Все это, конечно, отлично понимал и хитрец Адыке. Возможно, он выжидал, чтобы толкнуть Казака на позор, кто его знает… Беспокойнее становилось на сердце у родителей. «Свахи Сейилкан больше нет в живых, — думали они. — Только она могла желать своему сыну счастья. Нужны ли мы теперь мачехе? Зачем ей чужой сын? Ребенку, оставшемуся от Сейилкан, она и не подумает невесту искать!»
Не дождавшись отца жениха с почестями, Казак сам отправился к Адыке.
У рода, с древних времен богатого и могучего, обычаи и нравы свои. По широкому зеленому ущелью, по горным склонам, как звезды, рассыпаны стада коз, лошадей, коров, верблюдов. Немного поодаль от серых юрт красуются белые, с высокими куполами просторные юрты бая.
Как только аил перекочевал на новое место, Адыке распорядился: никто не должен тревожить бая и байбиче. Скот держать подальше.
Вторая жена бая, Салкынай, дочь родовитого манапа по имени Караберк, была с норовом. Высокочтимый манап лелеял свою дочь. Лет до пятнадцати она ходила одетая, как мальчик, была лихой наездницей и вместе с отцом разъезжала по аилам на иноходце с пером филина на голове. Отец звал ее Салышбеком, словно у нее не было девичьего имени. Люди привыкли ее считать храбрым и достойным сыном батыра Караберка. Постепенно девушка возомнила себя на самом деле отважной и бесстрашной. Случалось, что плеть Салкынай взлетала над головой того, кто осмеливался ее разгневать. Она любила возиться с охотничьими собаками, нередко выезжала в горы с ловчей птицей. Никто не решался к ней посвататься. С годами, однако, строптивой красавице пришлось расстаться с нарядом Салышбека. Теперь она сидела в юрте, на девичьем месте, ожидая своего счастья, в пышном тебетее с выдровой опушкой, шею украсили несколько низок бус. Платье с оборками и красный жилет подчеркивали ее гибкий стан. Салкы-най сидела недвижимо, как кукла, с постоянно незанятыми руками, потому что ей не было дела до иголки и ниток, до вышивки и шитья. Мать Салкынай часто говорила Караберку: «Моей дочери суждено быть байбиче. Незачем ей мучиться с иголкой и ниткой, терять драгоценное зрение. Для всякой черной работы хватает жен бедняков. А моя дочь — хозяйка над скотом. Она у меня войдет только в богатую юрту, ей каждый там будет кланяться в пояс».
Нежданно-негаданно старшая жена Адыке Сейилкан ушла из жизни, и бай тут же решил взять жену из знатного рода. Он знал, что Караберк с готовностью отдаст за него свою дочь. Адыке, долго не раздумывая, погнал много скота к батыру и в свои сорок лет стал мужем восемнадцатилетней Салкынай.
Судьба улыбнулась ей. Не прошло десяти лет, и она стала полновластной хозяйкой в юрте. Адыке не мог на нее насмотреться. Салкынай не только уважали, но и побаивались. На людях никто не обращался к ней по имени. Старшие звали ее — «Салкын байбиче», дети — «мать Салкын». Она управляла не только мужем, но и многолюдным аилом. Дважды ее слова не повторялись. Адыке считал себя и львом и тигром, но при дочери батыра Караберка превращался в трусливую кошку.
Говорят, даже зола соперницы опасна для ее преемницы. Салкыпай сразу же, как утвердилась в юрте бая, стала поносить покойницу.
— О, бедняжка, моя умершая сестра! Оказывается, она и хозяйничать толком не умела. Посмотрите на ее туш-кийиз[10], который она вешала в юрте… Я такую кошму дворовому псу бы не подостлала. Конечно, пусть бог простит меня за такие слова!
Вскоре из юрты стали исчезать вещи покойной Сейилкан. Салкынай их раздавала близким родственникам, знакомым, проезжим гостям.
Властная хозяйка также не постеснялась сказать то, что она думала насчет Абдырахмана — сына Сейилкан и Адыке:
— От кого только она родила такого последыша? Хоть бы чем-нибудь смахивал на моего батыра. Жаль, что мужчина. А то бы без сожаления выменяла его на черного мерина!
Довольная своей шуткой, мачеха громко рассмеялась.
Приехал сват Казак. Само слово «сват» заставило ее вздрогнуть.
— Что еще за сват, — возмутилась она и чуть было не выгнала из юрты почтенного охотника. «И зачем только проклятый старик когда-то допустил эту глупость? Неужели для сына столь храброго человека, как Адыке, не нашлось бы невесты из достойном семьи? Зачем было связываться узами родства с какой-то голытьбой», — неотступно думала байбиче.
Адыке как-то со смехом сказал жене:
— Что поделаешь, воля всевышнего, жена. Мой покойный отец был человеком добрейшей души. Из-за насвая в шутку сосватался тогда с Абдыраманом — пришлым охотником. Я был молод и не смел возразить. Случись это сейчас — дело другое. Отец тогда сказал, что охотник наш сват. Ну, а я вслед за ним повторил это. Теперь бесстыжий проходимец требует с нас калым.
Салкыпай, выслушав мужа, посоветовала:
— Заставь его привести дочь, батыр. Щепотка насвая — достойный калым для оборванца. Пусть еще радуется, что их дочь будет покорно сидеть у моего порога.
Она с нескрываемым презрением поглядывала на охотника-свата и думала: «Смотри, да он не один приехал! С товарищем! Очень нужен тут его товарищ. Лучше бы свою дочь привез… А держится-то! Как настоящий, добропорядочный сват». Губы у Салкынай задрожали, и она чуть было не сказала все это вслух, по сдержалась.
Раздался топот конских копыт, и в юрту, громко разговаривая, ввалился Адыке со своими джигитами. Салкыпай облегченно вздохнула.
Адыке приветствовал Казака без особой радости. Поглаживая бороду, он перекинулся с ним незначительными словами.
Сваты сидели хмурые, явно недовольные друг другом. Казак давно вынашивал смертельную обиду на свата и сейчас прикидывал, с какой стороны лучше поддеть этого бесстыжего бека. «Чем, собственно, я хуже тебя, — думал охотник, — даже заветы предков для тебя пустой звук. Не выпало счастье, а то быть бы мне вольным наскальным орлом. Уж ты трепетал бы передо мною, просил бы пощады. Увы, я не в силах заставить тебя выплатить калым, должный мне по всем нашим законам. Неравенство поставило меня на колени перед тобою, хищник».
Обида скопилась в груди охотника, вот-вот неудержимо прорвется. В горле запершило, смоляно-черная борода задрожала. И тут Адыке подлил масла в огонь.
— По моим подсчетам, — надменно обронил он, — твоя дочь уже давно засиделась в девках, сват. Не так ли, кул? Почему же ты не привез ее? — И он ядовито рассмеялся. — Неужели ты все еще надеешься получить калым?
— Правда, что я кул. Правда и то, что ты бек. — Казак глядел на Адыке бесстрашным соколом. — Однако я приехал сюда не меряться с тобой, кто над кем. Меня привело незабвенное благословение наших благочестивых отцов.
Адыке резко махнул рукой: дескать, будет язык чесать.
— Ах ты вонючий кул! — взъярился он. — Мой-то отец, спору нет, исполнен благочестивости. А вот кем твой отец был?
— Покойников не тревожь, бай, — не стерпел Казак. — Довольно, что ты оскорбляешь меня. Не угодно — можешь не считать меня за своего. Но побойся бога. Клятву отцов не забывай. Уважай свой род.
Адыке притих, словно Казак его убедил. На самом же деле его разозлила прямота и решительность свата. «О боже, как это возможно, чтобы какой-то голодранец возвышался надо мной? Приказать своим джигитам, что ли, прирезать его тут же, как паршивую овцу?»
Казак не догадывался, что замышляет его сват. «Авось удастся убедить его достойными речами», — решил охотник и назидательно, с жаром заговорил о добрых старых обычаях, о заветах предков, о сватовстве.
Но чем дальше он вдавался в историю, тем неистовее багровело лицо Адыке. «Ишь ты, как разошелся, тупой болван», — весь кипел он.
— Не думай, Адыке, что я приехал за скотом. Просто я не хочу нарушать обычай отцов. Если ты не желаешь брать мою дочь в невестки, что же, неволить не буду. Тогда освободи ее от уз сватовства. Пусть она ищет себе равного.
Адыке даже вздрогнул:
— Похоже, ты совсем рехнулся, несчастный голодранец? Мыслимое ли дело взять да отказаться от члена семьи, за которого давно уплачен калым?
От горькой обиды у Казака перехватило дыхание:
— Что за калым? Когда ты его давал мне?
— Забыл? — Адыке сощурил глаза. — А насвай, которым мой почтенный отец услаждал твоего отца — кула? Разве того кумара[11] и доброты моего отца не достаточно для выкупа твоей дочери?
Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения Казака.
— Не оскорбляй, Адыке! Духи предков покарают тебя! Я призову их гнев на твою голову!
У Адыке кровью налились глаза. Вращая зрачками, он приказал джигитам, сидевшим у порога:
— Эй вы, олухи и болваны! Сейчас же распять его на кереге![12] Пусть попробует, каково вызывать духов!
Джигиты, кажется, только этого и ожидали. Они вцепились в Казака и поволокли его к кереге и так крепко привязали к жердям юрты, что Казак не мог шевельнуться.
Подперев бока мясистыми руками, Адыке злорадно рассмеялся в лицо Казака.
— Ну как себя чувствуешь теперь, мой сват? Значит, тебе понадобился калым? Видишь, до чего сладко богатство? Ха-ха-ха!
Салкынай быстро смекнула, что затеял ее бек. Зачем мешать мужчинам? Пусть делают свое мужское дело. Звякнув тяжелыми подвесками в косах, в пышной брошенной на плечи шубе, она зашагала к выходу.
— Не притворяйся, будто ты чужая, сваха! — крикнул Казак. — Остановись! Я был вам сватом, посланным богом. Прикажи отвязать меня от кереге! Ведь я не какой-нибудь конокрад, схваченный на месте преступления. И калыма я у вас не брал. Предоставьте моей дочери свободу, и мне от вас ничего не надо.
— Ах ты нечестивец! — повела Салкынай презрительно плечиком, вроде отмахиваясь от назойливой мухи. — Чужая, говоришь? А ну-ка, батыр, вразуми его! Какая я тебе чужая? Он что-то слишком заважничал, этот сват. Впуши ему как следует, батыр!
— Если ты не чужая, то послушай меня, сваха…
Адыке рявкнул, словно бешеный:
— Заткнись, собака!
Кокетливо виляя бедрами, Салкынай вышла.