Девушка смотрела куда-то вдаль невидящим взором и прислушивалась к звукам, которых не было, ждала ответа неизвестно от кого.
— О джене, где мой желанный? Как мне его найти? Как я расстанусь с Абылом, которого ты сама нарекла моей судьбой? Кривой Абдырахман и мизинца Абыла не стоит. Прости меня за эти слова, но кривого мне противно даже сравнивать с Абылжаном…
Длинная тень от высокой скалы давно перекрыла солнцепек. С верховий подул прохладный шальной ветер. Он торопился вниз, как запоздавший всадник. По ложбине перезванивал хрустальный ручей, кидавший на берег янтарные брызги и пухлую пену. Он не замирает, не глохнет ни днем, ни ночью.
И сквозь этот перезвон будто слышится лепет родника: «Даже если весь шар земной запылает в огне и обрушатся Великие горы, я не прекращу все равно свой стремительный бег и не перестану петь».
Многочисленные отары, блаженно и мирно щипавшие траву по впадинам и выемкам, сплошной лавиной потекли к стойбищам.
Мукамбет вышел из юрты поискать жену и сестренку и увидел их в дальней ложбине. Они сидели на берегу ручейка, под густой кроной раскинувшейся таволги. Брат пожурил Сайру за то, что далеко увела невесту, и вдвоем они уговорили Батийну вернуться в юрту.
Будь ее отец в самом деле жаден до богатства и захоти он отдать Батийну насильно за нелюбимого человека, возможно, она не покорилась бы его воле и убежала бы с любимым Абылом, — его бедность не помешала бы. Тогда никто бы ее не корил. Батийну не мучила бы совесть, что она, неблагодарная дочь, презрела доверие отца. Она нашла бы себе оправдание, что не подчиняется алчному отцу, который из-за корысти вознамерился сбыть ее за нелюбимого человека. Но так поступить Батийна не имела права. Виноваты ли родители, что ее судьба сложилась печально?
Борода отца поредела, губы побледнели, а глаза матери не высыхают от слез. «Горемычная доченька, — шепчет Татыгуль, — в какой только ненастный день родилась ты у меня на свет?» Скорбь матери щиплет сердце, как дым выедает легкие. Старая едва волочит ноги, спотыкаясь на ровном месте.
Батийна сердцем почувствовала, как приуныли отец, мать, да и вся родня, и нашла в себе силы отбросить черную мысль уйти из этого мира. Покончи она с собой, она стала бы виновницей общего горя. Батийна твердо рассудила: «Ничего не поделаешь, лучше уж мне мучиться одной, чем ввергать наш род в тягостные страдания и невзгоды. Байская семья хочет видеть меня своей рабыней. Но этого я не допущу. Буду драться за свою свободу. И найду свой путь. Свою судьбу. Пусть моя жизнь будет коротка, но я проведу ее с желанным, с любимым человеком. Иначе мне жизнь не мила. Ищу, ищу и не знаю, как повернуть, чтобы не причинить боли родителям и не опозорить мой аил».
И когда Батийне стало невмочь от раздумии, она обратилась к матери.
— Мне хочется у отца спросить… Как ты дум, тит он мне?
— А что ты хотела спросить, доченька.
— На кого вина больше ложится, если девушка или женщина отказывается жить с человеком, за которого ее просватали?
Настрадавшееся сердце матери почуяло недоброе.
— Не обижай такими словами нашего отца, доченька. На твой вопрос смогу и я ответить. За девушку, пока она еще в тебетее, полностью отвечают ее родители. Мать с отцом обязаны беречь честь дочери, вдеть ей в ушки венчальные серьги и благополучно проводить к нареченному жениху. Если дочь тайком выйдет замуж за другого, то в ответе за такое непослушание не только мать и отец, но и весь аил, где жила будущая невестка. Родители ослушницы навлекут на себя гнев всевышнего аллаха, и в аиле от них отрекутся даже близкие, как от нарушителей святого обычая сватовства. Это вина непростительная. Если же родители доставят свою дочь к жениху честь по чести и с нее уже спадет тебетей и ей повяжут платок, но потом случится, что родители заберут свою дочь обратно, тут уж они несут меньшую ответственность.
Мать говорила в глубокой задумчивости, будто черпая туча нависла над горой. Вдруг, словно спохватившись, добавила:
— Зачем ты об этом спрашиваешь, доченька? И в том, и в другом случае вина ложится большая. Ведь ее назначает сам бий. А мысли и поступки бия непостижимы. Не дай бог его разгневать, он может по ветру пустить не одну семью, а целый аил, доченька.
Батийна, будто не замечая уныния в голосе матери, вдруг оживилась.
— Раз уж нет выхода, мама, отправляйте меня к жениху. Значит, на роду у всех девушек одно — замужество. Что я могу поделать? Отсылайте меня скорее…
За крупного валуха, которого Татыгуль держала на откорме («Авось пригодится к свадьбе»), она выменяла у торгаша сверкающие посеребренные серьги. Еще раньше, слезно умоляя умельца и рукодельного мастера Карыпбая, Татыгуль за немалую цену запаслась цветастым лошадиным нагрудником. Теперь Татыгуль мучил лишь чачпак — кисти из разноцветных ниток и монет, вплетаемых в девичьи две косы, да еще бой-тумар — амулет, который предохраняет женщин от злых духов. Стоит невесту проводить без чачпака, и молодайки в богатом аиле обязательно засмеют ее: «Смотрите, бедные саяки прислали нам невесту с простыми косами. Сразу видно, что не знают обычаев». Отправить ее без бой-тумара, опять скажут: «Смотрите, бедные саяки прислали нам невесту с открытой грудью». Оскорбительные слова потом ничем не смоешь. Глядишь, через десяток-другой лет Батийна станет многодетной матерью, а золовки все еще будут попрекать ее: «Эх, простоволосая, открытогрудая».
Мать думала: «Серьги у невесты, хоть дешевенькие, взятые только за одного валуха, все-таки есть. Значит, Батийну уже не посмеют высмеять, что у нее уши без дырочек для сережек».
Татыгуль ломала голову, как и где достать чачпак и бой-тумар, и ничего не могла придумать. Батиина видела беспокойство матери.
Мама, не мучайся, сказала она. — Не такая я важная невеста, чтобы вам горевать из-за моих нарядов. В какой бы одежде я туда ни приехала, все равно останусь для них рабыней. Как-нибудь проводите, и хорошо. Я согласна хоть сейчас.
В пересохшем колодце нет больше воды. Так и слезы у Батийны иссякли. Может, она смирилась со своей долей? Она с удивительным спокойствием, как о чем-то решенном, сказала матери и своей джене — Сайре:
— Прошу вас, не созывайте девушек и джигитов из аилов и ле устраивайте девичьих игр. Мне было бы тяжко сидеть рядом с дурашливым женихом на виду у моих знакомых, близких и родных. Не хочу, чтобы они в моих глазах видели унылую тоску. У меня один-единственный друг, который по-настоящему достоин меня…
Надо же было случиться, что как раз в это время в соседнем аиле сваты Зарпека затеяли жыгач-тушурду[19], перед тем как увезти Калыйчу. Вместе с именитыми гостями, сватами и свахами приехали близкие родственники жениха, его старшие братья, мать с отцом, молодухи. Говорили, что это люди из богатого аила, где живут дружно и в согласии, умеют ценить обычаи предков, и приехали, строго соблюдая традиции сватовства. Говорили, что свату, свахе, близким братьям Калыйчи, ее старшим и младшим сестрам привезли множество подарков и вкусных лакомств. Хорошо, говорят, подготовились к встрече сватов и мать с отцом невесты: всем сватам надели на плечи дорогие чапаны и платья, для дочери установили пышную юрту, заготовили приданое, сшили богато украшенную конусообразную шапку с махровыми перьями павлина на макушке. Чтобы достать это редкое перо у торговца, свой человек ездил в Андижан, где за несколько разноцветных перышек павлина отдал двухгодовалую лошадь.
В юрте невесты всеми цветами радуги переливались и сверкали тяжелые серебряные серьги с воздушными цепочками, крупные янтарные бусы, мелкое жемчужное ожерелье, амулеты, украшения для кос, расшитый орнаментами камзол. Говорили, что жених с невестой такая милая парочка, как две спелые вишенки на одной сережке. Шумело свадебное веселье, и все чинно соблюдали обычаи проводов девушки. Каждый день устраивались игры.
Весть о том, что свадебное пиршество в аиле Зарпека продолжается, что родители собираются отправлять Калыйчу в юрту жениха, быстрее молнии обошла горы.
Гонцы на взмыленных конях разлетелись по аилам, заскочили и в аил охотника Казака, позвать молодежь на свадьбу собрать самых задорных джигитов и девушек. Сайру тоже приглашали, но она не поехала. Она даже постаралась, чтобы о проводах Калыйчи, о том, что там было, не знала и не слышала Батийна. Ни Сайре, ни матери с отцом не хотелось лишний раз бередить душу девушки, и каждый старался чем-нибудь поднять ей настроение, вызвать улыбку и радость на лице.
Аилы только что спустились со скотом с летовий и располагались на осенних стойбищах. Мужчины и подростки с утра допоздна стригли овец, отару за отарой; женщины, склонившись над ткацкими станками, готовили ткань-дерюгу; старухи, сгорбившись, пряли пряжу, вили арканы, взбивали шерсть, делали заготовки для кошм. Кто-то обматывал разноцветными шерстяными нитками веточки чия для полога юрты; другие сучили короткие арканчики для скрепления деревянного остова юрты. Скотоводы дубили и выделывали кожи; они громко разговаривали, подтрунивали друг над другом, спорили и шутили. Мужчины в летах кроили выделанные шкуры то ли подстреленного оленя, то ли дикого козла на равные, как ленты, дольки; плели камчу, трудились над сбруей и нехитрыми вещами домашнего обихода, изредка перебрасываясь маловажными словами.
Вездесущие ребятишки, которые в обычные дни шумно бегали вдогонялки за аилом, состязались в чижа, катались на смирных, объезженных телятах или до упаду стреляли в костяшки-альчики, теперь вертелись около своих родителей, выполняя посильные поручения.
Даже почтенные аксакалы, обычно гревшиеся где-нибудь на солнышке или на пригорке или за пиалой терпкого кумыса, пересказывая страницы неписаных книг, теперь были поглощены разными делами.
Одни с зорькой взбирались в седло и гнали на пастбище присмотреть за скотом и, увидев, что скот вернулся с летовий в хорошей упитанности, говорили: «Слава тебе, господи! Лошади вернулись с блеском в шерстинке, с серебром на спинке; овцы возвратились с жирком и тяжелым курдючком; если зима не покажет строптивого норова и не принесет с собой джут — зловещий падеж овец из-за бескормицы в гололед, тс скот не убавит в весе до самой весны, до зеленой травы».