось. Его поддерживала и помогала пухлая, простая и по-матерински добрая машинистка из агентства переводов. Она стала его любовницей, и он переехал жить к ней. Благодаря ее нежной заботе здоровье старого солдата улучшилось, но, к сожалению, лишь на время.

В 1952 году его перевезли в римский Немецкий госпиталь. Оттуда он уже не вернулся. Еврейский стрелок из базуки, который вернулся домой в США и стал поваром в ресторане фаст-фуда в Бруклине, не знал, что именно он стал причиной смерти самого молодого и наиболее заслуженного полковника «черной гвардии» СС Куно фон Доденбурга[2].

Штандартенфюрер фон Доденбург умер в ночь на 3 июня 1952 года, и рядом с ним была только его любовница-итальянка. Она с трудом смогла разобрать его последние слова, которые он хрипло прошептал по-немецки заплетающимся языком: «В то время мы были опьянены образом великой державы. Нас захватило великое безумие — безумие власти».

В момент смерти Куно фон Доденбургу исполнилось всего тридцать четыре года.

* * *

Никто не знал о рукописях фон Доденбурга в течение целых двадцати лет, пока они не были найдены в июне 1973 года Лео Кесслером и затем переведены им на английский язык. Эти рукописи впервые позволяют нам услышать истинный голос человека из войск СС. Во время Второй мировой войны эти войска — «преторианская гвардия» Гитлера — стали бичом Европы, безжалостной и бессердечной армией отборных солдат, сражавшихся за идею, давно переставшую быть законной и славной. И среди всех подразделений СС[3], принимавших участие в войне, не было ни одного, более закаленного в боях, более яростного и более безжалостного, полностью посвятившего себя войне, чем штурмовой батальон СС «Вотан» Куно фон Доденбурга.

БАТАЛЬОН «ВОТАН»[4]

Кровь — наше пиво, сталь — наше мясо,

Нет в нас страха, провал не для нас,

Лучше смерть, чем позор.

Штурмовой батальон СС «Вотан»,

Шагай — враг перед тобой![5]

Часть первая.ДОРОГА К БИТВЕ

Господа, Вы понимаете важность поставленной перед нами задачи. Если мы потерпим неудачу, то задержим продвижение всей великой немецкой армии!

Гауптштурмфюрер Хорст Гейер, командир 2-й роты батальона «Вотан», 8 мая 1940 года.

Глава первая

— Stillgestanden[6]!

Двести пар сапог ударили по земле как одна. Когда поезд, который привез их солдат в Эйфель, начал отъезжать от платформы, унтерштурмфюpep Шварц доложил старшему офицеру, прибывшему из расположения батальона, для того чтобы встретить их:

— Пополнение из Шеннелагера! Прибыли без происшествий. Личный состав построен! — Шварц вытянулся в струнку и, отдав честь старшему по званию, преданно уставился на него.

Оберштурмфюрер фон Доденбург, чью грудь украшала черная медаль за ранение и лента Железного креста, принял рапорт со скучающим вздохом, который выдавал в нем ветерана.

— Благодарю вас, унтерштурмфюрер, — сказал он Шварцу. Затем, повернувшись к пополнению, произнес: — Когда мы покидаем станцию, мы поем; и когда я говорю «поем», — я имею в виду, что мы поем так, чтобы местные жители могли понять, что мы — не обычное подразделение вермахта, а войска СС!

Шульце, признанный заводила свежего пополнения, толкнул своего соседа локтем в бок и указал на крестьян, уставившихся на солдат с открытыми от удивления ртами:

— Эти придурки выглядят так, как будто им нужно говорить, что в дождь следует прятаться под навес. Спорю, что они даже не знают, что такое СС!

— Эй, тихо там! — рявкнул Шварц, готовясь увести пополнение маршем со станции.

— Песню запевай — раз, два, три! — скомандовал запевала новобранцев, когда они свернули на улицу СА. Двести крепких молодых глоток заорали первый стих «марша штурмовых батальонов» — песню «Хорст Вессель». При звуках гимна германских национал-социалистов местные толстобрюхие штурмовики, заполнившие узкую мощеную улицу, встали по стойке «смирно». Но щуплые крестьяне, стоявшие вдоль тротуара, реагировали иначе. Они смотрели на энергичных молодых гигантов, печатавших шаг на истертых булыжниках мостовой, так, как будто это были пришельцы с другой планеты.

— Посмотри на них, — прошептал соседу Шульце, сделав паузу на середине строки «глядят на свастику с надеждой миллионы», — они не любят СС! У половины из них течет французская кровь. Именно поэтому мы здесь. Нам надо вышибить французиков за Линию Мажино и показать этому стаду, что значит быть настоящим немцем.

Усмехнувшись, Шульце подмигнул симпатичной темноволосой девушке, которая покраснела и поспешно отвела взгляд.

— Нет, — прошептал он. — Фюрер послал нас сюда не для того, чтобы воевать. На самом деле он хочет, чтобы его любимые эсэсовцы немного улучшили породу местных девушек. Нам здесь не драться надо — нам надо…

— Услышу еще одно слово, — резкий голос хлестнул, как бичом, — и я возьму на заметку ваши имена быстрее, чем вы успеете поджать свой грязный хвост!

Они завернули за угол, миновали католический собор и увидели перед собой красно-кирпичную громаду казарм Адольфа Гитлера — их новый дом.

* * *

Куно фон Доденбург держал рукоятку наградного кинжала, который рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер лично вручил ему при выпуске из Офицерской школы СС в Бад-Тельце за два года до этого.

— Парадным шагом — марш! — проревел он, проходя под деревянной аркой, на которой был изображен девиз СС: «Meine Ehre heisst Treue» (Моя честь — моя верность).

За его спиной неугомонный Шульце тихо переиначил команду:

— Марш-парад — у нашего командира продырявлен зад.

Но его слова потонули в грохоте двухсот пар сапог, ударяющих по бетону армейского плаца. Идущий впереди фон Доденбург не мог подавить радостную дрожь, каждый раз возникающую у него при этом звуке. Он знал, что ведет себя как новичок на первом параде. После четырех лет в СС он уже должен был воспринимать все так, как это было на самом деле — просто отработанное движение. Но не мог. Для него грохот тяжелых сапог, слитно и мощно ударяющих по земле, в символической форме отображал новую Великую Германию, идущую от победы к победе. И мужчины, отряд которых он имел честь возглавлять, были элитой немецких вооруженных сил — Черной Гвардией. Их придется еще многому научить, но они уже были приняты в элиту из элит — в «Лейбштандарт», дивизию телохранителей Адольфа Гитлера.

— Здравствуйте, солдаты! — прокричал гауптштурмфюрер СС Гейер, как только фон Доденбург закончил рапорт.

— Здравствуйте, господин гауптштурмфюрер[7]! — прозвучал традиционный ответ.

Хорст Гейер, их новый командир роты, был невысоким худощавым офицером, монокль и светло-серые бриджи которого ясно показывали, кем он являлся, — кадровым офицером, перешедшим из вермахта в СС потому, что здесь продвижение по службе шло быстрее. Его губы образовывали узкую, тонкую линию, столь же жесткую, как и его льдисто-голубые глаза. Но внимание новобранцев привлекли не они, — все уставились на нос гауптштурмфюрера. Это был не нос, а какой-то чудовищный нарост, который, имейся он у любого другого человека, вызвал бы неудержимый смех. Но любой, кто решился бы посмеяться над гауптштурмфюрером Гейером, жестоко пожалел бы об этом. Когда фон Доденбург оправился от ранения в грудь, полученного во время польской кампании прошлой осенью, и был направлен в распоряжение Гейера, он быстро понял, что гауптштурмфюрер — не тот человек, над которым можно безнаказанно шутить.

— Вольно! — скомандовал Гейер. Он ударил хлыстом по голенищу до блеска отполированных сапог. — Солдаты, моя фамилия Гейер[8], что совершенно точно соответствует моей внешности. — Он погладил чудовищный нос, но никто не засмеялся.

— В настоящее время, как вы можете заметить, я нахожусь в чине гауптштурмфюрера. Но мой отец был генералом, и я обещаю вам, что прежде, чем эта война закончится, я тоже стану генералом Гейером. — Он яростно взмахнул своим хлыстом. — Вы знаете, как я этого добьюсь? — Он сам ответил на свой вопрос тем высоким, резким, скрежещущим тоном армейских прусских офицеров, который, как было известно фон Доденбургу, стремились выработать у себя все кадровые офицеры вермахта. — Я стану им благодаря вашим задницам, а когда вы погибнете, — благодаря задницам тех, кто придет после вас. А они обязательно придут!

На лице Шварца, стоявшего неподалеку от фон Доденбурга, появилась слабая, болезненная улыбка. Он, видимо, решил, будто гауптштурмфюрер Гейер пошутил. Но фон Доденбург знал своего командира роты, и видел, что тот абсолютно серьезен. В сентябре прошлого года Гейер бросил свою часть в самое пекло сражения при Бзуре в Центральной Польше. Он нанес сокрушительный удар противнику и выполнил поставленную перед ним задачу. Но добился он этого ценой изуродованного плеча — изуродованного настолько, что теперь Гейер не мог поднимать правой рукой ничего тяжелее хлыста, — и потери трех четвертей личного состава подразделения. Новое пополнение и должно было заменить погибших — ведь выбывшие составили почти сто двадцать человек.

— Теперь вы входите в состав лучшего, самого элитного полка войск СС, — продолжал Гейер. — Батальон, к которому вы с этого момента принадлежите, является лучшим в этом полку, и, само собой разумеется, лучшая рота в этом батальоне — это моя рота. Вы это понимаете? — Его глаза выискивали любые признаки слабости или сомнения у подчиненных, но не находили. Молодые парни, стоявшие перед ним, были лучшими из тех, кого смогла воспитать Национал-социалистическая рабочая партия Германии. Это были преданные последователи идей фюрера, для которых шесть лет в гитлерюгенде и Германском трудовом фронте были единым длинным периодом подготовки к той славной минуте, когда они наконец смогли влиться в формирование, носившее столь славное имя — «Лейбштандарт Адольф Гитлер».

— Я не могу посвятить вас в детали поставленной перед вами задачи, — продолжал Гейер. — Все, что я могу сказать вам, — это то, что у вас есть ровно три месяца на подготовку. Но, когда мы выйдем на западную границу и заставим этих чертовых томми и этих проклятых лягушатников побить олимпийский рекорд по бегу, улепетывая от нас, я хочу, чтобы бойцы моей роты работали на меня, как дьяволы. Вот моя медаль. — Он ткнул хлыстом в блестящий металлический кружок на груди. — На сегодня мне достаточно этой железки. Достаточно до тех самых пор, пока фюрер в своей неизреченной мудрости не решит наконец, что пора мне полечить горло. — Капитан шутливо намекал на орденскую ленту Рыцарского креста, которую носили на шее и которую в шутку называли «средством от боли в горле». Однако в том, что он ранее назвал боевую награду «железкой», присутствующим послышался отзвук чего-то неприятно-циничного. — На сей раз я хочу получить что-то более весомое. В результате следующей кампании на Западе я желаю стать командиром этого батальона. Вы поняли?

Его голос окреп.

— Мне не нужно, чтобы вы любили меня. Я не хочу, чтобы вы уважали меня. Все, что я требую от вас, — это чтобы вы безоговорочно повиновались моим приказам. — Его глаза снова пробежались по рядам новобранцев. — И да поможет Бог любому из вас — ССманну, унтер-фюреру[9] или офицеру, — который окажется не в состоянии сделать это!

Голос Стервятника сорвался на фальцет:

— Солдаты! Добро пожаловать в штурмовой батальон СС «Вотан»!

Глава вторая

Дежурный унтершарфюрер дунул в свисток и ударом ноги распахнул дверь.

— Aufstehen[10]! — завопил он во весь голос, как будто был на плацу, а спящие находились от него на расстоянии ста метров, а не трех. — Кончай дрочить — вставай служить!

Все повскакивали с коек. За четыре месяца службы в СС новобранцы уже успели узнать, что с подъемом тянуть не стоит. Дежурный унтершарфюрер, стоявший в дверях в спортивном костюме, со свистком, висящим на шнурке на шее, уперев руки в бока, мрачно смотрел, как они падали, спрыгивая с двухъярусных коек и поскальзываясь на натертом полу.

— Ausziehen[11]! — скомандовал он, когда убедился, что все покинули постели.

Солдаты стремительно выполнили приказ. Скинув старомодные ночные рубахи, они стояли голые и дрожащие в потоке холодного воздуха, проникавшем через широко открытую дверь.

Дежурный унтершарфюрер высокомерно оглядел их, не позволяя даже сдвинуться с места. Наконец он отрывисто рявкнул:

— Lueften[12]!

Они сняли светомаскировку и открыли большие окна. В казарму ворвался поток ледяного воздуха. У солдат застучали зубы.

— Унтершарфюрер, — сказал Шульце, — я полагаю, что мы скоро замерзнем в этой снежной буре. Как вы думаете, я мог бы обратиться к доктору?

На лице дежурного унтершарфюрера не дрогнул ни один мускул.

— Можешь, Шульце, — сказал он. — Но предупреждаю тебя: наш медик вчера вечером был на вечеринке и здорово принял на грудь. Так что сегодня утром у него будет жестокое похмелье. Но если ты хочешь, чтобы он ради тебя поднялся с постели… — он пожал плечами, не закончив фразы. — Теперь — душ!

Они побежали в душевую, находившуюся в конце казармы. Вбегая в помещение, каждый из них в обязательном порядке трижды подтягивался на закрепленном в дверях турнике. Через мгновение дежурный унтершарфюрер включил на полную мощность ледяную воду.

— Садист поганый! — завопил кто-то, но унтершарфюрер уже шел дальше, чтобы будить обитателей следующей казармы. Первый день обучения второй роты штурмового батальона СС «Вотан» начался.

* * *

— Меня зовут Мясник. Я — мясник по профессии, мясник по фамилии и мясник по призванию, — проревел краснолицый обершарфюрер парням из второй роты, стоя в центре квадрата, образованного рядами новобранцев. Его похожий на ловушку для крыс рот снова открылся, и оттуда раздался голос, смазанный бесчисленным множеством дешевых сигар и несчетными литрами пива. Его рев легко разносился по плацу, отражаясь от стен зданий, стоящих в паре сотен метров.

— Поверьте, для меня в этом мире нет большего удовольствия, чем покрошить на котлеты кучу таких мокрых куриц, как вы! Вы готовы?

Обершарфюрер Метцгер[13], старший унтер-фюрер второй роты, впился взглядом в новобранцев. Стоя неподвижно, так, словно какой-то бог войны вкопал его посередине плаца, чтобы показать бледным новобранцам, на что похож настоящий солдат, он шарил взглядом по рядам. Глаза перепрыгивали с одного новичка на другого, выискивая плохо пришитую пуговицу, неровно надетую каску, тусклую пряжку ремня, и вообще любую мелочь, которую он мог бы использовать, чтобы продемонстрировать им свою известную способность «превратить человека в свинью», как он хвастался близким друзьям, когда они выпивали в унтер-офицерской столовой.

К своему разочарованию, Метцгер не нашел ничего, что дало бы ему возможность проявить свой знаменитый нрав. Очень неохотно он процедил:

— Ну ладно, с этим все ясно! Вольно!

Все автоматически выбросили вперед левую ногу. Метцгер сцепил руки за спиной и начал покачиваться на носках. Это было движение, которое он видел в старом фильме о Первой мировой войне. Ему очень понравилось это движение, и пять лет спустя, как только его сделали унтершарфюрером, он взял его на вооружение. Он был твердо убежден, что это пугает обычного рядового, и с радостью отмечал, что глаза стоявших впереди бойцов несколько испуганно следят за его покачиваниями.

— Вы думаете, что вы уже солдаты, — начал он. — Но это не так. Вы — грязные свиньи, сборище слабаков и маменькиных сынков, у которых еще не успели вылезти из задницы домашние пирожки. — И он завершил этот бранный перечень любимым выражением: — Вы — просто куча дерьма! Теперь моя обязанность — моя и других унтер-фюреров — состоит в том, чтобы попытаться сделать из этой кучи дерьма нечто похожее на настоящих солдат. — Он поднял руку, точно заранее отметая их протесты. — Я знаю, что искушаю судьбу. Кто, будучи в здравом уме, решит, что это возможно — за исключением, быть может, Мясника? Но я обещал офицерам сделать это и постараюсь это сделать. — В его голосе уже не слышалось насмешки — теперь в нем клокотала настоящая ярость: — И черт меня побери, пусть Бог-Вседержитель и Его Сын Иисус Христос защитят любого из вас, мокрые вы курицы, кто посмеет подвести меня! Я этому ублюдку яйца оторву! Бог свидетель, я так и сделаю!

* * *

Полоса препятствий штурмового батальона СС «Вотан» была длиной в один километр. Такое впечатление, что ее породила фантазия какого-то горячего последователя маркиза де Сада. Полоса начиналась узкой доской, подвешенной в десяти метрах над землей. Она обрывалась над заполненной крапивой канавой, стены которой были покрыты склизкой грязью, после чего надо было проползти двадцать метров под колючей проволокой, натянутой на высоте полуметра. Затем следовал забор из деревянных досок пятнадцатиметровой высоты, с которого надо было перескочить на скользкие от грязи веревки, натянутые на расстоянии вытянутой руки, откуда следовало падение в ледяной поток, настолько холодный, что перехватывало дыхание. Пройдя всю полосу, надо было пятью короткими очередями поразить пять движущихся мишеней.

Мясник, спокойно стоявший в конце полосы с секундомером в руке, с презрительной усмешкой смотрел на заляпанных грязью, задыхающихся от усталости новобранцев.

— Десять минут, — презрительно протянул он. — Вы что, решили, что это школьная пробежка для сопливых девчонок? Даже мокрые курицы из первой роты могут пройти полосу за девять минут пятьдесят секунд, а все знают, что они — сопливые голубки. Перевеселились ночью, что ли? Пять против одного, что да! Держу пари, что тут замешана одна из тех паршивых грязных шлюх из дома за казармами — да-да, у вашего старого обершарфюрера есть глаза. Для того, чтобы вы быстро побежали вперед, надо просто задрать этой шлюхе юбки и пустить ее перед вами! Когда она станет сверкать перед вами своими голыми ягодицами, то вы тут же помчитесь за ней и пробежите полосу побыстрее!

— Знаешь, в чем его проблема, приятель? — заметил Шульце своему соседу. — В его жене. У нее между ног постоянно горит, а Мясник не в состоянии нормально ее обслужить. Так, чтобы ей хватило.

— Ты что-то сказал, рядовой? — прорычал Мясник.

— Да, господин обершарфюрер, — почтительно ответил Шульце. — Я сказал, что, возможно, мы недостаточно хорошо старались.

Метцгер фыркнул.

— Хорошо, что, по крайней мере, один из таких шматков свиной тушенки, как вы, знает, о чем я говорю. Ладно, давайте по новой!

И с остекленевшими от усталости глазами, с плечами, в кровь растертыми лямками тяжелых ранцев, они снова построились, чтобы пробежать полосу еще раз.

* * *

Тощий белокурый солдат с тонкими артистическими руками висел на стальной трубе, прикрепленной к деревянной стене. Он тщетно пытался подтянуться, чтобы добраться до гребня стены, но сил у него явно не хватало. Он уже давно выдохся, как, впрочем, и большинство солдат второй роты. Уже в четвертый раз они пытались преодолеть полосу. Парень вяло повис на трубе. Слезы потоком лились по его грязному лицу.

— Ты, пьяный краб, давай, лезь! — вопил Мясник. — Или ты хочешь, чтобы я сам залез туда и помог тебе взобраться повыше? Ей-богу, если я это сделаю, ты об этом пожалеешь!

— Я не могу, обершарфюрер! — задыхаясь, проговорил солдат. Двигавшийся вслед за ним Шульце подтолкнул его вверх, что было сил. Парень почти перелетел через гребень стены.

— Тебе кто приказал это сделать, солдат? — заорал Мясник, выпучив покрасневшие глаза.

— У меня просто рука соскользнула, обершарфюрер, — ответил Шульце. — Здесь грязно, как в аду. — И прежде, чем Метцгер успел что-либо ответить, он с усилием подтянулся и перевалил через стену. В следующее мгновение он провалился в пустоту и лишь в последнюю секунду успел ухватиться за мокрые веревки.

* * *

Они лежали лицом вниз на мерзлой траве. Несмотря на холод, с них градом лился пот, а форма на спине была мокрой, хоть выжимай.

— Хотел бы я заловить его одного за казармами, — пробормотал кто-то, задыхаясь. — Я бы ему тупым ножом яйца отрезал.

— А ты-то чем лучше? — с презрением бросил Шульце. — Готов поспорить, что через пару месяцев ты ничем не будешь отличаться от этого ублюдка.

— Никто и никогда не сумеет пережить эту жуть, — сказал парень, который застрял на стене. Он сорвал ногти, цепляясь за стену, и его руки превратились в кровавое месиво. — Это не просто трудно: это невозможно. Я не…

Вдруг они услышали резкий голос:

— Обершарфюрер, что это за дерьмо такое?

— Господин офицер! — во весь голос проревел Мясник. Обершарфюрер Метцгер вытянулся перед унтерштурмфюрером Шварцем в струнку, отдал честь и отрапортовал:

— Вторая рота штурмового батальона «Вотан» тренируется на полосе препятствий. Присутствуют сто семьдесят два человека. Все в порядке!

Маленький офицер с землистым лицом посмотрел на унтер-офицера.

— Все в порядке, говорите, обершарфюрер? — Он указал на взмыленных, вспотевших парней, растянувшихся на земле: — А это вы как назовете?

Мясник попытался что-то сказать, но Шварц прервал его.

— Солдат СС — это элитный солдат, обершарфюрер. Он не может позволить себе сидеть развалясь, как парни из обычных строевых частей. Боюсь, что вы — тряпка. Вы слишком нянчитесь с ними. По-видимому, вы питаете к ним слабость. Сбегайте-ка к моему автомобилю и возьмите коробку, которую найдете на заднем сиденьи.

Как послушный новичок, довольный тем, что может убраться с глаз до того, как события начнут развиваться совсем уж плохо, дородный Метцгер умчался, чтобы выполнить приказ унтерштурмфюрера. Тот же решил использовать время ожидания для того, чтобы заставить новобранцев выполнять отжимания на одной левой руке.

Когда Мясник вернулся, то Шварц приказал новобранцам построиться в круг вокруг него. Задыхаясь от усталости и напряжения, они встали кругом, а унтерштурмфюрер открыл деревянную коробку, которую притащил Мясник, и вынул из нее маленький металлический предмет.

— Это ручная английская граната «Бритиш Миллс» выпуска 1916 года. Они были захвачены как трофей в Польше в прошлом сентябре. Это, — он коснулся металлической шпильки, — чека взрывателя. Если я ее выдерну, то граната взорвется через четыре секунды.

Спокойно и медленно Шварц вытащил из гранаты чеку, придерживая рукой рычаг.

— Если я отпущу рычаг сейчас, — сказал он, — то любой из вас в радиусе десяти метров будет убит или серьезно ранен. Теперь я хотел бы, чтобы вы все сделали десять шагов назад.

Озадаченные и изрядно напуганные, молодые солдаты отошли на необходимое расстояние. Шварц терпеливо ждал.

— В Офицерской школе СС в Бад-Тельце у нас была игра — возможно, несколько глупая, но думаю, позволяющая отделить настоящих мужчин от трусов. Мы делали так. Брали гранату и клали ее на каску. — Он сопроводил слова действием. Внезапно лица стоявших вокруг него солдат побледнели, потому что все поняли, что он собирается сделать.

— Потом мы выдергивали чеку… — Рычаг начал со скрипом сдвигаться. Шварц, казалось, не замечал этого, но его голос прозвучал немного более напряженно: — После этого оставалось приблизительно три секунды. Весь трюк состоит в том, чтобы держать голову совершенно прямо. Если дрогнешь, то недосчитаешься головы…

Остальные слова Шварца были заглушены взрывом. Со стального шлема офицера брызнуло яркое красно-желтое пламя. Раскаленные, острые как бритва, осколки с шипением разлетелись во все стороны. Парни из второй роты слаженно рухнули на землю.

Шварц, невозмутимо стоя в середине круга, со злобой покосился на их болезненно-белые лица.

— Хвосты поджали! — засмеялся он. — Испугались небольшого фейерверка. Половина из вас выглядит так, как будто наложила в штаны!

Он дал им несколько секунд, чтобы снова встать на ноги. Нетерпеливо стряхнув с опаленной верхушки каски остатки гранаты, он повернулся к Мяснику, лицо которого также вытянулось и было совершенно бледным.

— Обершарфюрер, — деловито бросил он, — я хочу, чтобы вы раздали гранаты первым двадцати солдатам, а затем выстроили их в шеренгу с дистанцией в двадцать метров.

Мясник, быстро пришедший в себя и успокоенный тем, что офицер не намеревался заставить его самого участвовать в этом безумном мероприятии, закричал на солдат в первой шеренге:

— Вы что, не слышали, что сказал офицер? Что с вами? Бобов обожрались, или что? Давайте, шевелите своими задницами — ты, ты и ты, быстро берите гранаты! Двигайтесь!

Первые солдаты неохотно подошли к деревянной коробке, чтобы взять по одному из смертельно опасных шариков. Но им не суждено было довести дело до конца. Внезапно раздался вежливый голос оберштурмфюрера Куно фон Доденбурга.

— Унтерштурмфюрер Шварц, — мягко произнес он, — могу я с вами поговорить?

Шульце выдохнул с облегчением.

* * *

— Шварц, — резко произнес Куно фон Доденбург, стараясь сдержать гнев, — цель обучения состоит не в том, чтобы убить своих людей. Цель — подготовить их к сражению так, чтобы во время его они не были убиты.

— Что вы имеете в виду? — резко спросил Шварц.

— Я имею в виду, приятель, — мягко произнес фон Доденбург, используя это неформальное обращение, чтобы показать, что он совершенно не пытается продемонстрировать свое превосходство над Шварцем, хотя тот был на год младше его и состоял в Черной Гвардии меньше года, — что затея с гранатой чертовски глупая. Все могло закончиться весьма плачевно.

— Чтобы сделать омлет, надо разбить яйца, — уперся Шварц. — Даже во время обучения должны быть жертвы. Слабаков и трусов, непригодных для войны, надо выбросить за борт, чтобы храбрецы могли выжить на поле битвы.

— На поле битвы нет храбрецов, — сказал фон Доденбург, зная, что он говорит точно так же, как и его отец. — Есть только дураки и опытные солдаты.

— Тогда за что же вы получали эту железяку? — спросил Шварц, указывая на его черную медаль за ранение.

Фон Доденбург усмехнулся.

— За то, что я держал рот на замке в то время, когда командир моей роты испортил в Польше все дело, а затем я помог ему вылезти из дерьма, в котором тот завяз по уши.

— Должен напомнить вам, господин оберштурмфюрер, что, хотя вы и старше меня по званию, — внезапно произнес Шварц с ледяной официальностью, — есть вещи, о которых я, как офицер войск СС и член Национал-социалистической партии, обязан доложить по инстанции. — Он немного понизил голос. — Возможно, вам стоит вспомнить, кем является мой дядя…

Лицо фон Доденбурга, смотревшего на Шварца сверху вниз, исказилось гримасой невероятного удивления. Когда он заговорил, каждое его слово падало на Шварца, как огромная ледяная капля. С властностью десятков поколений прусских офицеров, кровь которых текла в его жилах, он холодно процедил:

— Шварц, вы — гном, осел, противный мелкий карлик! А кроме того, вы настоящая задница! Я отлично знаю, кто ваш дядя. Итак, скажите мне, кто вы такой?… И стойте смирно, когда я к вам обращаюсь!

Шварц вытянулся по стойке «смирно», словно желторотый зеленый новичок, и покорно произнес:

— Я — карлик, противный мелкий карлик…

Его голос сел.

— Громче! — проревел фон Доденбург, нависая над Шварцем.

— А кроме того,— прошептал несчастный Шварц, — я настоящая задница.

— Вы совершенно правы. Теперь верните парней в казарму и передайте этому идиоту обершарфюреру, чтобы он доложил мне в ближайшие полчаса, что всем обработали порезы и ушибы, а также должным образом накормили. Я назначаю вас ответственным за это, Шварц. Вам понятно?

— Так точно.

— Тогда не стойте на месте! Шевелитесь!

Шварц побежал так, как будто пытался установить личный рекорд.

Глава третья

Несмотря на крайнюю неприязнь фон Доденбурга к принципам обучения, которые исповедовал Шварц и которые шли вразрез с правилами, рекомендованными обергруппенфюрером Бергером, истинным основателем войск СС, он понимал, что ему все-таки придется включить в план подготовки некоторые достаточно опасные элементы. Во время боевых действий в Польше он наблюдал, как один-единственный немецкий танк заставил запаниковать целую роту польской пехоты, просто проехавшись по первой же вражеской стрелковой ячейке. Поляки в ужасе выскочили из окопов, побросали оружие и панически бежали.

Хотя Стервятник все еще не ознакомил офицеров с поставленной перед ними задачей («Мой дорогой фон Доденбург, вы узнаете новости заблаговременно, поверьте мне», — таким был его ответ на вопрос Куно относительно предстоящих боевых действий), он точно знал, что им придется действовать против французов или англичан. А и у тех, и у других имелись танки, много танков. Поэтому фон Доденбург решил, что, хотя это и опасно, он все же должен был постараться научить солдат второй роты смело противостоять танковой атаке.

Прекрасным морозным утром, когда лучи зимнего солнца уже искрились на заметенных снегом крышах, под пение птиц они направились из города к тренировочному лагерю у подножия холма, где их поджидал древний легкий танк Pz-I. Рота солдат в черной форме лихо печатала шаг по заснеженной земле, стараясь согреться.

Фон Доденбург остановил роту и двинулся к танкисту-унтерфельдфебелю, который довольно энергично отдал ему рапорт, хотя его глаза под большим черным беретом с тревогой смотрели на сияющие молодые лица солдат СС, переговаривающихся за спиной у своего офицера.

— Один танк Pz-I, экипаж из трех человек, все на месте!

— Спасибо, унтерфельдфебель, — принял рапорт фон Доденбург, а затем как можно небрежнее спросил: — Все в порядке, танк на ходу?

— Да, господин оберштурмфюрер, — произнес танкист.

Фон Доденбург повернулся к своим солдатам.

— Перед вами танк Pz-I. Вес танка — шесть с половиной тонн. Он выглядит действительно угрожающе, спору нет, особенно если вы — пехота без какого ни на есть противотанкового оружия под рукой. Теперь давайте предположим, что это английский «Валентайн»[14] или одна из новых французских колымаг, и она надвигается на вас. Что вы будете делать?

Все молчали, пока Шульце не поднял руку, как школьник-переросток.

— Да, Шульце?

— Побежим, как дьяволы, господин офицер, — нахально предположил он.

Фон Доденбург улыбнулся.

— Как говорили древние греки, «Боги заботятся о дураках». Но давайте предположим, что вы все-таки не желаете убегать, и предпочли вместо этого выстоять и героически сражаться. Или, возможно, вы повредили ногу и бежать не можете, — добавил он.

— Тогда мы вырыли бы щель, господин офицер, — предположил один из солдат.

— Верно. — Фон Доденбург завернул манжету изящной серой перчатки и посмотрел на наручные часы. — И у вас есть ровно пятнадцать минут, чтобы сделать это.

Солдаты застонали. Они явно ожидали этого приказа. Это была часть старой армейской игры, которую они слишком хорошо изучили за последние несколько месяцев. «Кто-нибудь учился музыке? Да? Отлично. Тогда идите сюда и помогите перетащить фортепьяно. — Есть среди вас водопроводчик? Отлично, тогда идите и вычистите офицерские уборные».

Ворча, они вытащили лопаты и начали вырубать щели в занесенной снегом, окаменевшей земле. Фон Доденбург немного понаблюдал за ними, затем взял лопату и начал рыть собственную стрелковую щель. Экипаж танка нервно курил, стоя за их спинами.

Фон Доденбург подождал, пока пройдет пять минут.

— Чтобы заставить ваши ленивые задницы двигаться чуть быстрее, — заорал он, выкопав окоп уже до уровня груди, — сообщаю вам, что ровно через десять минут с этого момента танк проутюжит ваши стрелковые ячейки — каждую щель по очереди. И если вы будете дрожать за свою жизнь, как я, то будете копать, как дьяволы!

Он снова наклонился над ямой, чтобы не видеть их расширившихся от испуга зрачков. Внезапно над тренировочным полем нависла тишина, прерываемая только резкими выдохами роющих землю мужчин и царапаньем лопат по твердой земле, которую они копали, как одержимые.

Куно фон Доденбург присел в щели. Верхушка его стального шлема была на одном уровне с краем вырытой щели. Пятнадцать минут прошли. Он снова поднялся и закричал.

— Время! Все по щелям! Унтерфельдфебель, запускай свою телегу!

Никто из парней, ныряющих в щели, не засмеялся.

Унтерфельдфебель отбросил окурок. В глубине танкового нутра механик-водитель нажал на стартер, и двигатель мощностью в 120 лошадиных сил оглушительно заревел. Унтерфельдфебель толкнул механика-водителя в левое плечо, и тот потянул на себя левый рычаг. Танк начал с грохотом приближаться по неровной земле к линии коричневых отверстий, похожих на следы работы некоего гигантского крота.

Как Куно и договаривался с танкистом, машина сначала подошла к его щели и теперь ревела над ней, застилая собой свет. Молодой офицер, такой же бледный, как и его люди, съежился на дне вырытой щели. Его легкие были заполнены зловонием дизеля, барабанные перепонки были готовы разорваться от страшного рева. Инстинктивно он закрыл глаза, как маленький ребенок, и попытался отключить сознание. Жар от выхлопа обжигал затылок, но затем все прекратилось. Он осторожно приподнял голову над краем окопа, и волна облегчения прошла по телу. Позади танковых гусениц, разбрасывающих вокруг себя грязь и гальку, начали одна за другой появляться из земли головы его солдат.

Наконец танк добрался до конечной точки и встал. Танкист повернулся к Куно, вытирая со лба пот. Беспокойный пристальный взгляд фон Доденбурга перебегал от щели к щели. При виде очередной головы, высовывающейся из щели, на его лице отражалось явное облегчение. Но три щели не подавали признаков жизни. Он подумал о том, как сам критиковал Шварца за несколько дней до этого, и торопливо выбрался из своей щели. Но прежде, чем он достиг безмолвных щелей, Шульце, с лицом, черным от покрывающей его грязи, поднялся из своей щели и проревел, изображая фельдфебеля из старой регулярной армии:

— Позвольте доложить, господин офицер, у нас выбыло трое!

Фон Доденбург резко остановился.

Рот Шульце растянулся в нахальной усмешке, обнажая зубы, которые ослепительно белели на фоне черной маски.

— Двое в обмороке, — добавил он, — и один обосрался!

— Спасибо, Шульце.

— Я хотел задать вам лишь один вопрос, господин офицер, — добавил Шульце.

— Да?

— А что будет, если танк, подъехав к щели, начнет крутиться над ней вокруг своей оси? Наверное, британские томми[15] не такие дураки, чтобы не понять, что это — отличный способ размолотить танковыми гусеницами стенки наших окопов?

— Шульце, — медленно произнес фон Доденбург, — ты слишком сообразителен, с тебя не стоит спускать глаз.

— Моя матушка все время так говорила, господин офицер, — сказал Шульце, ничуть не обескураженный угрозой, скрытой в этих словах.

* * *

В тот же вечер Куно фон Доденбург вызвал к себе этого здоровенного уроженца Гамбурга, который был на полголовы выше, чем он сам. Шульце не без труда пропихнул свое большое тело через узкий дверной проем и вытянулся по стойке «смирно».

Фон Доденбург отвернулся от него, делая вид, что приводит себя в порядок перед зеркалом. При этом он заметил в зеркальном отражении, как Шульце усмехается ему в спину.

— Что скалишься, как обезьяна на ветке? — резко бросил фон Доденбург.

— Ничего, господин офицер. Я просто родился с такой рожей, — ответил Шульце. — Некоторые люди рождаются с такой рожей, что их способна любить только родная мать. У других — лица, на которые глядеть — что сидеть на гвозде, если вы простите мне такое выражение. А есть люди, у которых от рождения счастливые лица, — такие люди, как я.

— Счастливые лица, — прокомментировал фон Доденбург. — Ну и выраженьице! А мне кажется, что ты просто надерзил мне!

— Слушаюсь, господин оберштурмфюрер, — тупо выпалил Шульце уставную формулу. Казалось, что невидимая рука стерла ему улыбку с лица.

— Наглая свинья! — беззлобно заметил фон Доденбург. — Ладно, Шульце, расслабься.

— Расслабиться по-военному или по-граждански, господин офицер? — спросил Шульце.

— А в чем разница?

— О, я мог бы написать об этом целую книгу.

— Думаю, по-граждански.

Плечи Шульце немедленно опали. Линия подбородка смягчилась, быстрым движением большого и указательного пальцев он ослабил тугой форменный воротничок.

— А почему бы тебе совсем не раздеться? — саркастически спросил фон Доденбург.

— Я бы разделся, господин офицер, но моя мать говорила, чтобы я никогда не делал это при незнакомых.

Фон Доденбург пропустил это замечание мимо ушей.

— Скажи мне, Шульце, — сказал он, — какого черта ты пошел служить в штурмовой батальон «Вотан»? В любом случае, похоже, это — не твое призвание.

Шульце совсем не казался оскорбленным таким замечанием фон Доденбурга.

— Ну, господин офицер, — медленно произнес он, — когда великий Германский рейх понял, какую угрозу представляют из себя эти поляки, и фюрер в своей дальновидной мудрости решил, что нам пора вторгнуться в Польшу, чтобы защититься от них, то я решил, что пришло время и мне внести свой вклад в общее дело. — Он облизнул толстые губы.

Куно фон Доденбург бросил быстрый взгляд на огромного гамбуржца, осознавая, что Шульце морочит ему голову, но при этом понимая, что тот слишком хитер, чтобы позволить поймать себя на слове.

— Говори дальше, — сказал он.— Продолжай свой патриотический рассказ о том, как ты борешься за дело Великой Германии и нашего обожаемого фюрера.

— Ну, я не стал бы излагать все настолько буквально, господин офицер, — возразил Шульце, придавая своему плутоватому лицу выражение серьезности. — Видите ли, в этом деле была замешана одна девчонка. Она была членом организации «Вера и красота»[16]. В ней было все — и вера, и очень много красоты. — Он быстро провел мозолистыми руками по воздуху, изображая контуры женской фигуры. — У этой телки действительно все было на месте, будь я проклят, господин офицер. Она была настолько хороша, что завести роман с ней могли лишь настоящие герои. Она просто не снизошла бы ни до кого, кто служит, например, в береговой артиллерии или в интендантской службе, и в прочих тыловых частях. Чтобы покорить ее, надо было служить в войсках СС, и нигде больше. Вот что послужило всему причиной, господин оберштурмфюрер. Но, естественно, я знал, что меня не возьмут в элитные подразделения СС… У меня была постоянная работа в доке, которая давала мне право на отсрочку от призыва. А кроме того, у меня всегда были слабые легкие. — Он глухо закашлялся и постучал себя по груди. — Моя бедная мать часто говорила, что она всегда удивлялась, как это я выжил после всех простуд, которые донимали меня в детстве. Любому здравомыслящему человеку было ясно, что я совершенно не соответствую высоким стандартам СС.

— Разумеется, — согласился фон Доденбург.

— Однако эта свинья, офицер медицинской службы, заседавший в призывной комиссии, решил иначе! Он сначала пересчитал мне зубы, как будто я был какой-то старой клячей, понюхал у меня в подмышках, чтобы убедиться, что я не жид, ухватил меня за руку и заставил кашлять, как будто я буду воевать при помощи глотки, а не чего-то другого. После этого он признал меня годным, и вот я в СС! — Шульце покачал головой: — Мой покойный отец, Красный Шульце из Бармбека[17], наверное, перевернулся бы в могиле, если бы узнал, что я пошел служить Адольфу — извините, господин офицер, фюреру. Вот так я и стал рядовым солдатом в штурмовом батальоне «Вотан».

— А что же девушка?

— Девушка!… Все оказалось совсем иначе, чем я себе напридумывал. В первый же отпуск я приехал домой в наглаженном парадном мундире, наряженный, как последний дурак, с медалью за спортивные заслуги и значком отличника по стрельбе на груди, начищенный, как новая монета, и потащил ее в кафе «Фатерлянд» выпить и потанцевать. Я по собственному опыту знаю, что если потанцевать немного с девушкой, просовывая ей во время танго колено между ног, то можно считать, что ты уже наполовину уложил ее в постель. Но когда пришло время для решительных действий у нее на квартире, то начались слезы и протесты; в общем, один дым коромыслом — и никакого толку.

— Почему же?

— Оказалось, что она вообще не любит мужчин. Ей нравились женщины — и резиновые игрушки. Вы можете себе это представить? Девушка, предпочитающая бабу мужику — и какой-то чертов резиновый эрзац настоящему мужскому члену!

— Ну и ну! — расхохотался фон Доденбург.

Шульце смотрел на него без малейшей усмешки на лице. Наконец он с необычайной вежливостью произнес:

— Если мне будет позволено обратиться к господину оберштурмфюреру, то я хотел бы покорнейше просить его обратить внимание на то обстоятельство, что он приказал мне прибыть к нему на квартиру для решения какого-то конкретного вопроса. — Шульце помолчал, а затем перешел на свой обычный грубый северонемецкий портовый говор, который большинство солдат из второй роты, происходившие в основном с юга Германии, понимали лишь с большим трудом. — Кроме того, та баварская деревенщина — ну, тот парень, который едва не обосрался во время преодоления полосы препятствий сегодня утром, — через десять минут ставит всем бесплатное пиво в солдатской столовой.

Фон Доденбург с деланным отчаянием покачал головой:

— Ну ладно, Шульце. Так и быть, скажу тебе. Мне потребовался работяга — водитель, посыльный и так далее, и я подумал о тебе.

Глаза Шульце засветились.

— То есть вам нужен денщик, господин офицер? — спросил он с энтузиазмом. — Мой старик тоже был денщиком на прошлой войне… хотя все, что он добыл благодаря этой службе, был сифилис, подхваченный им в Брюсселе.

— Нет, я не имел в виду, что ты должен стать моим денщиком. Гауптштурмфюрер Гейер вообще не допускает возможности того, чтобы офицеры «Вотана» могли иметь денщиков. По крайней мере, сейчас. Так что пока тебе придется служить наравне со всеми и выполнять все свои обычные обязанности по роте, равно как и проходить курс боевой подготовки вместе со всеми остальными солдатами. Но когда подготовка будет закончена и мы приступим к несению боевой службы, я хотел бы, чтобы ты стал моим личным ординарцем. Что скажешь?

— Эта идея мне по душе, господин офицер. Вот только одна вещь… Если бы я мог приходить к вам на квартиру по утрам, чтобы прибираться и следить за тем, чтобы здесь все было в порядке, то я был бы готов принять ваше предложение.

— Тебе это нужно, чтобы избежать утренних нарядов по роте? — сощурился Куно фон Доденбург.

— Да, господин офицер! С тех пор, как я прибыл сюда, меня все время посылают чистить по утрам ротный сортир. И от говна, которым мне приходится дышать каждый день с утра пораньше, меня уже выворачивает!

— Хорошо, Шульце, иди. Ты, несомненно, не столь туп, как пытаешься казаться.

Глава четвертая

К точно такому же заключению пришел и обершарфюрер Метцгер, хотя ему потребовалось на это несколько больше времени, чем оберштурмфюреру фон Доденбургу. Однако Мяснику на все требовалось несколько больше времени, чем другим. Как говорили его близкие друзья по унтер-офицерской столовой, «обершарфюрер Метцгер часто не может понять, где у него уши, а где задница». Однако он все же сумел дослужиться до самого престижного унтер-офицерского поста во всей роте.

Насколько мог судить Мясник, Шульце являлся превосходным солдатом. Но при этом в нем не было той «скотской серьезности», которую обершарфюрер надеялся углядеть в своих подчиненных. Шульце старательно отдавал честь, как прусский гренадер, но при этом в его глазах всегда мелькало нечто, напоминающее сарказм. Его парадный строевой шаг был лучшим во всем батальоне, но как только он расслаблялся, его походка становилась расхлябанной, как у пьяного ковбоя. И хотя Шульце всегда казался достаточно вежливым, Мясника мучило бессознательное ощущение, что этот бывший докер, разговаривая с ним, втайне насмехается. Метцгер так и говорил близким друзьям в столовой: «Вы можете говорить, что хотите, meine Herren[18], но я думаю, что этот паршивый морячок все время насмехается надо мной!».

В записной книжке, заменявшей ему мозг, обершарфюрер Метцгер поставил напротив имени «Шульце, Рихард» маленький черный крестик, и пообещал себе, что он будет следить за этим парнем. Это обещание не предвещало Шульце ничего хорошего.

* * *

Был холодный серый день. В воздухе кружил снег, падавший из низких свинцово-серых облаков. Но Шульце не позволял погоде или боли в паху согнуть себя. В предыдущую ночь он слишком перетрудился в большом публичном доме, расположенном позади казарм. «Парень, ты бросаешься на женщину, как Блюхер и его конница во время наступления[19], — жаловалась потом шлюха. — Ты бы хоть сапоги свои грязные снимал перед тем, как прыгать в кровать! — Не могу, моя пантера, — отвечал он. — Если я сниму их, то могу проскользнуть внутрь тебя весь, целиком!»

Он аккуратно настроил прицел своей винтовки. Тот сбился уже в третий раз за день. Шульце нажал на спусковой крючок. Грянул выстрел, приклад ударил в огромное плечо бывшего докера.

Унтерштурмфюрер Шварц, отвечавший за стрельбы, одобрительно проронил:

— Еще раз «двенадцать», Шульце. Дьявол, где ты научился так стрелять?

— У меня от природы талант к стрельбе, господин офицер, — сказал Шульце, не оборачиваясь. Он знал, что может позволить себе подобную вольность, потому что у него за спиной полукругом стояла большая группа унтер-фюреров и рядовых.

Шульце снова поудобнее перехватил винтовку, ощущая оружие как продолжение собственной руки. Он закрыл левый глаз и внимательно посмотрел на мишень. Окружившие его зрители задержали дыхание, мысленно прицеливаясь вместе с ним.

— Снова «двенадцать», — крикнул Шварц, — Черт, как ты делаешь это? — Он покачал головой, но, не дождавшись ответа, вдруг предложил: — Послушай-ка, Шульце, иди к заведующему складом боеприпасов и получи у него еще десять обойм под мою ответственность. Батальонный рекорд по стрельбе принадлежит обершарфюреру Метцгеру — думаю, мы сейчас побьем его!

— Кто-то упомянул мое имя, господин офицер? — Это был Мясник собственной персоной. Он привез обед для второй роты — гороховый суп и колбасу.

Шварц ценил национал-социалистические убеждения и позицию обершарфюрера, считая их абсолютно безупречными. Он улыбнулся Метцгеру:

— Похоже, если вы не будете внимательны, этот зеленый новичок Шульце побьет ваш рекорд, обершарфюрер.

Мясник выдавил из себя улыбку.

— Я могу лишь пожелать ему удачи, — бросил он с показной небрежностью. — Ведь даже слепой цыпленок иногда может найти зерно[20].

— Возможно, вы правы. Может быть, до сих пор ему просто везло. Посмотрим.

Однако пренебрежительная реплика обершарфюрера немедленно вызвала шумные протесты товарищей Шульце, знавших, что он уже взял приз за меткую стрельбу, еще когда проходил обучение в Зеннелагере. Эти громкие возгласы заставили Мясника почувствовать себя неуютно.

— Заткнитесь! — проревел он, маскируя неловкость. — Гомоните, как шлюхи в борделе.

Все замолчали. Шульце растянулся на земле, приняв наиболее выгодное для стрельбы положение. Ему нужно было выбить всего пять очков, чтобы побить рекорд Мясника. Шульце очень тщательно прицелился и, уперев приклад в плечо, начал медленно давить на спусковой крючок. Вокруг стояла мертвая тишина. Он почти кожей ощущал взгляд нескольких сотен пар глаз, устремленных ему в спину. Медленно, очень медленно Шульце продолжал нажимать на спусковой крючок, дожидаясь, пока произойдет выстрел. Внезапно прямо позади раздался страшный грохот — на землю шмякнулась металлическая крышка от кастрюли с едой. Единственный выстрел ушел «в молоко».

В секторе мишеней затрепыхался красный флажок, дергаясь вправо-влево, показывая, что Шульце промазал.

— Да, Шульце, — сочувственно произнес унтерштурмфюрер Шварц, — на этот раз не повезло!

Мясник поднял с земли крышку.

— Вот гороховый суп, ребята! — зычно выкрикнул он. Его толстое красное лицо сияло.

Шульце медленно поднялся на ноги и похлопал себя по коленям, чтобы стряхнуть грязь. Глаза на его мертвенно-бледном лице горели гневом.

— Неплохо, Шульце, совсем неплохо, — бросил Метцгер. — Мы сделаем из вас меткого стрелка. Но вам все же придется немного подучиться, если вы хотите конкурировать со старым солдатом. — Вытянувшись перед Шварцем так, что тому не к чему было придраться, он развернулся, чтобы взять себе еще супа, прежде чем остальные успеют протянуть свои жадные пальцы к самым большим колбаскам.

Шульце молча смотрел, как тот уходит, но в этот момент он дал себе безмолвную клятву. Старший сержант Метцгер заплатит за то, что сейчас сделал — и заплатит очень скоро.

* * *

Этот день наступил скорее, чем предполагал Шульце. Спустя неделю после инцидента на стрельбах весь батальон был внезапно приведен в полную боевую готовность и получил приказ прибыть в Трир, чтобы пройти маршем на параде перед самим фюрером. Гитлер собирался заехать в Трир по завершении своей инспекционной поездки, в ходе которой он должен был осмотреть Западные укрепления[21].

— Наш батальон будет возглавлять парад, — объяснил офицерам Стервятник. — Фюрер выразил особое желание увидеть «Вотан». — Он повернулся к Шварцу и вытащил свой монокль, чтобы протереть его. Фон Доденбург смотрел на его склоненную голову, и у него возникло ощущение, что Гейер не хотел бы, чтобы в этот момент кто-то мог видеть его лицо. — И, между прочим, Шварц, ваш дядя также будет сопровождать фюрера. Он попросил командира батальона, чтобы я разрешил вам навестить его сегодня вечером. Естественно, я немедленно дал разрешение.

Шварц не смог полностью скрыть гордость при упоминании своего знаменитого дяди.

— Благодарю вас, господин офицер, — сказал он. — Я ценю вашу доброту.

Шварц был не единственным, кто оценил возможности, возникающие вследствие визита фюрера, — Шульце также понял, что это дает ему уникальный шанс забраться в квартиру Мясника, чего он так ждал.

Утром того дня, на который был назначен парад, когда дежурный роттенфюрер пришел в шесть утра будить солдат второй роты, Шульце заявил, что он тяжело болен. Роттенфюрер, известный под прозвищем Дырка-в-Заднице, которым его наградили из-за того, что во время польской кампании он получил болезненное ранение в зад, подозрительно посмотрел на голого гамбуржца:

— Ты что, перетрахался, Шульце?

Но бледное лицо Шульце и тени под глазами демонстрировали, что он действительно не в порядке.

— Я полночи проторчал на толчке, роттенфюрер, — сказал он слабым голосом. — У меня ужасный понос. Пару раз я думал, что у меня зубы через задницу вылезут.

Дырка-в-Заднице сделал пометку в своей записной книжке.

— Ладно, можешь обратиться к врачу и сказать ему, что ты болен. Но если ты меня дурачишь, я с тобой такое сделаю!

Старший врач «Вотана» герр Хорч, защитивший диссертацию по теме «Методы определения неарийских рас по запаху тела» непосредственно в СС, был слишком занят, чтобы чересчур внимательно осматривать гамбуржца. Он поставил диагноз «жидкое дерьмо», употребив это выражение вместо греческого термина «диарея».

— Легкая работа, таблетки активированного угля и сырое яблоко два раза в день. Завтра утром доложишь мне, что ты здоров.

— Так точно, господин старший врач! — вяло произнес Шульце.

Хорч сделал пометку в своих записях. В настоящее время он пытался лечить все болезни природными средствами; даже рекомендовал при зубной боли запихивать листья герани в уши. По окончании этих исследований он намеревался представить полученные данные самому рейхсфюреру Гиммлеру. Однако была вещь, которая по-настоящему беспокоила его. Чаще всего молодые солдаты из батальона «Вотан» жаловались на гонорею, против которой природное средство в виде чая из мяты и сырого чеснока оказалось не слишком эффективным.

Выйдя из врачебного кабинета, Шульце выплюнул комок омерзительного вонючего табака, который позволил ему успешно воспроизвести все симптомы поноса и пищевого отравления. Ему пришлось очень долго держать эту мерзость во рту, но дело того стоило. Он был еще на один шаг ближе к своей цели.

Белокурый восемнадцатилетний парнишка, мучившийся ужасным кашлем, от которого доктор Хорч намеревался излечить бойца чаем с ромашкой, был послан убрать квартиру Метцгера. Шульце подождал, когда тот выйдет от дежурного унтер-офицера, после чего вынул пять марок и вложил их в руку парня.

— Знаешь что, — сказал он, — иди в столовую, купи себе бутылку рома, смешай его с горячей водой и сахаром, и это поможет тебе больше, чем все то дерьмо, которое дает тебе наш врач.

Удивленный парнишка с благодарностью взял деньги.

— А как же квартира Мясника? — произнес он, перемежая слова продолжительным кашлем.

— Оставь это дело мне, приятель, — сказал Шульце, забирая у парня выбивалку для ковров, которую дал тому дежурный унтер-офицер. — Я возьму все на себя, — криво усмехнулся он. — Я выбью ковры фрау Метцгер так, как их никто раньше не выбивал.

* * *

Когда Шульце постучал в дверь квартиры Метцгера и попросил разрешения войти, то увидел, что пухлая, светловолосая жена обершарфюрера сидит на диване в небольшой пустой гостиной. На небольшом столе сбоку от нее, на расстоянии протянутой руки, стояла полупустая рюмка киршвассера. Она расположила на своей обширной груди открытую коробку конфет с коньяком и теперь копалась в них пухлыми белыми руками, облизывая после каждой съеденной конфеты свои пальцы с ярко-красными ногтями.

— Что тебе нужно? — произнесла Лора Метцгер, даже не посмотрев на вошедшего солдата. Все ее внимание было сконцентрировано на конфетах.

— Я пришел выбить ковры, госпожа супруга обершарфюрера, — браво выпалил Шульце, выпятив грудь и вытягиваясь по стойке «смирно». Он знал этот тип женщин. В Гамбурге их называли «зелеными вдовами»: это были бездетные домохозяйки средних лет, проводившие день за днем, выпивая, куря и занимаясь лишь своими ногтями. Шульце знал, что им давно наскучил весь мир, включая мужей и их самих. В жизни таких особ не было ничего, что могло бы заставить их полагать, что они желанны и привлекательны как женщины.

— Ты разве не видишь — на улице дождь идет? — сказала она, по-прежнему не глядя в его сторону. — Ты не сможешь выбивать ковры при такой погоде.

— Разве, госпожа супруга обершарфюрера? — Шульце изображал полного тупицу. — Я и не заметил.

— Некоторые из вас, солдат, настолько тупы, что вас надо учить отличать правую руку от левой, — презрительно проронила она, наклонившись вперед, чтобы взять со стола рюмку киршвассера и позволяя ему обозреть во всей красе свою белую большую пухлую грудь, которая в любой момент могла вывалиться из блузы с низким вырезом.

«Эта сучка знает, что делает», — подумал про себя Шульце. Но на его широком лице не отразилось никаких чувств; это была маска послушной скотины, образец тупого солдафона.

— Ну ладно, не стой там как бедный родственник, — бросила она, опустошая рюмку. — Присядь на минутку. Дождь может скоро закончиться.

«Я тебе еще покажу "бедного родственника"!» — незаметно осклабился Шульце. Но когда он заговорил, в его голосе слышалась лишь униженная благодарность за это благосклонное предложение:

— Спасибо, госпожа супруга обершарфюрера, вы очень добры.

Он сел на самый краешек стула, держа спину прямо и сведя колени вместе, как робкий школьник в кабинете директора школы. Она снова наполнила свою рюмку и впервые за все время посмотрела на него. А Шульце нарочно жадно проследил за тем, как она переливает киршвассер из бутылки в рюмку, и облизал губы. Его взгляд сработал.

— Ладно, — сказала она, — не сиди с таким видом, точно ты — Иисус, которого распяли. Возьми себе стакан. Вон там, на буфете.

Он нерешительно поднялся.

— Я действительно могу сделать это, госпожа супруга обершарфюрера?

— Конечно, иначе я бы не предложила. И ради бога, прекрати называть меня госпожой супругой обершарфюрера!

После этого все пошло именно так, как Шульце и планировал; в конце концов он исполнял эту сценку не меньше полусотни раз за последние десять лет. Первый раз он проделал это в возрасте четырнадцати лет с матерью лучшего школьного приятеля.

Они поговорили о погоде. Затем об СС. Еще одна рюмка киршвассера. Он аккуратно подвел ее к рассказу о своей жизни с обершарфюрером. Наверное, она чувствует себя очень одинокой, выйдя замуж за такого важного, но очень занятого человека, как обершарфюрер Метцгер? Это тоже сработало.

— Если бы ты только знал, какой одинокой! — вздохнула Лора Метцгер со всем подавленным желанием ее скучающей романтической души. Еще одна рюмка киршвассера…

Передавая ей спиртное, он, как будто случайно, коснулся ее пухлого колена. Она буквально задрожала от желания. Он подождал немного, а затем положил большую мускулистую руку ей на плечо так, как будто это была самая естественная вещь в мире. Сквозь тонкую блузку он чувствовал ее плотное тело, горячее и немного влажное. Он сунул руку ей в блузку и поиграл ее грудью.

Она закрыла глаза и вздохнула.

— Что ты должен думать обо мне?

Он сделал вид, что убирает руку, но она быстро схватила ее и прижала к набухшему соску. Он сжал ее грудь и прижался к ней жадными губами. Затем их языки встретились и переплелись, как две змеи. Глядя поверх ее голого плеча, он увидел фотографию Мясника в черной форме старого образца, гордо сидящего на белой лошади. Шульце нагло подмигнул снимку, а затем снова сосредоточился на том, что делали его руки.

Несколько минут спустя ее бюстгальтер и трусики уже лежали на ковре; она, в одних черных шелковых чулках, на цыпочках подбежала к двери и заперла ее, а потом аккуратно, так, чтобы не потревожить соседей внезапным шумом, опустила ставни.

В первый раз он трахнул ее на кушетке. Затем она, хихикая, сбегала в ванную. Когда она бежала туда, он шлепнул ее своей большой сильной рукой по обширной заднице — больше из удовольствия, чем из мести — и сказал фотографии:

— Раз!

Затем он поимел ее на супружеской кровати. Она немного повозражала, но довольно вяло. Для него же визг пружин и деревянного каркаса казался дивными звуками, музыкальным сопровождением его акта мести.

— Два!

В третий раз он потребовал сделать ему миньет. Глаза Лоры Метцгер округлились, и она выдохнула: «Я не делала такое даже с обершарфюрером — а я замужем за ним уже десять лет. И я даже не встречала такого в тех грязных книжках, которые он отбирает у солдат!»

Но Шульце больше не собирался играть с ней. Он просто схватил ее за длинные светлые волосы и опустил ее голову вниз, пока ее губы не коснулись его набухшего члена. Через некоторое время воцарилась удовлетворенная тишина.

— Три! — сказал Шульце.

* * *

Он покинул квартиру обершарфюрера в три часа пополудни, унося выбивалку для ковров, которой ему так и не довелось воспользоваться. Супруга Метцгера осталась спать на смятой постели с выражением полного удовлетворения на жирном лице. Подобное же выражение было нарисовано на лице Шульце, хотя, помимо удовлетворения, по нему расплывалась также и злая, хитрая ухмылка.

Он шел медленно, немного деревянной походкой, ощущая небольшую боль между ногами, которая, как он ошибочно думал, могла быть вызвана только одной причиной. Он шел ко входу в казармы дивизии «Адольф Гитлер». С подъехавших грузовиков только-только начинали спрыгивать солдаты, возвращавшиеся с парада.

— Эй, ты! — взревел чей-то голос.

Он удивленно развернулся и тут же вытянулся в струнку. Выбивалка для ковров торчала над плечом, как винтовка. Перед ним стоял обершарфюрер Метцгер при полном параде.

— Я думал, что ты болен! — обвиняющим голосом произнес он. — Куда ты ходил с этим? — И он указал на выбивалку.

— Господин врач прописал мне легкие работы, господин обершарфюрер, — рьяно отрапортовал Шульце. — Я работал в вашей квартире, выбивал ковры для госпожи Метцгер.

Угрюмый и грубый Мясник немного расслабился. Он провел долгий, напряженный день под дождем в Трире и очень устал. Теперь ему хотелось побыстрее добраться до дома, скинуть мундир и выпить. Если Шульце сделал всю тяжелую работу в доме, то, возможно, сегодня вечером Лора будет не слишком уставшей. А это подарит ему шанс заняться с ней любовью. «В конце концов, любовь — это единственная радость бедного человека», — сказал он себе, используя фразу, почерпнутую им из какого-то кинофильма.

— Ну ладно, ты их как следует выбил? Моя жена очень привередлива.

— Положитесь на меня, обершарфюрер, — быстро ответил Шульце. — Я устроил коврам настоящую взбучку. Они останутся чистыми еще много дней. — Он отдал честь и пошел прочь, прежде чем унтер-офицер смог рассмотреть триумфальное выражение в его синих глазах.

Глава пятая

В тот же вечер в Трире унтерштурмфюрер Курт Шварц также испытывал момент триумфа — он снова встретился со своим знаменитым дядей. Последняя их встреча произошла целых шесть лет назад, и вот теперь этот великий человек решил провести с ним целый вечер.

В этот вечер дядя унтерштурмфюрера Шварца резко распахнул дверь своего огромного кабинета и произнес высоким голосом немного в нос:

— Подите прочь, Мюллер!

Бритоголовый шеф гестапо тут же покорно поднялся.

— И вы также, Нёбе.

Глава криминальной полиции последовал к двери вслед за коллегой. У самой двери они развернулись и вытянулись по стойке «смирно».

— Хайль Гитлер, обергруппенфюрер! — воскликнули они одновременно.

Их руководитель пристально посмотрел на них.

— Сегодня вечером, — объявил он, как будто делал официальное заявление, — я намерен беседовать с Куртом о политике. Затем мы великолепно напьемся. А затем, — он засунул большой палец между двумя другими, изобразив неприличный жест, — мы посмотрим, что этот унылый папистский город намерен предложить мужчине в плане развлечений. Понятно?

— Понятно, господин обергруппенфюрер! — проревели они. Они все хорошо поняли. Их шеф, Райнхард Гейдрих, глава службы имперской безопасности рейха (РСХА), которого повсюду боялись и называли «Палач Гейдрих», собирался уйти в один из своих знаменитых загулов, и они были рады, что их не пригласили остаться с ним, поскольку «под мухой» этот высокий белокурый генерал СС с тонкими пальцами скрипача (которым он и был когда-то) и ледяными глазами убийцы (которым он стал), был еще опаснее, чем будучи трезвым.

Когда они ушли, Гейдрих забросил ноги в сверкающих сапогах на стол, подтянул к себе бутылку коньяка и щедро плеснул жидкости в бокал. Затем он пихнул бутылку к племяннику.

— Обслужи себя сам, Курт, — сказал он.

Не дожидаясь племянника, он бросил «будем здоровы!» и залпом проглотил коньяк.

— Верни мне бутылку, — произнес он и, не меняя интонации, добавил: — Ну что, как тебе нравится служба в штурмовом батальоне «Вотан»?

Курт, все еще испытывающий благоговейный трепет от общения со своим знаменитым дядей, в нескольких словах описал жизнь второй роты.

Гейдрих внимательно выслушал его, постоянно прихлебывая коньяк и, похоже, не замечая, что он делает.

— Какое настроение у солдат?

— Превосходное.

— А у офицеров?

Шварц поколебался, а затем пожал плечами.

— Есть такие, кто не слишком решителен… — начал он.

— Оберштурмфюрер Куно фон Доденбург, например? — мягко сказал Гейдрих. Он засмеялся, увидев удивленное выражение лица племянника. — У нас повсюду свои информаторы, мой дорогой Курт, — объяснил он. — Я мог бы рассказать тебе некоторые интересные подробности о вашем маленьком гауптштурмфюрере Гейере. Он любит ездить верхом не только на лошадях, поверь мне. Но я не буду ничего говорить; это могло бы потрясти твою чувствительную молодую душу. Видишь ли, Курт, моя полиция следит за всеми аспектами жизни нашей нации. Мне нужны сведения о каждом человеке, дабы я мог направлять мысли людей в нужную сторону. Только таким образом мы можем устранить все чужеродное, то есть разрушительное, из национального сознания. Полиция как очиститель и учитель великой немецкой нации — вот что является моей целью! — На мгновение его глаза фанатично заискрились. Затем он снова сделал большой глоток коньяка и снял сапоги со столешницы. — Но, Курт, давай не будем больше терять времени впустую. Посмотрим, что может предложить двум мужественным солдатам католический город Трир, который, как хвастаются местные жители, был уже стар в те времена, когда Рим был еще молод.

Ожидая свой большой черный «мерседес», который должен был отвезти их в город, он фамильярно подтолкнул Курта Шварца в бок.

— Ты слышал историю о двух монахинях и кровяной колбасе? — спросил он и начал первый из множества непристойных анекдотов, с которыми, в исполнении дяди, молодому лейтенанту пришлось познакомиться той ночью.

* * *

Расходитесь с дороги,

сейчас маршируют СС.

Колонны штурмовиков

находятся в полной готовности!

Райнхард Гейдрих споткнулся и чуть не упал в темном коридоре гостиницы.

— Успокойся, дядя, все спят! — убеждал Шварц главу службы имперской безопасности рейха.

Пусть смерть будет с нами на поле битвы,

Мы — Черная Гвардия!

— не обращая на него внимания, пьяно завывал тот.

Наконец Шварц сумел протолкнуть дядю в дверь номера и, закрыв за собой дверь пяткой, вздохнул с облегчением. Он позволил Гейдриху упасть в кресло и затем расстегнул ему на шее рубашку. В любом случае ему удалось без каких-либо инцидентов доставить мертвецки пьяного главу РСХА в гостиницу. Никогда в жизни он не участвовал в подобных пьянках, даже когда был кадетом в Бад-Тельце. За последние шесть часов его дядя пил все: коньяк, джин, виски, вино — все, в чем были хоть какие-то градусы. Наверное, его желудок был сделан из чугуна.

Внезапно Гейдрих покачнулся и поднялся на ноги.

— Сейчас я обмочусь, — пьяно произнес он.

Он вытянул перед собой руку, как слепой, и потащился в ванную.

Шварц упал на стул, который тот только что освободил, и с удовольствием вытянул ноги, обутые в сапоги. Боже, он отдал бы все, только чтобы оказаться в своей постели! Курт чувствовал, что мог бы проспать без пробуждения все следующие сорок восемь часов. Он сонно прикрыл глаза. Его грудь мягко поднималась и опускалась.

Но этой ночью унтерштурмфюреру Шварцу не суждено было спать. Внезапно прозвучал выстрел. Он подскочил на стуле. Шум донесся со стороны ванной. Он бросился туда.

Его дядя уставился на свое отражение в разбитом зеркале, одной рукой держась за раковину, а другой — за свой служебный пистолет. Рука сильно дрожала. Он состроил себе гримасу, отразившуюся в осколке стекла.

— Теперь я достал тебя, еврейская рожа! — медленно произнес он.

Шварц ошеломленно посмотрел на него. Его дядя выглядел совершенно трезвым.

— Что вы сказали? — спросил он.

Гейдрих повернулся к нему.

— Я сказал: «еврейская рожа». — Он засмеялся, но в его смехе не слышалось радости.

— Что вы имеете в виду, дядя? — удивленно протянул Шварц.

— Все очень просто, мой дорогой Курт, — сказал Гейдрих, его голос звучал совершенно четко и ясно. — Твой отец и я — мы оба евреи. Фамилия твоей бабушки — Зюсс, Сара Зюсс, и я уверен, что твое изучение расовой антропологии и генеалогии в Бад-Тельце подскажет тебе, что это значит, — семья Гейдрихов является еврейской.

— Еврейской?

Гейдрих насмешливо посмотрел на племянника сверху вниз.

— Да, мы оба — евреи[22].

Глава шестая

Постепенно зима 1939-1940 годов, самая суровая из всех, сохранившихся в людской памяти, уступила место весне. Черные тополя, стоявшие по границам территории, которую занимали казармы дивизии «Адольф Гитлер», понемногу начинали зеленеть. Теперь солдаты второй роты, когда унтер-фюреры больше не смотрели на них, шевелились гораздо медленнее. Зимой они помимо собственной воли двигались намного быстрее, просто чтобы согреться. Но вот пришла весна, и делать все в темпе галопа, как того требовал обершарфюрер Метцгер, становилось слишком жарко.

— Твою мать! — ворчали они. — Да если только дать ему разгуляться, он нас и срать заставит в темпе галопа!

Весна также, казалось, положила конец длинному периоду «сидячей войны»[23] на Западе. Ровно в 5:20 утра 9 апреля 1940 года в Копенгаген вошел немецкий военно-транспортный корабль «Ханзештадт Данциг», полный немецких солдат и офицеров. Генерал Курт Химер, глава немецкого экспедиционного корпуса, который прибыл в датскую столицу за два дня до этого в гражданской одежде, выскочил на причал и показал кораблю, где ему следует пришвартоваться. Когда немецкие солдаты сошли на берег, судьба Дании была решена. Страна, фактически беззащитная, сдалась без боя и стала германским протекторатом на все время войны. Все прошло очень легко. В целом за победу над датчанами пришлось заплатить всего двадцатью погибшими немецкими солдатами.

Следующей была Норвегия, хотя на сей раз сопротивление оказалось упорнее. Заголовки газет «Фёлькише Беобахтер» и рейнской «Вестдойче беобахтер», которые можно было просмотреть в комнатах отдыха, пестрели сообщениями о сражениях в окрестностях Нарвика, Тронхейма и Форнебю, а также описаниями героических дел баварских горных стрелков генерала Дитля.

В тот месяц в дивизию «Адольф Гитлер» начало в изобилии поступать новое вооружение. Это подсказывало солдатам второй роты, что их боевое крещение не за горами. Старые грузовики и машины исчезли — их заменили новенькие, сверкающие свежей краской бронетранспортеры. Каждый взвод получил по одному пулемету MG-42 с воздушным охлаждением, позволявшем выстреливать до 800 патронов в минуту. Утром того же дня боевая подготовка была специально прервана, чтобы личный состав дивизии смог прослушать официальное сообщение из штаба фюрера о том, что Нарвик пал. Затем в дивизию прибыла первая партия огнеметов. Когда особая команда из армейской Службы специального вооружения извлекала из грузовиков свой смертоносный груз, солдаты второй роты начали значительно переглядываться между собой.

— Оружие ближнего боя, — шептались они. — Значит, это будет ближний бой!

* * *

Плотный унтер-офицер, отвечавший за показ вооружения, которому помогали трое рядовых, прилаживал круглый топливный ранец на спину солдату «Вотана».

— От этого ранца зависит все, — объяснил он. — Но с ним нужно обращаться предельно осторожно. Поверьте мне, это чертовски чувствительный механизм. Если его даже рикошетом заденет хоть одна пуля, то вы все сгорите.

Солдаты второй роты почтительно засмеялись. Однако не было похоже, что они до конца верят этому представителю Службы специального вооружения.

— Итак, что мы делаем? — спросил вслух унтер-офицер и ответил на свой собственный вопрос. — Мы обеспечиваем огнеметчику самую лучшую защиту, какую только возможно. Ее осуществляют номера два и три. — Он указал на двух пехотинцев с винтовками и гранатами, стоявших как две иллюстрации из армейского учебного пособия.

Унтер-офицер прочистил горло.

— Наша условная цель — вон тот блиндаж. — Он указал на макет блиндажа в натуральную величину, установленный приблизительно в пятидесяти метрах впереди. — Сейчас вы увидите, как мы сделаем это.

Номер два начал подползать к бункеру слева, зажав в руке дымовую шашку. Номер три, в свою очередь, рухнул на землю, раскинул ноги под предписанным углом и с увлечением начал обстреливать холостыми патронами щель бункера.

Номер два внезапно поднял вверх руку. Номер третий тут же прекратил обстрел, и номер второй сразу же бросил гранату. Послышался сухой треск, как будто жарким летом под ногами сломалась толстая сухая ветка, и бункер окутался густым облаком серого дыма. Стрелок вскочил на ноги и бросился вперед, оказавшись сбоку от солдата с огнеметом. Он держался на одной линии с номером первым.

Унтер-офицер свистнул. Атакующие с удвоенной скоростью бросились в быстро рассеивающийся дым. Стрелок бежал слева от солдата с огнеметом, стреляя от бедра, но наблюдатели из второй роты отметили, что он делал все возможное для того, чтобы держаться немного позади. Секунду спустя они увидели, почему.

Номер первый нажал на спуск своего ужасного оружия. Шипящий язык пламени рванулся вперед и облизал макет бункера. На поверхности дерева начали лопаться пузыри краски. Воздух заполнился вонью горящего дерева и опаленной травы.

Унтер-офицер смотрел на солдат второй роты. Стояла гробовая тишина. Даже после двух дюжин таких демонстраций он сам не мог полностью преодолеть страх, охватывавший его, когда он видел, как огнемет делает свою работу.

— В реальности любое живое существо в радиусе двадцати метров задохнулось бы от нехватки кислорода, а все, что попадает в струю пламени, сгорает, вдвое уменьшаясь в размерах. Говорят, люди после этого становятся похожими на маленьких черных пигмеев, — многозначительно заключил он.

* * *

После прибытия огнеметов началась интенсивная тренировка в одной из местных деревень, из которой для этого по приказу командира батальона были поспешно эвакуированы все жители. Снова и снова эсэсовцы учились брать штурмом дома. Технология отрабатывалась до автоматизма: сначала — шквал автоматного огня по линии окон, чтобы прижать находящихся внутри к полу, затем вышибается дверь, после чего внутрь бросается граната, звучит приглушенный грохот взрыва, дверь открывается снова и следует заключительный шквал автоматного огня для окончательного уничтожения живой силы противника.

— Дерьмо! — чертыхнулся Шульце, когда оберштурмфюрер фон Доденбург приказал своему взводу подготовиться к очередному повторению тренировки, — пожалуй, я никогда больше не смогу войти в дверь, не бросив туда сначала гранату! — Он вытер пот со лба. — Если так пойдет и дальше, я буду представлять реальную опасность для общества. Стану настоящим антиобщественным элементом.

Куно фон Доденбург снова надел каску и взял свой «шмайссер»[24].

— Шульце, — сказал он, — вы представляете опасность для общества с тех пор, как ваш отец сделал вас. Пошевеливайтесь!

* * *

Но, выполняя предписанную ему программу боевой подготовки, гауптштурмфюрер Гейер при этом вовсе не собирался вслепую следовать предписаниям командира батальона — штурмбаннфюрера Хартманна. Про себя он думал, что Хартманн вряд ли переживет следующую кампанию. Несмотря на должность командира батальона, он не был достаточно тверд. К тому же у него были жена и дети, что, по мнению Стервятника, всегда плохо характеризует профессионального солдата. Кроме того, Хартманн был слишком обычным человеком: он не был готов к неожиданностям, например, к внезапному столкновению с противником, особенно при отсутствии подходящего вооружения.

Обнаружив, что один из его унтер-фюреров до войны служил в полиции, где познакомился с основными элементами джиу-джитсу, Стервятник приказал, чтобы каждый человек во второй роте изучил основы боя без оружия. Он первым прошел этот курс. При этом со своей смехотворно маленькой фигурой в слишком длинных трусах он выглядел просто карликом рядом с огромным бывшим полицейским. Но обучение джиу-джитсу показалось Гейеру весьма возбуждающим — в основном вследствие того, что он находился очень близко к другому полуобнаженному, потеющему мужскому телу. Впрочем, это было совсем другое, совершенно личное дело, которое должно было быть сокрыто на задворках сознания — как и выцветшие французские открытки с изображениями голых мальчиков, спрятанные за задней стенкой его комода.

— Господа, — сказал он своим офицерам на утренней планерке в понедельник, с которой начиналась каждая неделя, — я требую слепого, бесстрашного повиновения. Если я прикажу вам выпрыгнуть из этого окна, то вы должны немедленно сделать это, даже при том, что мы находимся на высоте третьего этажа. — Он вставил протертый монокль в правый глаз. — Это повиновение должно быть основано на полнейшей вере. Следовательно, я хочу, чтобы каждый из моих подчиненных прошел этот курс. Уверяю вас, когда вы завершите обучение, вам не будет страшен ни один враг в мире.

* * *

— Самое слабое место на теле мужчины, — объяснял бойцам бывший полицейский, — это его яйца. Если вы сможете ухватиться за них, то ваш противник готов. Понятно?

— Так точно, — хором ответили эсэсовцы.

— Итак, теперь вы сможете с помощью этих приемов избежать массы неприятностей при встрече с некоторыми из томми или лягушатников. Но что вы будете делать, если они попытаются опробовать те же самые приемы на вас самих? — Он предупреждающе поднял большой палец, похожий на сосиску. — Хороший вопрос, не так ли?

— Так точно, — снова почтительно пропели хором солдаты.

— Впрочем, — продолжал он, — есть меры защиты, которые я собираюсь показать вам. Шульце, я хочу, чтобы ты попробовал ударить меня по яйцам.

— Ударить вас по яйцам? — Шульце вздохнул с фальшивым негодованием. — Но вы же унтершарфюрер!

— Меня не интересует, что ты об этом думаешь, Шульце. Я сам смогу позаботиться о себе, поверь мне. И не слишком удивляйся, если через пару секунд приземлишься на свою жирную задницу.

— Вы уверены? — спросил Шульце.

— Конечно, уверен. Поэтому я приказываю тебе ударить меня по яйцам.

— Ну ладно, если так, то вот вам. — И Шульце бросился вперед с удивительной скоростью для такого крупного человека. Унтершарфюрер поднял руки, чтобы отразить удар. Шульце подпрыгнул. Как одна из звезд довоенной команды Гамбурга по футболу, он развернулся в полете. Унтершарфюрер промахнулся. Его руки захватили воздух. В следующий момент он лежал на земле, как раздавленный червяк, захлебываясь рвотой и корчась.

— Как вы думаете, стоило сказать ему, что я был чемпионом по джиу-джитсу команды национал-социалистического клуба района Бармбек? — невинно спросил Шульце.

Это и положило конец попыткам Стервятника превратить солдат второй роты в опытных бойцов джиу-джитсу. Рота должна была выполнить поставленные перед ней задачи и без навыков рукопашного боя. Однако в это время у самого Гейера появились новые планы. В последний вечер апреля он приказал провести ротную «товарищескую вечеринку»[25]. Он брался лично обеспечить две сорокавосьмилитровых бочки пива, в то время как другие офицеры должны были за свой счет купить по две дюжины бутылок шнапса.

Объявление, озвученное обершарфюрером Метцгером, было встречено во второй роте с громкими криками ликования. Но Шульце это не впечатлило. Его восторг от того, что он вывел из строя бывшего полицейского — как только тот выздоровел, то был понижен в звании и переведен в какую-то тыловую часть — давно исчез. Он отреагировал на объявление довольно угрюмо:

— Послушайте, если господа офицеры покупают нам вскладчину пиво и шнапс, то можно держать пари, что мы вот-вот снимемся с насиженного места!

И, как обычно, Шульце был не слишком далеко от истины…

Глава седьмая

— Господа! — проскрежетал гауптштурмфюрер Гейер со своим безошибочно узнаваемым прусским говором, — через несколько мгновений мы пойдем к солдатам на ротную «товарищескую вечеринку». — Он уставился сквозь монокль на своих офицеров. Перед ним стояли фон Доденбург, Шварц, Кауфманн, отец которого был богатым промышленником в Руре, и молодой Фик со столь неудачной фамилией[26]. — Господа, я не знаю вашу способность к выпивке. Но я надеюсь, что вы поведете себя достойно уважаемых людей и офицеров.

Шварц посмотрел на него с нескрываемым отвращением. Под холодной, циничной внешностью Стервятника в действительности скрывался буржуа. Хотя Гейер носил униформу Черной Гвардии фюрера, он не был в состоянии по-настоящему понять произошедшую национальную революцию, вождем которой был Адольф Гитлер. По сути дела, гауптштурмфюрер ничем не отличался от так называемых «мартовских фиалок» — людишек, которые никогда не были по-настоящему привержены нацизму, но поторопились присоединиться к национал-социалистической партии сразу же после ее победы весной 1933 года. Все это человеческое дерьмо просто спасало себя, стараясь примкнуть к победителям прежде, чем окажется слишком поздно.

Стервятник отнюдь не был дураком. Он увидел и понял презрительный взгляд Шварца.

«Подожди, мой мальчик, — мысленно пообещал он Шварцу, — я сумею снять с тебя штаны — независимо от того, есть у тебя дядя Гейдрих или нет».

Но он был слишком умным человеком, чтобы произнести это вслух. Вместо этого он поднял стакан шнапса так, чтобы он оказался на уровне третьей пуговицы мундира, как предписывала военная традиция. Локоть был согнут под углом в девяносто градусов. Он пролаял:

— Господа, ваше здоровье!

— Ваше здоровье! — ответили ему офицеры слаженным хором.

Как автоматы, они подняли стаканы, залпом выпили и одновременно с громким стуком поставили пустую посуду на стол.

Стервятник удовлетворенно кивнул. Ему нравилось единство этого движения, равно как и любого другого. Да, никто из них не был кавалеристом, как он сам, а Шварц и Кауфманн даже не были дворянами, однако в предстоящих сражениях, которые были не за горами, каждый из них мог принести ощутимую пользу. А это было ему выгодно. Он прочистил горло и проговорил:

— Господа, я думаю, пора вернуться к нашим солдатам!

Ответственным за оформление помещения для проведения в нем ротной «товарищеской вечеринки» являлся обершарфюрер Метцгер. Он лично занялся этим делом. Грубые деревянные столы были установлены широкой подковой и покрыты серыми одеялами. В центре «подковы» стояло деревянное кресло для Стервятника и обычные стулья для офицеров и обершарфюрера; дальше, слева и справа, стояли деревянные скамьи для рядовых. Через равные интервалы были расставлены бутылки шнапса, окруженные небольшими стаканами. Каждое место обозначалось пивной кружкой. По стенам солдаты прибили сосновые ветви, наломанные в соседнем лесу во время утренней пробежки. И теперь, когда гауптштурмфюрер Гейер и его офицеры вошли в комнату, эсэсовцы стояли, вытянувшись по стойке «смирно», рядом со своими местами за столом.

Стервятник с удовольствием отметил, насколько сильно они изменились за эти несколько месяцев. Казалось, они выросли в своих форменных мундирах, давно потерявших свою новизну. Их лица стали более суровыми, так что глаза ярче выделялись на похудевших лицах. Они выучили новый для них кодекс поведения, где понимание верного и ошибочного было абсолютным и жестким; они изучили его ценой холода, страдания и, в некоторых случаях, собственной крови. Теперь эти ребята больше не были похожи на переодетых гражданских. Они стали обученными солдатами, которым не хватало только одного — кровавого опыта сражения.

Обершарфюрер по всей форме отдал офицерам честь. Во весь голос он проревел:

— Господин командир, вторая рота штурмового батальона СС «Вотан» прибыла на товарищеский вечер!

Стервятник небрежно коснулся рукой фуражки.

— Благодарю, обершарфюрер. Вольно, парни.

Послышалось суетливое перешаркивание ног.

— Откройте шнапс, — прокричал Метцгер.

Стаканы быстро составили в круг, с бутылок сняли крышки и налили шнапс. Стервятник снял свою большую фуражку и принял стакан. И снова поднял его ровно до третьей пуговицы мундира.

— Товарищи, — проскрежетал он, — за нас, за тех, кого мы любим, за вторую роту!

— За нас, за тех, кого мы любим, за вторую роту! — проревели почти двести голосов так, что загудели деревянные потолочные балки.

Они залпом выпили — в том числе и несколько самых молодых солдат, уже заполнивших желудки оливковым маслом и сухим сыром для того, чтобы выдержать это тяжкое испытание алкоголем. Почти все солдаты закашлялись, когда крепкий шнапс обжег им горло.

Гейер сел. Рота последовала его примеру.

— Обершарфюрер, — приказал он, — люди скучают. Пожалуйста, шутку, и сочную!

— Шульце! — заорал Мясник через стол, обращаясь к гамбуржцу. — Давай, комик, расскажи нам анекдот, и — ты ведь слышал гауптштурмфюрера — действительно сочный!

Шульце не колебался ни минуты.

— Что говорит солдат, впервые придя домой в отпуск через шесть месяцев?

— И что же он говорит?

Шульце дернул себя за кончик своего большого носа.

— Он говорит: «Брось последний взгляд на пол, любимая, потому что следующие сорок восемь часов ты будешь видеть только потолок».

Волна смеха обошла стол.

— Превосходно, Шульце, — сказал Стервятник, оттягивая воротник мундира и снова наливая себе шнапс. — А теперь я расскажу еще один анекдот, по-настоящему сочный. Вы слышали историю о двух братьях-педерастах, которые переплывали канал Кайзера Вильгельма…

И товарищеский вечер пошел полным ходом.

* * *

В конце концов, вечеринка превратилась в шумную попойку и пьяный ор, когда каждый пытался перекричать всех остальных, впервые за последние месяцы выпуская пар.

— Нет, это не так! — кричал один молодой эсэсовец, — дело не в том, что лягушатники — плохие стрелки. Все дело в том, что они всегда целят в яйца. И превращают любого противника-мужчину в чертового тенора!

— Ну конечно, когда у мужиков такие яйца, как у тебя, то стрелять по ним — все равно что целиться из 75-миллиметровой пушки в дверь сарая!

— Эй, ты, следи за тем, как ты держишь свою чертову пивную кружку. Ты все время льешь пиво мне на мундир!

— Как только ты профессионально засунешь бабе руку между ног, она уже не сможет сопротивляться. Это всем известно. Надо только найти клитор и постоянно теребить и поглаживать его — и бабы будут лежать на спине и только ждать, когда ты их возьмешь! Когда потом ты вставишь им, ты увидишь, какие они мокрые и горячие!

— А ты послушай, как ловко этот парень ославил своего дружка. Он как-то перед всем строем прокричал: «Вы должны извинить моего друга. Его недавняя любовная история закончилась очень печально». Ну конечно, все хотели узнать, что там случилось. И тогда он сказал: «Да, на прошлой неделе он сломал запястье правой руки!». Боже, слышали бы вы, какая воцарилась тогда тишина!

— А слышали, как новичок руками вытащил из стены гвоздь и сказал дежурному по кухне: «Шарфюрер, взгляните, я вытащил гвоздь — он торчал из стены!» А тот как ни в чем не бывало говорит ему: «Ну так съешь его, это сделает твой организм железным».

Вечер продолжался: бесконечный путаный парад старых шуток и анекдотов, пива, солдатских рассказов, снова пива, жалоб, опять пива, обрывков скабрезных песен, пива, — прерываемый лишь внезапными побегами в уборные, чтобы избавиться там от лишней жидкости.

* * *

— Нет, дайте я расскажу вам об этом, унтерштурмфюрер Шварц, — пьяно произнес Мясник, возвышаясь над офицером с пивной кружкой в одной руке и стаканом шнапса в другой. — Дело в том, что у меня есть одна удивительная способность. Я могу почувствовать еврея по запаху! — Он взмахнул одной рукой, точно отметая всяческие протесты, и пролил свое пиво на сверкающие сапоги Шварца. Но офицер даже не заметил этого.

— Все знают, что они пахнут по-другому, чем мы. Именно поэтому господин врач сует свой нос нам в подмышки во время медицинского осмотра. — Он значительно мотнул своей огромной башкой. — Вы знаете, они там обучались в своих университетах, чтобы сразу распознавать запах еврея. Но мне не нужно учиться. Я рос с ними. — Он внезапно покраснел. — Проклятые носатые ублюдки с тугими кошельками. Шустрые, сальные сволочи, они всегда приударяли за девочками — за нашими девочками. Им нравятся европейские девочки, вы же знаете.

— Это действительно так? — пьяно произнес Шварц. Он понял, что ему трудно произнести членораздельно эти три простых слова, и решил повторить. — Это действительно так?

— Естественно, унтерштурмфюрер, — многозначительно произнес Мясник и сделал большой глоток из своей кружки, а затем глотнул шнапса. — Ради белых девочек жиды сделают все, что угодно. Наши светловолосые немецкие девчонки их очаровывают, вы же знаете. Но они никогда не женятся на них. Они не женились на немках и раньше — до того, как наш фюрер пришел к власти. Там, где я вырос, говорили, что их раввин скорее отрежет им яйца своим ножом, чем позволит жениться на немецких девочках.

Рот Шварца недоверчиво приоткрылся.

— Да неужели? — выдохнул он. Мясник искоса посмотрел на него.

— Да, это так, унтерштурмфюрер. Как будто их еврейские члены и так не обрезаны достаточно коротко!

* * *

— Послушай, Шульце — немного сердито сказал фон Доденбург, — армия может функционировать эффективно, только когда любой приказ выполняется безоговорочно.

— Даже глупый приказ? — спрашивал Шульце с упорством пьяного. — Даже глупый, господин оберштурмфюрер?

— Не бывает глупых приказов, Шульце. Они могут показаться глупыми солдатам. Но разве вы можете судить, глуп ли приказ, который вам отдают, или нет? Верно ведь?

— А что вы скажете про капитана из первой роты, который приказал своему водителю выпрыгнуть из окна? Этот кретин выполнил приказ — и в результате сломал ногу, — уперся Шульце. — Что это доказывает, господин офицер?

— Это доказывает, что упомянутый солдат абсолютно доверял своему командиру.

— Ну, я смотрю на это несколько иначе, господин офицер, — сказал Шульце. — Это кажется мне больше похожим на рабское повиновение[27], столь типичное для кайзеровского времени, рассказами о котором обычно имел обыкновение изводить меня отец. — Он сделал большой глоток пива.

Фон Доденбург горячо ухватился за это выражение.

— Рабское повиновение! Нет, ты абсолютно не прав, Шульце. В нашей системе обучения нет ничего подобного. Руководство СС не допустило бы этого. Теория обергруппенфюрера Бергера учит совершенно противоположному. — И, полный пьяного энтузиазма, он начал читать Шульце лекцию о принципах военной подготовки, разработанных Готтлобом Бергером по прозвищу Герцог Швабский.

* * *

Гауптштурмфюрер Гейер стоял посреди шумной комнаты, поглаживая большой нос. Сейчас он больше, чем когда либо, походил на настоящего стервятника. Гейер чувствовал себя совершенно счастливым. Он был окружен молодыми парнями из своей роты, а их лица еще не были испорчены выражением продажности, в отличие от крашеных физиономий молодых мужчин-проституток, с которыми ему приходилось иметь дело в Берлине.

Эти молодые люди отлично выглядели. На мгновение он позволил себе поразмышлять о том, как они смотрятся голыми — твердые, мускулистые молодые тела, в отличие от мягких слабых тел юношей, бродящих по темным улицам на задворках берлинской станции Лертер. Затем он отбросил эту мысль как недостойную. «Долг есть долг, — сказал он себе, — а шнапс есть шнапс. И их нельзя смешивать. — Красивые мальчики были частью другого мира и не должны были иметь ничего общего с миром военных».

Мимо него протащили солдата, упившегося до потери сознания. Его несли шестеро пьяно хихикающих товарищей. Они положили его на одну из скамей и потащили к уборным.

— Мы собираемся устроить ему похороны за счет государства, господин офицер, — возбужденно сказал гауптштурмфюреру один из них. Стервятник тонко улыбнулся и коснулся рукой лба в приветствии, как от него и ожидалось. Процессия прошла мимо — пьяная пародия на реальность.

Стервятник бросил последний взгляд на свою роту.

«Моя рота», — тихо прошептал он себе под нос и почувствовал, как слезы набежали ему на глаза, когда он спросил себя, сколько из этих красивых молодых людей, элиты нации, переживет то, что вскоре должно было начаться.

Он одернулся, запретив себе поддаваться эмоциям, и двинулся вперед, прокладывая путь через толпу.

— Обершарфюрер, — проскрипел он своим обычным резким голосом.

Мясник, с лицом, красным как свекла, со стеклянным блеском в глазах, пьяно покачнулся, пытаясь вытянуться по стойке «смирно».

Гауптштурмфюрер Гейер махнул ему рукой:

— Вольно! Я только хотел сказать вам, обершарфюрер, что офицеры уходят. Будет лучше, если мы сейчас оставим парней, чтобы они смогли без помех продолжить. — Он в последний раз огляделся, как будто пытался запомнить лица рядовых эсэсовцев для какого-то личного почетного списка военных потерь. — Доброй ночи, обершарфюрер, — сказал он и прикоснулся рукой к фуражке, после чего ушел, сопровождаемый офицерами, которые пьяной походкой следовали за ним.

А будущие жертвы продолжали свое празднование.

* * *

Он увидел ее в тусклом голубоватом свете уличной лампы. Услышав цокот высоких каблучков по влажным булыжникам, он с пьяным упорством пошел за ней следом, а затем договорился о дальнейшем. Всю дорогу до ее квартиры его руки блуждали вверх-вниз по ее телу под мерцающим черным макинтошем.

Когда они вошли в ее квартиру и она зажгла яркий свет, он увидел, что женщина по-настоящему красива. На нежном овальном лице под короткими вьющимися волосами сверкали глаза необычно глубокого черного цвета. Он почти сумел вообразить, что она неиспорченна и невинна.

Но на самом деле она таковой не была. «Слишком классно целуется», — отметил его мозг, даже несмотря на то, что был столь затуманенным.

И все же он был чересчур пьян и очень хотел ее, чтобы задумываться слишком сильно. Его руки скользили по шелковому белью в поисках белой кожи, гладкой, плотной и совершенно очаровательной.

Он яростно опрокинул ее на спину. Автоматически ее ноги разлетелись в разные стороны. Мельком он увидел темный пушистый цветок, угнездившийся во влажной глубине. Он протиснулся своим твердым членом в ее тело — и внезапно забыл про мир мужчин с его сапогами, приказами, стальными монстрами и запахом нависшей смерти.

Когда он уже спал, совершенно обессилевший, со спутанными влажными светлыми волосами, эта неизвестная женщина погладила его с бесконечным состраданием.

* * *

Шварц слепо блуждал по затемненному городу. Жирный полицейский средних лет заметил его, покачивающегося в синем свете уличного фонаря. Он бесцеремонно похлопал рукой по своему служебному пистолету, но, увидев три офицерские шишечки в одной петлице и серебряный отсвет рун СС — в другой, резко повернулся и быстро зашагал в противоположную сторону.

Шварц пошатнулся. Город был полностью затемнен. Но унтерштурмфюреру казалось, что за каждым окном, закрытым ставнями, он слышит музыку, счастливые голоса, смех. Это заставило его опечалиться плаксивой пьяной грустью человека, которого никто не любит в целом огромном мире. Шварц чувствовал себя опустошенным. У него не было друзей, не было даже товарищей — существовали только начальники и подчиненные. Не было девушки, которая любила бы его, даже из числа тех дешевых шлюх, к которым парни из роты бегали во время увольнительных. Он был совершенно, абсолютно, невероятно одинок, один во всем мире.

Внезапно он понял, что смотрит на высокое здание, построенное в совершенно не-немецком стиле. Ему показалось, что это церковь, но это было не так. На него безучастно взирали выломанная дверь и пустые окна с выбитыми стеклами, не открывавшиеся более двух лет. Его блуждающий взгляд упал на свастику, нарисованную на двери, и яркие красные буквы: «Евреи, вон отсюда!». И тогда он со смешанным чувством отвращения и восторга понял, что стоит перед местной синагогой, которая разделила судьбу всех немецких синагог во время «Хрустальной ночи» 1938 года[28].

Шварц импульсивно поднялся по ступенькам, все еще покрытым битым стеклом с той ужасной ночи, когда отряд трирских штурмовиков вошел внутрь, и один из них, подойдя к раввину, сорвал с его шеи Рыцарский крест, полученный им во время Первой мировой войны. Раввин надеялся, что эта награда защитит его от их гнева, но штурмовики выволокли его на площадь и задушили. Он умер через двадцать минут.

Шварц ударил в дверь плечом, и она тут же распахнулась — точно так же, как это произошло в ту ноябрьскую ночь, когда, подзуживаемые криками толпы, собравшейся снаружи, гремя сапогами и вопя, штурмовики СА ворвались внутрь храма, чтобы разграбить его, чтобы помочиться в священных местах, разрушая то, что они не могли утащить с собой.

Шварц, шатаясь, стоял внутри синагоги, освещенной только светом звезд, сиявших через отверстие в крыше.

Он пошарил на замусоренном полу, нашел камень и бросил в ближайшую стену. Камень громыхнул, ударившись об пол.

— Я не еврей, — закричал он. — Слышите меня? Я не еврей.

Его вопль протеста против отвратительной шутки, которую сыграла с ним злая судьба, растворился в темных закоулках полуразрушенного храма, дробясь в засиженных летучими мышами балках крыши.

— Еврей! — подразнило его эхо. — Еврей, еврей, еврей, еврей…

Он ударил себя по ушам, чтобы туда больше не попадал звук этого отвратительного слова.

* * *

В уединении своей спальни, за плотно закрытой дверью, гауптштурмфюрер Гейер перебирал свою затасканную коллекцию фотографий, любуясь на молодые мужские тела. Старинные настенные часы, унаследованные им от отца, безучастно отмечали, как безвозвратно утекают одна за другой минуты его жизни.

Глава восьмая

— Господа, мы выступаем! Самое позднее — через десять дней, самое раннее — через семь!

Стервятник восседал на кавалерийском седле, служившем ему стулом, и с удовольствием обозревал мгновенно посерьезневшие лица своих подчиненных. Объявление дало ожидаемый эффект.

— Куда, господин гауптштурмфюрер? — спросил фон Доденбург.

— Боюсь, я не могу вам этого сказать. Так распорядился командир батальона. Дело в том, что наш мудрый фюрер приказал, чтобы конкретной цели не указывалось до самого последнего момента. — Он помолчал. — Мне кажется, я смогу назвать вам ее через несколько дней.

— Но, — запротестовал фон Доденбург, — мы должны хоть что-нибудь знать. Обергруппенфюрер Бергер говорит…

— Я знаю, чему учит обергруппенфюрер Бергер, — прервал его Стервятник. — Мы, представители старого офицерского корпуса, — слово «старого» было подчеркнуто, — очень хорошо знаем его мнение по основным военным вопросам. Однако если я не могу привести никаких подробностей относительно нашей непосредственной цели, то, согласно пояснениям командира батальона, я волен, по крайней мере, в общих чертах обрисовать ситуацию на фронтах.

Подойдя к большой карте Западной Европы, висевшей на стене, он ткнул в нее своим хлыстом.

— Вот линия Западного фронта. К настоящему времени уже более семи месяцев около миллиона вооруженных мужчин стоят лицом к лицу напротив друг друга по обе стороны фронта, растянувшегося на пятьсот километров от швейцарской границы до пролива Ла-Манш, но за это время вряд ли был сделан хоть один выстрел. В прошлом году, когда мы вторглись в Польшу, англо-французские силы упустили возможность ударить по нам в то время, когда укрепления Западной стены вынужденно были оставлены нашими лучшими войсками. — Он сделал многозначительную паузу и торжественно произнес. — Теперь пришло время для Великой Германии показать врагу, как надо проводить военную кампанию. Но где она должна начаться?

Гейер снова ткнул хлыстом в карту.

— Здесь, в Эльзасе, находится Бельфор. Через него пролегает классический маршрут вторжения, с которым, я уверен, вы все знакомы — даже те из вас, кто проспал занятия по военной истории в Офицерской школе СС в Бад-Тельце. Но Бельфор прикрыт французской линией Мажино. Как и Лотарингия, по линии Метц-Верден. — Он ткнул хлыстом в карту немного выше. — Это место также защищено самыми эффективными и мощными во Франции укреплениями. Итак, что нам остается?

Фон Доденбург кивнул на заштрихованную область нейтральной Бельгии.

— Проход через Лосхеймский коридор, — сказал он. — Между Аахеном и Прумом.

Стервятник просиял.

— Я вижу, что вы не просыпали лекции по военной истории, фон Доденбург, — сказал он. — Конечно, нам остается третий из классических маршрутов вторжения на северную равнину Франции. Но, как известно, у него есть одно большое неудобство.

Шварц щелкнул каблуками, как будто снова стал кадетом, и отчеканил:

— Эта местность является крайне неподходящей для современной войны. Дорожная система не обеспечивает потребностей механизированной техники, ландшафт же здесь преимущественно лесистый, то есть самый неудобный для бронетанковых формирований, которые, несомненно, станут острием любой немецкой армии, брошенной на запад.

Стервятник одобрительно кивнул.

— Весьма похвально, Шварц. Мы, наверное, сделаем из вас штабного офицера. Ведь ваши слова отражают мнение немецкого Генерального штаба — по крайней мере, большинства высших штабных работников. — Гейер помолчал, и фон Доденбургу показалось, что он заметил слабую тень циничной улыбки, пересекшую уродливое, похожее на птичье, лицо командира его роты. — Однако в своей мудрости фюрер решил, что именно там пройдет линия атаки большей части наших сил.

— То есть в Арденнах? — произнесли офицеры «Вотана» почти хором. — Но это невозможно!

Стервятник взмахнул хлыстом, добиваясь тишины, и твердой рукой вставил монокль в глаз.

— Господа, я вами удивлен! Для фюрера нет ничего невозможного. — И снова фон Доденбург ощутил в тоне своего командира скрытый цинизм. — И вы, как офицеры и истинные национал-социалисты, должны знать это даже лучше, чем такой аполитичный человек, как я, который никогда в жизни не голосовал на выборах. И никогда не собирается этого делать. — Он сделал паузу. — Но, так или иначе, позвольте мне изложить наш план боевых действий.

Он ткнул хлыстом в Нидерланды.

— Очевидный способ обойти французскую линию Мажино — это пройти через Бельгию, как мы уже делали в 1914 году. Но, с другой стороны, сей шаг настолько очевиден, что британский и французский генеральные штабы, которые не обижены умом и проницательностью, планируют сосредоточить в Бельгии большую часть своих сил, чтобы не позволить нам сделать это.

Он выдержал паузу.

— Иными словами, нас ждут в Бельгии. Очевидно, в этой связи фюрер задался вопросом: «Где, по мнению наших противников, мы определенно не станем атаковать их?» — Гейер ткнул хлыстом в область Арденн. — Ответ очевиден: здесь. С учетом этого фюрер и выработал общий план нападения. Он хочет осуществить маневр правым крылом наших сил так, чтобы враг решил, что мы нападем со стороны Бельгии, и помчался туда. Как только это передвижение наберет обороты, большая часть наших бронетанковых сил ударит через Арденны. Танкисты взломают французскую линию обороны здесь, в Седане. — Он указал на знаменитый город на франко-бельгийской границе, который был свидетелем величайшего триумфа прусского оружия во франко-прусской войне и привел к созданию немецкого национального государства. — Взяв Седан, наши бронетанковые войска направятся на запад по северному берегу Соммы до Ла-Манша. — Гейер немного поколебался и, когда он снова заговорил, из его голоса исчез весь цинизм, который сменился едва скрываемыми напряженностью и волнением. — И, господа, если мы сможем удачно завершить наш поход, это будет означать конец англо-французским армиям и самую крупную победу немецкого оружия. Возможно, даже самую крупную победу, которую когда-либо одерживала какая-либо нация.

* * *

Следующие сорок восемь часов были посвящены последним — и самым тщательным — приготовлениям к грядущему наступлению. Почти каждый час проверялись то или иное снаряжение и боевая техника. Проверялось также и все остальное — от расчетных книжек солдат до числа прививок против эпидемий, которые должен был получить каждый из бойцов «Вотана». Все закончилось общим ночным осмотром бронетранспортеров, которые должны были вскоре доставить бойцов «Вотана» на место сражения.

Среди всей этой лихорадочной подготовки к предстоящему походу туда, где большинство бойцов «Вотана» наверняка ждала смерть, были и те, кого больше занимали личные проблемы — например, обершарфюрер Метцгер.

Спустя три дня после товарищеской вечеринки Мясник ощутил крайне неприятные болезненные ощущения во время утреннего мочеиспускания. Это было похоже на то, как если бы в его член медленно заталкивали раскаленную спицу. Затем боль прошла, и в беспокойной атмосфере штаба роты он забыл о ней, но три часа спустя он выпил свои «дневные пол-литра» и отправился в уборную для военнослужащих сержантского состава, чтобы посидеть там, как обычно, с «Фёлькишер беобахтер». Но в то утро это не доставило обершарфюреру Метцгеру никакого удовольствия. Едва он стянул свои безупречные серые полевые брюки и начал мочиться, как ему пришлось ухватиться за стену от мучительной боли. На темно-красном от натуги лице выступили капельки пота. Жидкость брызнула из него в пяти различных направлениях.

Мясник пробыл в армии достаточно долго, чтобы понять, что с ним случилось. Но где же он мог подцепить эту заразу? Не от жирной же Барбары — шлюхи, которую он обычно посещал в доме, расположенном позади казарм: он не был у нее больше трех месяцев. За последнее время он не имел дела ни с одной женщиной, кроме своей собственной жены. И он не думал, как некоторые из старых унтер-офицеров, что подхватить такую болезнь возможно от сидения в общей уборной.

Значит, Лора? Но это невозможно! Что-то, должно быть, произошло той ночью, когда они пили всей ротой. Но что? Он смутно помнил, что разговаривал с унтерштурмфюрером Шварцем о евреях, но о том, что было после, воспоминаний вообще не сохранилось.

В этот полдень он не пошел домой, хотя знал, что Лора приготовила его любимое блюдо — айсбайн[29]. Старшие унтер-фюреры других рот, которые обедали в армейской столовой, шутили, что Лоре, наверное, придется дождаться вечера и разогреть ему обед в духовке. Но Метцгер проигнорировал эти шуточки; он был слишком озабочен попытками вспомнить, что же такое он сделал в ночь «товарищеской вечеринки». Как оказалось, никто тоже ничего не помнил.

Озадаченный, Мясник возвратился в штаб роты. Но сидеть спокойно он не мог: каждые пять минут поднимался, чтобы пойти в унтер-фюрерскую уборную, где залезал в штаны и внимательно рассматривал свой член. Теперь, когда он сжимал его, из него медленно сочился желтоватый гной.

Каждый раз, когда он исчезал в направлении уборной, два штабных писаря многозначительно подмигивали друг другу.

— У Мясника понос, — шептали они друг другу. — Он знает, что мы отправляемся на передовую. Держу пари, этот ублюдок собирается вывернуться и устроиться так, чтобы не отправляться вместе с нами.

И до некоторой степени приказ о выступлении, который, как уже знал Мясник, лежал в ротном сейфе, действительно играл некоторую роль в его расчетах. Если бы он сказался больным сейчас, то избежал бы отправки на фронт вместе с остальным батальоном. С одной стороны, это было бы неплохо — тем самым он сумел бы избежать попадания в самое пекло и сохранить собственную шкуру. Но, с другой стороны, если бы он «закосил» от фронта, то Стервятник постарался бы сделать так, чтобы это стало концом его военной карьеры и вообще всего. Такой подозрительный ублюдок, как Стервятник, наверняка заподозрил бы, что Метцгер специально заразился нехорошей болезнью, чтобы избежать смертельной опасности. И не успел бы день склониться к вечеру, а он бы уже был понижен в чине, направлен в военную тюремную больницу, а оттуда, скорее всего, — уже в один из страшных штрафных полков.

В конце концов Мясник решил обратиться к доктору. Но только не к батальонному военному врачу, с его идиотскими природными методами лечения. Вместо этого он позаимствовал ротный велосипед и направился в город, чтобы посетить местного эскулапа, доктора медицины Ганса Фридерикса.

Пожилой местный врач, который, как и все католическое население города, не слишком симпатизировал СС, хотя дважды голосовал за Адольфа Гитлера в тридцатые годы, выслушал путаные объяснения обершарфюрера и отрывисто бросил:

— Спустить брюки и держаться за этот стол. Крепко.

— Почему? — со страхом спросил Мясник, возясь со своей одеждой.

Маленький очкастый доктор, который в Первую мировую войну работал военным врачом в Стенау и имел дело с двумястами или тремястами случаями венерических заболеваний в день, пробормотал:

— Скоро узнаете.

Он натянул резиновый напалечник на указательный палец и сунул его в задний проход Мясника.

Старший сержант завизжал от боли.

— Для чего вы это делаете, доктор? — закричал он. — Проблемы с другой стороны. Не в заднице.

— Стойте спокойно, — приказал доктор и начал вкручивать палец еще глубже.

Пять минут спустя, когда доктор склонился над микроскопом, стоявшим в углу кабинета, уставившись на добытый из заднего прохода Метцгера образец, Мясник вяло повис на краю стола, свесив голову, как будто уже попал в плен к врагу. Доктор снял очки в золотой оправе и мрачно посмотрел на унтер-офицера. Его увядшие глаза были полны злорадства.

— Боюсь, мой дорогой обершарфюрер, насколько я могу установить путем быстрой проверки, вы подцепили гонорею.

— Но это невозможно, — воскликнул Мясник. — Я не имел ни одной женщины в течение многих месяцев, кроме моей… — Он внезапно остановился. До него наконец дошло.

Доктор пожал плечами.

— Мой дорогой, я надеюсь, что как член Черной Гвардии, — он не избежал насмешки в своем голосе, — и представитель новой и лучшей Германии вы не думаете, что можно подцепить это заболевание без половых сношений?

Мясник не ответил. Когда он вылечится, пообещал он себе, он врежет этому глумливому ублюдку прямо по его мерзкой морде. Но это должно было случиться позже; сначала ему надо было вылечиться.

— Нет, доктор, — пробормотал он. — Нет, конечно, нет.

— Отлично. Теперь ложитесь на спину на кушетку в углу.

С брюками, спущенными до лодыжек, похожий на маленького ребенка, который намочил штанишки, тот побрел в угол и растянулся на холодной коже кушетки. Маленький доктор склонился над ним. Большим и указательным пальцами он поднял член Мясника, как будто тот был чрезвычайно грязным, и обмотал его тканью.

С трудом Мясник приподнял голову, вытянув шею, и спросил:

— Что вы собираетесь делать, доктор?

Доктор повернулся к лотку с инструментами.

— Во Франции солдаты имели обыкновение называть это «зонтиком», — сказал он со слабой улыбкой. Впервые почти за четверть века он снова использовал этот солдатский термин.

— «Зонтик»? — переспросил Мясник, и его кольнуло неприятное подозрение.

— Да, это специальный катетер, который мы используем в подобных случаях, — объяснил врач. Он поднял инструмент так, чтобы Мясник мог увидеть его, и нажал на небольшую защелку, расположенную снизу. С другой стороны выскочил ряд маленьких лезвий. Мясник с трудом сглотнул. Несмотря на холод кожи, обтягивающей кушетку, он почувствовал, как пот заструился у него по спине.

— Это что, — прохрипел он, — внутрь?

— Да, внутрь!

И когда доктор крепко ухватил его член и вставил катетер с выражением удовлетворения на морщинистом лице, Мясник заорал от боли.

* * *

Выходя из приемной хирурга, обершарфюрер ужасно хромал. После лечения доктор сказал ему, что он может пойти и помочиться. Но когда Метцгер увидел, как из его изувеченного органа хлещет кровь, он тут же остановился. Теперь он чувствовал, что еще немного и его мочевой пузырь разорвется на куски. Но Мясник закусил губу и всячески сопротивлялся позыву. Он почти убедил себя, что, вероятно, никогда больше не станет мочиться, — когда почти врезался в Шульце.

— Шульце! — с удивлением воскликнул он и уже в следующий момент пожалел, что заговорил. — Какого дьявола ты здесь делаешь?

Шульце, стоя по стойке «смирно», ответил:

— Я собирался посетить доктора, обершарфюрер.

— А почему ты не идешь к ротному врачу? — спросил Метцгер.

— У меня брачная проблема, господин старший сержант, — ответил Шульце. — Не думаю, что наш ротный врач справится с этим.

— О, — произнес Мясник без особого интереса. — Я даже не знал, что ты был женат. — Затем, почти человеческим голосом, добавил: — Но я знаю, что ты имеешь в виду. Жены не приносят ничего, кроме проблем!

Шульце отдал Метцгеру честь, прощаясь с ним, и дождался, пока тот уйдет.

— Ты совершенно правильно заметил это, Метцгер, — пробормотал он себе под нос. — От жен нет ничего, кроме проблем. — Шульце вздохнул и усмехнулся, несмотря на боль. — Бедная, старая Лора, ей не поздоровится, когда Мясник вернется домой. Он устроит ей самую страшную взбучку в ее жизни. — Затем он открыл дверь и собрал в кулак всю свою решимость, чтобы, не дрогнув, пережить встречу с врачом.

* * *

Двенадцать часов спустя батальон был готов к отправке. Длинная колонна тяжелогруженых вездеходов стояла на площади перед казармами, скрытая под кронами деревьев от британских и французских разведывательных самолетов. На деревянных лавках грузовиков сидели молодые люди, слишком взволнованные, чтобы спать. Они ждали приказа, который вот-вот должен был прозвучать.

Глава девятая

— Господа, — произнес Стервятник, с трудом сдерживая волнение. — Мы наконец получили приказ! И он лучше, чем я мог бы ожидать. В этом деле у всех есть шанс отличиться, поверьте мне!

Стервятник шагнул к большому столу и сбросил серое армейское одеяло, прикрывавшее макет.

— Эбен-Эмаэль — торжествующе объявил он, — самое неприступное укрепление в Европе, более мощное, чем что-либо на нашей собственной Западной стене и, естественно, на линии Мажино!

Офицеры подошли поближе, чтобы детально рассмотреть модель ключевого укрепления Бельгии, охранявшего слияние реки Мёз и канала Альберта и перекрывавшего путь на равнины Северной Франции.

— Согласно информации людей адмирала Канариса[30], — гауптштурмфюрер Гейер читал им лекцию так, как будто они вернулись в Бад-Тельц, — форт Эбен-Эмаэль составлен рядами подземных галерей из бетона и стали. Насколько глубоко они расположены, агенты абвера узнать не смогли. Однако мы знаем, что орудийные башни защищены самой толстой броней, которую только смог обеспечить Льеж, и, как ожидается, она в состоянии противостоять самому тяжелому типу авиационной бомбы из всех известных, а также любому артиллерийскому снаряду. — Он тихо хихикнул. — Но бельгийцы не знают, что у нас уже разработано секретное оружие специально для того, чтобы пробивать подобные стены — кумулятивные заряды. Об этом, впрочем, должны скорее позаботиться наши военные инженеры и саперы…

— А о чем же должны позаботиться мы? — тихо произнес фон Доденбург, уставившись на модель бельгийского укрепления, которое, как он знал, было полностью модернизировано в 1935 году и, как предполагалось, было способно сдерживать любого врага в течение неопределенного периода.

Гейер сделал вид, что не расслышал его вопроса, и торжественно объявил:

— В составе воздушно-десантной дивизии генерала Штудента[31] была сформирована специальная группа парашютистов, которая тренировалась в течение последних шести месяцев для того, чтобы осуществить первоначальную атаку на Эбен-Эмаэль. Эта группа насчитывает восемьдесят человек. Ею командует гауптман Вициг.

— Всего восемьдесят человек!… — протянули офицеры «Вотана». — Чтобы взять вот это? Да там один гарнизон должен составлять около тысячи человек.

— Тысячу двести, если быть точнее, — спокойно ответил Стервятник. — А в случае нападения противника гарнизону немедленно придут на помощь подразделения 7-й бельгийской пехотной дивизии, развернутые неподалеку, пограничники и, возможно, лучшие войска, которые входят в состав бельгийской армии — арденнские егеря. — Он внимательно оглядел окружавшие его серьезные молодые лица. — Но, господа, я буду вами крайне удивлен, если вы позволите себе хоть на минуту усомниться относительно немецкой изобретательности! Кроме наших кумулятивных снарядов, у нас есть и другой козырь в рукаве. Гауптман Вициг со своими людьми собираются приземлиться на планерах прямо на вершину форта Эбен-Эмаэль!

Капитан Хорст Гейер не мог скрыть удовлетворения, видя их удивленные лица.

— Их задачей будет оттянуть гарнизон на себя, в то время как мы атакуем форт извне и соединимся с ними внутри. — Он произнес это совершенно спокойно, как будто сообщал об обычном дневном марш-броске.

Однако, еще раз взглянув на стоящий на столе макет бельгийского форта, офицеры «Вотана» поняли, что это будет не совсем обычной прогулкой. Для начала им придется форсировать реку Мёз и канал Альберта, затем преодолеть то, что было похоже на окружавший форт средневековый ров. Только потом они смогут оказаться на расстоянии выстрела от Эбен-Эмаэля.

— Основной маршрут нашего движения пройдет через Маастрихт, — продолжал Стервятник. Он ткнул хлыстом в макет: — Реку Мёз мы пройдем по одному из трех мостов. Деревня Канне — вот здесь — будет взята первой ротой. Затем мы переправимся через канал Альберта, вот здесь. После этого 3-я рота обойдет основные силы батальона и нападет на огневые позиции бельгийцев там, где у них стоят главные орудия — на огневые точки под номерами 17, 23, 36, 45 и 46. Как вы можете видеть на модели, их площадь поражения покрывает всю длину реки и канала. Пока они находятся в руках бельгийцев, массовое наступление наших армий невозможно. В основном именно они являются ключом к Бельгии и Северной Франции.

Он торжественно посмотрел на них, без следа обычного цинизма на лице.

— Я попросил командира батальона, чтобы он оказал нам честь и поручил взять эти ключевые огневые точки. Надеюсь, вы согласитесь, что я действовал в ваших интересах.

Офицеры щелкнули каблуками, вытянувшись по стойке «смирно». Фон Доденбург ответил за остальных.

— Офицеры роты благодарны вам за ваше предвидение, господин гауптштурмфюрер. Это действительно будет большой честью для роты. Я уверен, что, если мы справимся с этой задачей, это будет оценено очень высоко.

— Благодарю вас, фон Доденбург. Я уверен, что вы правы. Несомненно, и наши солдаты будут благодарны, когда поймут, какую им оказали честь, поручив эту миссию. На самом деле командир батальона думал, что это может быть слишком сложной задачей для второй роты, но я уверил его, что мы сможем сделать это. Теперь мне придется положиться на вас и на наших солдат, чтобы не оказаться лгуном. — Он усмехнулся. — В конце концов, господа, как вы все хорошо знаете, я хочу выйти из этой кампании с петлицами штурмбаннфюрера.

В ответ он не увидел ни одной улыбки на серьезных молодых лицах своих офицеров.

«Идиоты, — высокомерно подумал Гейер, — до краев пропитанные идеологией идиоты!» Но он благоразумно оставил эту мысль при себе. В ближайшее время они будут нужны ему — а когда они погибнут, найдутся другие нетерпеливые молодые дураки, пропитанные идеологией национал-социализма и энергично стремящиеся к героической смерти во славу «народа, Родины и фюрера», которые помогут ему реализовать его мечту стать генералом.

Вытянувшись во весь свой небольшой рост, он сказал:

— Господа, вы все понимаете важность стоящей перед нами задачи. Если мы потерпим неудачу, то задержим продвижение вперед всего вермахта. В целом в наших руках находится успех всей кампании. И у нас есть ровно тридцать шесть часов, чтобы выполнить наше предназначение. — Его глаза обежали их лица. — Хайль Гитлер!

Они ответили ему со всем пылом своих юных сердец. Да, это были типичные представители национал-социалистической мечты, с ее громкоголосым нахальством, коричнево-рубашечной вульгарностью и грохочущей сапогами жестокостью. Мечты, которая вскоре потребует от них пролить свою собственную кровь.

* * *

Незадолго до полуночи 9 мая 1940 года бронетранспортеры в последний раз выехали из ворот казарм дивизии «Адольф Гитлер». Затемненные мощеные улицы города были пусты, и, когда металлический шум гусениц заметался между зданиями, никто не открыл ставни, чтобы посмотреть на них. Вместо этого крестьяне-католики поторопились упасть на колени перед простыми деревянными распятиями, которые были единственным украшением большинства спален.

Черная Гвардия — штурмовой батальон СС «Вотан» — отправился на войну.

Часть вторая.