Камзол из ярко-красного бархата облегал талию девушки. Мать жалела, что жакет не коричневый, — именно коричневый цвет к лицу Батийны, с ее нежной белой кожей, открытыми блестящими глазами, длинной, ниже пояса, косой и черными в разлет крыльев ласточки бровями.
В платье из белой шелковой ткани с оборками, с подолом до земли Батийна словно плывет по воздуху, не касаясь земли. Что говорить, грубоваты сапожки с кожаными тупоносыми калошами. Но остроносые не под силу оказались Казаку.
— Что бог дал, тем и богаты, Рыжая, — повторял Казак. — Пусть дочь не дуется на меня. Не получилось у меня с резиновыми остроносыми калошами. Да и выдра на тебетей попалась скудная. Нынче что-то невест развелось много, будто все договорились в одном году выйти замуж. На базаре отцы толкутся, наперебой ищут шкурки выдры. А спекулянтам на руку. Раньше вещь стоила овцу, теперь она меняется на годовалого жеребенка. Та, что стоила жеребенка, теперь отдается только за коня. Не сердись, что смог, то раздобыл…
За это время на лбу Казака прибавилось морщин. Он осунулся, почернел и ниже склонял голову, чаще глядел себе под ноги.
И за то слава богу, что нам, удалось, отец. Вон как нарядили дочку. Ей нечего на нас обижаться, — говорила Татыгуль желая подбодрить мужа.
Казак молил бога, чтобы ему никогда не довелось встретиться с подлецом Адыке, но он знал, что не может не выдать свою дочь, если она просватана еще в утробе матери. Так повелось испокон веку. Освободить ее от уз сватовства можно лишь дорогой ценой — нужны отары скота. А где у Казака скот? Хочешь не хочешь, он обречен повиноваться этой черной силе — доставить Батийну жениху. Да и потом ему придется краснеть от стыда. Ему ткнут в глаза: «Додержал, черт старый, свою дочь, пока засиделась в девках! Теперь кому она нужна?» Нет большего позора, чем пренебречь обычаями племени. Девушке не к лицу задерживаться в доме отца. Одно из двух — либо муж, либо земля обязательно ее заберут из родительской юрты. Иначе поползут, как змеи, слухи: «Дочь, мол, твоя оказалась никому не нужной». Эти слова несут боль родителям и одновременно стыд и позор всему племени.
Адыке прекрасно это знал. Не мудрено, что он и не спешил. Куда бедняк денется, обязательно доставит свою дочь. В противном случае Адыке пожалуется бию: какой-то голодранец не отдает невесту, за которую еще предки получили положенный выкуп, нарушает все обычаи народа. Тяжкая вина ляжет не только на Казака, но обрушится на весь его род…
Дочь взрослела, а сваты все не появлялись. Казак терял покой и против своей воли и совести вынужден был подчинить-ся несправедливой власти, несправедливым обычаям.
Он послал гонца сказать Адыке:
— Хватит выжидать. Присылай сватов. Невеста Батийна вполне взрослая.
Близилась осень, на вершины гор уже лёг синий снег. Чабаны покидали летние горные пастбища, спускались со скотом на равнину. В разгаре была стрижка овец, люди готовились к свадьбам и поминкам. Те, у кого были невесты на выданье, спе-шилп на дальние базары — за свадебными покупками.
Бывало, в такое время Казак навьючит домашний скарб на корову и отправляется куда-нибудь в глухое ущелье в одиночку охотиться. Нынче же он готовился проводить дочь за муж и остался вместе с родственниками в местечке Чон-Кокту. В старенькой юрте жил младший брат Мукамбет. Тут же ютилась близкая родня Казака. Неподалеку была и Сайра — лучшая джене и подруга Батийны. Они вместе с Батийной расшивали потник для свадебного коня.
Стоило Батийне всплакнуть, вслед за ней из сочувствия плакала Сайра… Все шло не так, как следовало. Ожидали, что сваты приедут вовремя и пригонят подходящий калым, у Батийны поднялось бы настроение, и Сайра устроила бы веселые игры. Знай они, что сваты вот-вот приедут, Сайра с Батийной давно бы сшили нарядную одежду для невесты и гостей, отделали бы украшениями из серебра и ожерелий, да и конусообразная шапка для будущей молодухи была бы наготове. К свадьбе откармливался бы скот, в город поехали бы гонцы, доставить оттуда сладости, нават, чай, подарки. Одним словом, калым пришелся бы Казаку очень кстати, — он смог бы проводить свою Батийну по всем правилам и с большими почестями.
Но счастье, словно белокрылый лебедь, проносилось от Батийны стороной.
Однажды по тропе с верховий спустились двое всадников. Одного из них Казак посылал к свату. Другой был незнакомый, неважно одетый рыжий подросток.
Перед дорогой Адыке напутствовал гонца:
— Пусть жалкий кул не воображает, что он человек. Пусть радуется, что я беру его дочь. Никакого калыма он не дождется, и на отару овец ему нечего рассчитывать. Сын мой сам поедет за своей женой. Будет на то моя воля, следом пошлю людей. Не захочу — и того не будет. Пусть он безоговорочно, как подобает кулу, отправляет свою дочь ко мне.
Но земляк не захотел обижать Казака, пересказывая точные слова свата.
— Казак, можешь готовиться к проводам Батийны. Сам сват приедет попозже, — сказал он.
Услышав, что вот-вот приедет жених, Батийна спряталась в юрте. Она наблюдала сквозь дырявую кошму туурдука[16] за приближающимися всадниками. Когда Батийна увидела белобрысого, неказистого юношу, сердце у нее захолодело.
— О боже, неужели это мой будущий муж? Неужели я рождена несчастной? Господи, спаси мою душу, — шептали ее пересохшие губы.
По обычаю жениха ссаживали с лошади за аилом, он низко кланялся теще и тестю, одаривая деньгами девчат и молодух, пришедших на смотрины. Но жених спешился, как мальчишка, приехавший в гости из другого аила. Мать Батийны, вытирая слезы рукавом платья, подошла к нему и для приличия, чтоб избежать дурных разговоров, поцеловала будущего зятя в лоб.
Казак злился. Разве так встречают зятя? Вон у Калыйчи всю неделю шло веселье. Девушки хохотали, дергали зятя за уши, просили монеты за смотрины. А тут…
— Пусть эту свинью Адыке покарает сам бог за жадность, — говорил Казак. — Кичится своим богатством, самодур проклятый.
Татыгуль успокаивала разгневанного мужа:
— Потерпи, отец. Не показывай свою печаль. У Батийны и без того камень на душе, вся осунулась и почернела.
Когда двор опустел и гости заняли положенные места в юрте Мукамбета, Сайра вывела Батийну.
— А что, если жених не так уж дурашлив, как нам показалось с первого взгляда? Масть коня определишь по его шерсти. Человека же трудно сразу узнать. Недаром говорится, чужая душа — потемки. Даже догадливые люди нередко ошибаются в людях, моя хорошая, — повторяла джене, и Батийне захотелось самой получше разглядеть жениха.
Она вместе с джене бесшумно приблизилась к юрте, где сидел Абдырахман.
— Старайся, чтобы тебя никто не заметил, кызыке, — шепнула Сайра и ловко шмыгнула к пологу юрты. Батийна осталась снаружи и сквозь полоску туурдука заглянула в жилище. На почетном месте разостлан дастархан, все гости заняты чаепитием. Наклонив щупленькую фигурку вперед и слегка подбоченясь, мальчишка ел сразу два боорсока[17]. Не было в нем ни важности, ни достоинства жениха. Он походил на подростка, играющего в альчики[18].
«О-о, бедняжка, проделав дальний путь, он, видно, здорово проголодался», — Батийне стало жалко жениха. Она чуть не рассмеялась. Все-таки пора бы уже в эти годы соблюдать обычаи.
Батийна помрачнела. И одет жених не нарядно, и лицом неказист, и умом, кажется, не удался. Да еще подслеповатый правый глаз на желтом скуластом лице. Издалека на коне жених казался белесым. Теперь она разглядела, что он рыжий.
Батийна едва сдержалась, чтобы громко не вздохнуть. Пошатываясь и ничего не видя перед собой, она шла от юрты неизвестно куда. Нет, лучше умереть, чем жить с таким мужем.
Она мечтала о светлой любви, с замирающим сердцем ждала своей судьбы. Одна лишь джене знала, о чем мечтает Батиина, о ее сердечной тайне…
Все заманчивые ожидания разлетелись в пух и прах. И, оборачиваясь, Батийна шла куда глаза глядят, выше и выше по ложбине…
Сайра своим настороженным слухом уловила всхлипывание за юртой. «Неужели кызыке плачет?» Женщина вышла. Батийна удалялась в горы. «Куда это она?.. А что, если, подавленная горем, она потеряет власть над собой?»
Джене побежала за Батийной и вскоре настигла ее.
— Постой, кызыке, милая, родная, куда это ты?
Батийна, услышав ласковый воркующий голос молодухи, навзрыд заплакала. Сайра взяла младшую сестру мужа за руку, нежные пальцы были холодны.
Сайра испугалась и сама уронила слезу.
— Терпи, кызыке, терпи, родная. Бог, видимо, и создал нас, чтобы мы слезами умывались. Такова наша женская доля. Не плачь…
Джене обняла Батийну, стала горячо целовать ее в шею, в виски, в разгоряченное и мокрое от слез лицо.
Батийна, обессиленно положив руки на плечи джене, всхлипывала и причитала:
— Я тянулась зазеленеть веткой, раскрыться цветком, родная джене, — сквозь слезы жаловалась Батийна. — И все мои надежды мигом рухнули, словно камень с горы. Как же мне быть? Пусть простят меня чтимый отец, моя любимая мама, подружки мои и ты, моя дорогая джене, не осуждайте меня, лучше я брошусь в воды бурливой горной реки. Лучше умру…
— Не говори мне таких слов, кызыке. Злобу наш ум осиливает. Не поддавайся злобе и тоске, моя белая козочка. Пожалей отца и мать. Их самих гложет тоска и печаль. Если узнают, что ты задумала, умрут преждевременно. Успокой свое сердце, мой свет. Люди услышат — разлюбят тебя, пойдут всякие слухи; иные скажут: «Возомнила о себе эта беспутная, сама хочет выбрать себе жениха». И все тебя будут чернить.
Открытое лицо Сайры побледнело. Она дрожащими пальцами гладила иссиня-черные косички.
— Милая девочка, — шептала она жарко, — ты единственный светильник в юрте своего нищего отца. Не приноси же горя своему аилу, который и так невелик. Не заставляй нас оплакивать тебя. И не помышляй о смерти! Смерть — это обвалившаяся мрачная могила. Жизнь — это неугасимый светоч. Крепись, моя былиночка.