Адыке вырвал заткнутую под кереге плетку и принялся хлестать Казака.
— Вот тебе калым! Получай его, кул! Собака осмеливается лаять на тигра! Неужели ты успел забыть, что мой достопочтенный отец приютил на своей земле твоего нищего родителя? Если забыл, то вот тебе, получай! А ты хоть подсчитал, сколько вреда принес моим владениям в горах? Всех моих архаров и эликов кто перестрелял? Ты! А про усладу насвая тоже забыл? Предками пугаешь? А сам-то их хорошо помнишь?
Он продолжал хлестать избитого в кровь Казака, приговаривая:
— Чтоб через три дня доставил сюда свою дочь! Сам доставишь! Понял? Нет — подведу тебя под суд. Мне ничего не стоит. А захочу, так мои джигиты в два счета разнесут твой аил!
Тугая, тонкая, как змея, плеть взлетала и опускалась на тело Казака, стуча по жердям кереге.
— Так получай, собака, свой калым. Вот тебе, проходимец! — визжал Адыке исступленно.
Никто не посмел остановить его руку, хотя Казак никому не сделал зла. Все тут были для него чужие. Недаром говорится, что пеший всаднику не попутчик, что овца не друг волку…
Дед Адыке, Арстаналы, как-то сидел на холме неподалеку от юрты и чистил ружье. Посредине аила женщины взбивали шерсть на кошмы. Арстаналы, прочистив ствол ружья, заглянул в него и, видимо, остался доволен своей работой. Он ещё посидел, поскучал немного и велел своему джигиту принести патронташ. Зарядив ружьё, решил: «Дай-ка попаду в самую большую грешницу» — и выстрелил в работавших поодаль женщин. Слепая пуля угодила в грудь как раз его жене. Узнав, что он застрелил свою верную жену, бек только и сказал: «Значит, была грешна, раз уж пуля ее поразила. Похороните ее безо всяких почестей».
Хвастливые и заносчивые отпрыски бекского племени, жирные и самодовольные, Адыке и его друзья восхищались самодурством своего предка Арстаналы.
— Вот это власть у человека! Справедливо, что пуля сама находит грешника!
Они только и думали, как насолить людям другого рода, обидеть и оскорбить бедного, избить невинного, плеткой подкрепить свое превосходство. При случае они козыряли громкими словами — «клятва», «дух предков», «обычай народа». Это были только слова для прикрытия. Каждый бай, каждый манап любил побахвалиться своим высоким происхождением да и застращать простых людей, уподобляя себя «льву», которому небезопасно наступать на хвост. Чабаны и табунщики нередко шепотком предупреждали друг друга:
— Берегись, бедняжка, случайно не наступи на хвост льва.
Казак не раз повторял эти слова. И в его роду немало было свирепых властолюбцев. На его глазах оклеветали невиновного человека, терзали беззащитного. Когда близкий его родственник, Бексултан, не смог вовремя расплатиться с баем, у которого брал взаймы овец, неисправного должника немилосердно отстегали. А Казаку досталось за то, что взял под защиту своего родственника.
Казак откровенно говорил с женой:
— Э-э, Рыжая, по нынешним временам опасно стало даже за своего вступаться. Слово скажи — беды не оберешься. Хищники коршунами на тебя налетят. Лучше, Рыжая, держаться нам в сторонке. Что бог пошлет на охоте, тем и будем довольны.
Татыгуль соглашалась с мужем.
С первыми признаками весны, когда исхудавшие за зиму дикие козы уходили в верховья, семья Казака устраивалась где-нибудь подальше от чужих глаз или ставила юрту рядом с мирным аилом. Татыгуль нанималась доить коров, валяла кошмы, ткала дерюгу. Казак тоже не сидел без дела. Возьмет топорик с длинной ручкой и мастачит новые уук и кереге — оснащение для юрты.
— Э-э, Рыжая, — скажет Казак, — прошу тебя, не жалуйся, что мы голы и босы. Была бы полна наша чаша, чтоб детям не пришлось голодать. Пусть не гаснет огонь в очаге, да пусть висит над ним казан. Бог даст, и наши дети будут есть-пить из золотых чашек… Вот дождемся осени, козы нагуляют жиру, поднимемся тогда выше в горы и заживем спокойно, Рыжая.
Казак все ждал, что у Адыке проснется совесть и он пришлет сватов, но потомок бека не раскаивался в своем поступке. Допусти столь дерзкую выходку не Адыке из богатого рода, а кто-нибудь победней, его без особого труда пристыдили бы аксакалы: «Побойся бога, бай, — не хвастай своим скотом. Кто восстает против духа предков, того сам аллах может покарать. Лучше отгони, сколько положено, за калым скота и бери свою невесту, как это у нас принято». Баю ничего бы не оставалось, как их послушать. Аксакалы еще раз подтвердили бы свою власть. Другое дело — Адыке. Подступиться к нему не решались самые почтенные старцы. Лишь один аксакал вступился за Казака и уговорил Адыке отвязать свата от кереге.
Казак вернулся домой со скупыми слезами на глазах.
— О боже, где твоя справедливость, если ты позволяешь человеку издеваться над другим человеком? За что мне такая обида? Чем я провинился перед тобой, господи? Я хотел лишь защитить честь моей дочери…
Так неумолимая жизнь, которой не в диковинку опалять крылья сокола, останавливать бег скакуна, оскорблять батыра и смеяться над красивой женщиной, обернулась к охотнику мрачной стороной. Она растоптала его заветные чаяния и развеяла по ветру все его надежды.
Родственник Казака Сарала, сероглазый старичок, слыл в округе краснобаем.
«Когда ты только наговоришься и уступишь слово другому?» — подшучивали сверстники Саралы. Вскинув взлохмаченную бородку, сядет он, бывало, сложив ноги калачиком, и примется говорить, говорить без умолку. Откуда он только черпал забытые пословицы и поговорки, стародавние легенды… И, рассказывая о прошлом, Сарала не упускал случая связать историю с текущими событиями.
— Итак, сколько ни совершал подвигов бесстрашный батыр Азирет-Али-Шер, — с разящим ножом Зулпукора в руках или поднимая на дыбы коня Дулдула, — все равно он попал в руки врага. А где уж нам равняться с этим батыром? Дунет с гор ветерок, и мы летим, как перекати-поле. Глянет сурово почтенный аксакал, и мы теряемся, не знаем, куда нам укрыться. Если я вру, то прикоснись языком к моему ногтю, и мне будет стыдно.
— Правильно говорите, Саке, — без пререканий соглашался со стариками родственник Казака Бексултан.
В народе говорили, что свою многоречивость Сарала обретает с помощью самого дьявола. Будто черт плюет ему в рот словами. Может, это и верно? Сероглазый коротыш Сарала любого мог заткнуть за пояс своими речами.
Хотя он редко бывал у Казака и не очень-то уважал, все же не преминул вступиться за охотника, попавшего в беду. Откажись он это сделать, его могли бы осудить старейшины рода. Честь рода превыше всего. Любой из рода в трудную минуту мог рассчитывать на поддержку. Веками укоренилось это неписаное, но твердо установленное самой жизнью правило.
Если в аиле люди жили разобщенно, такой аил народ считал не заслуживающим уважения. Он быстро утрачивал свою независимость. Более сплоченные аилы отнимали скот, пороли мужчин и принуждали их на себя работать.
Если же человек становился на путь предательства, его ненавидели и презирали аксакалы и молодежь, баи и бедняки. Никто при любых обстоятельствах не смел нарушать общее согласие. Если соплеменник совершал проступок и должен был понести кару, то ответственность за него ложилась на весь род. Случись, кто-то отказывался выдать замуж дочь за нареченного предками жениха, родитель представал перед судилищем биев. Упаси бог от такого схода! Горе аилу, если бий на сходе разгневается: тяжесть ответственности несли не только виновные, но и всё его племя.
Решив не отдавать Батийну за сына Адыке, Казак тем самым наступил на хвост разъяренного льва, хоть и знал, что Адыке не смирится, пойдет с жалобой к бию: мол, у него отняли засватанную невесту и что он намерен ее забрать в свою юрту, как члена семьи. Эта скандальная для всего рода история может повести к печальным раздорам.
Старик Сарала это хорошо понимал: он был осмотрителен. На пригорке, где собрались все старейшины из аила, Сарала, взвешивая каждое слово, старался быть справедливым. Люди возмущались поступком Адыке, но предпочитали степенно молчать. Лишь немногие решились открыто обличать Адыке.
Поднялся Асан, человек не очень богатый, но умело пользовавшийся силой своего красноречия. Он сказал:
— Даже к сорной траве не стоит относиться небрежно… Неужели мы с вами хуже сорной травы? Зачем Адыке так оскорбляет наш род? Если он бай, то и в нашем роду есть баи. Если он манап, то и в нашем роду есть манапы. Пусть он взывает сколько угодно к бию, мы не дадим себя застращать. И молчать не будем. Мы скажем, что Адыке первый нарушил обычай предков и в кровь избил свата. Ведь он, Адыке, пошел против бога. Неужели он не боится гнева господнего? Есть ли хоть капелька неправды в том, что я говорю?
Бексултан, тоже осуждавший Адыке, поддержал Асана.
— Слова Асана я нахожу справедливыми, — сказал он. Неужели мы не сможем постоять за обиженного Казака? Наш род не обсевок в поле, что одним дыханием Адыке волен сдуть с земли. Всем своим родом мы встанем на защиту Казака. Дочь Казака — она и наша дочь! А за нашу дочь Адыке еще не при-гонял скота. Не позволим, чтобы над нашей дочерью издевались. Саке, мы обращаемся к вам от имени рода и говорим, что Адыке виноват дважды. Во-первых, он не уплатил калыма за невесту. Во-вторых, избил своего свата. Разве справедливый и достопочтенный бий не примет это во внимание?
Старейший рода Сарала, не перебивая, выслушал подряд всех своих родственников и подумал, что они правы. Но вместе с тем Сарала смотрел дальше и видел зорче тех, кто так пылко выступал. Он упорно не поддавался несдержанной горячности, сидел с низко опущенной головой и словно подремывал. Наконец что-то невнятно промычал, моргая по-кошачьи прижмуренными серыми глазами.
— Ну, все сказали? — И он, покряхтывая, неторопливо обвел взглядом собравшихся. — Если кто хочет, говорите. А если нет, послушайте меня… Все, что знает бай, хорошо известно и рабу. Но у него нет прав высказать то, что он знает. Ваше рассуждение правильное и совершенно справедливое. Будь на то моя воля, я бы выразил полное согласие с вами. Но кто знает, как все обернется. Представьте себе, я готов вместе с вами постоять за нашу честь. Не отдадим Батийну. Все пойдем к бию на суд. Но скажите, кто нас там станет слушать? Кто нас поддержит?