Рабочие сняли плиту с могилы. Рисунок трещин на ней напоминал ладонь, будто кто-то изнутри огромной рукой хотел её поднять.
"Вот жуть..! – дрогнуло у Стефана в горле. – Не представляю, как мы придём сюда ночью".
– Проснись, сынок! – Анна стояла рядом с чашкой кофе в руках. – Уже полтретьего.
Я вышла из дома, прошлась – пусто вокруг. Туристы, что в замок приехали, спят.
Стефан неохотно поднялся, глотнул из протянутой чашки, наскоро оделся.
До кладбища шли молча. Фонарь Анна просила не включать. В зыбкой темноте едва слышалось шуршание лёгких шагов Анны и хруст твердой поступи Стефана. Небосвод щедро посылал мигающие лучи звезд. Ртутный блеск низких облаков отражался в листьях придорожных осин. Стефан напряжённо вслушивался в тревожное дыхание сумерек, пропитанное запахами поздних осенних цветов и сухой травы.
Глаза, постепенно привыкнув к мраку, скоро прозрели. Стефан держал Анну за руку, делая чуть шире шаг, словно ощупывая дорогу. Они остановились в углу кладбища возле могилы Гельмута. Тут Анна попросила включить фонарь и огляделась. Тишина. На покрытом звездной пылью небе желтел рогатый месяц. Высокий сухой кустарник плотным забором охранял кладбищенский покой.
Лоснящиеся в полумраке надгробья соседних могил хмуро глядели на ночных гостей. Лёгкий ветерок кутался в ветки огромных ёлок, и Стефан не понимал, это ли дуновение играет его волосами или они изредка шевелятся от пугающих звуков и картинок гиганских монстров, нарисованных его страхом.
– Рабочие тут инструменты положили, чтобы завтра новую плиту поставить. Я знала… – раздался хриплый шепот Анны. Отдышавшись, она указала на лом и лопаты недалеко от могилы.
Стефан осторожно стукнул лопатой по земле. Почва была сухая и рыхлая. Он начал медленно копать. Вскоре послышался глухой треск.
– Это доски, наверняка сгнили, – прошуршала Анна. – Тогда лишь досками могилы закрывали, не до гробов было!– Анна взяла фонарь и нагнувшись, подалась вперёд.
– Нет! – отрезал Стефан. – Уж если я в это ввязался, сам туда спущусь. Ты можешь упасть, а я тебя на голову выше, да и скелета не испугаюсь.
– Пожалуйста, сынок, не надо, – умоляюще забормотала Анна. – Я сама, я знаю где. Мне уже ничего не страшно. Ты только держи меня вот тут, за пояс.
Она скинула плащ и показала широкий ремень, вдетый в свободные брюки.
Где-то рядом тихо ухнула ночная птица. Стефан сжал дрожащую руку Анны. Борясь с рвущимся дыханием, они тревожно вслушивались в шорохи ветра.
– Надо подкопать шире, – озираясь, Стефан снова взял лопату. Его вспотевшие ладони скользили по черенку.
Когда еще один пласт земли был снят, Анна надела садовые перчатки и, опустившись на колени, склонилась над ямой. Сердце у Стефана заколотилось, и ноги напряжённо дрогнули. Одной рукой он держал за пояс Анну, другой – опускал фонарь ниже в могилу. В лицо Стефану ударил мерзкий запах гнили и прелой земли. Он почувствовал горечь во рту и крепко сжал зубы.
– Нашла! – Анна еле сдерживала волнение.
Онемевшими руками Стефан поставил фонарь на край ямы, помогая тётке подняться. Она крепко держала маленькую железную коробочку. Переведя дух, Анна старательно вытерла налипшую на коробку грязь. Крышка, не сразу поддавшись, открываясь, тихо звякнула, и на ладони Анны блеснули крупными камнями два перстня.
– Они ждали нас, ждали… – причитала она.
Стефан потянулся за фонарём, его жёлтый луч упал вглубь могилы, освещая трухлявые доски, смешанные с кусками истлевшей материи, и присыпанные землёй кости скелета. И тут Стефан с ужасом заметил ещё один скелет. Из черноты на него глянули пустые глазницы серого черепа, и тускло блеснули, будто два осколка стекла, лежащие рядом серьги.
– Он там не один! – отпрянув прохрипел Стефан.
– Тихо! Засыпай яму скорее! – Анна приложила палец к губам. – Тебе показалось. Кладбище старое. Может, какая другая могила рядом была…
– Вот видишь, сынок, – облегчённо вздохнула Анна, сидя за столом на кухне – небо уже светлеет, мы всё успели. Ты ложись спать, а я с рабочими встречусь, когда новую плиту привезут.
Стефан молча допил кофе и, путаясь в беспокойных мыслях, протянул:
– Скажи мне… только, пожалуйста, правду… Кто ещё в могиле с твоим мужем? Похоже, женщина – я видел серьги. Это не старое захоронение. Они лежат очень близко, будто вместе похоронены.
Анна пристально поглядела на племянника. В предрассветном мраке её лицо казалось серым. Бледная от бессонной ночи, с припухшими веками, она уже не выглядела моложавой и задорной. Лёгкая фигура Анны ссутулилась, и возле увядшего рта темнели понурые складки.
Анна прошлась по кухне и до хруста сжала тонкие руки, словно внутри у неё сломалась пружина старой двери. И открываясь, эта дверь обнажила что-то жуткое…
– А может… и к лучшему! – твёрдо сказала Анна. – Ты взрослый, сынок, чтоб это знать. Время пришло – все тайны наружу!
Рассказ Анны, прерываемый глухими, сдержанными вздохами, проявился из глубины мрачных и тревожных лет.
Дом – фахверк, крепкий и светлый, выделялся на фоне других приземистых фермерских строений. Его высокие потолки и узкие окна создавали иллюзию замка. Снаружи дом красовался резьбой, деревянными фигурками и росписями.
С детства, как и все девочки здешних мест, поражённые роскошью великолепных замков Хоэншвангау и Нойшванштайн, Марта считала себя принцессой, а своё жилище дворцом.
Комнаты, пропитанные ароматами фруктового варенья, тмина, свежей выпечки и сладостей, в изобилии приготовляемых работниками фермы, ещё хранили яркие воспоминания юности.
А теперь Марта умирала. Все заканчивалось не как в сказке. Будто засушенный прозрачный цветок, прежде яркий и благоухающий, хозяйка дома, измученным лицом слившись с белоснежной подушкой, жадно ловила из высоких окон осколки света.
Марта тяжело закашлялась.
– Мамочка, что? Тебе плохо? – Анна птичкой впорхнула в комнату и обняла лежавшую на кровати худую женщину.
– Ничего, ничего, милая, – Марта дрожащей рукой погладила светлые кудри дочери. – Я вот подумала… Конечно, Гельмут тебе не пара – работяга, грубый мужлан. Но как на ферме-то без мужчины? Мне недолго осталось. А вы с Барбарой… Она ведь совсем дитя.
– Не волнуйся, мамочка! Я же сильная. Уроками буду зарабатывать и о сестричке позабочусь.
– Анна, то, что я тебе дала, получше спрячь и никому, слышишь, никому… У меня ещё кое-что было. Я после смерти отца продала, до войны. Тогда в Мюнхене евреи-ювелиры жили, они в этом толк знали. Да где они теперь?.. – Марта, вздохнув, подняла глаза к потолку.
Впервые Гельмут появился в их доме, когда Карл привел плотников ремонтировать крышу. Тогда война уже забрала большинство молодых мужчин, и тридцатилетний Гельмут на фоне стариков казался рыцарем из соседнего замка. Для армии он не подходил. Врождённая хромота спасла его от участи тех немцев, что засеяли своими костями военные дороги. Руки у Гельмута были крепкими, а румяное круглое лицо светилось здоровьем и лукавством. Работал он в четырёх километрах от Швангау, в Фюссене на строительстве коровников.
Марта, узнав о коровниках, съязвила:
– Германии теперь нужны молочные реки, чтобы отмыться от чёрной крови нацизма. Мы ведь все прокляты – все, кто был с ними, и кто жил в наше время и тихо позволил прорасти этой заразе.
Гельмут промолчал, зная, что хозяйка тяжело больна. А её дочка, Анна, ему сразу приглянулась: миловидная, шустрая, весёлая. Гельмут по-хозяйски обхватил взглядом просторный дом, прошёлся по саду и всё для себя решил.
Они поженились за месяц до кончины Марты.
Как те супружеские пары, брак которых не благославлён любовью и даже не согрет общей духовностью, Анна с Гельмутом обсуждали лишь хозяйственные дела. Гельмут сразу почувствовал себя главным и каждый день, обходя поля фермы, важно отдавал распоряжения. Ковыляя утиной походкой и раздуваясь от важности, он нарочито гордо выпячивал круглый живот.
Неугомонная Барбара, которая, часто танцуя, постоянно крутилась под ногами, раздражала Гельмута. После смерти матери, семилетняя девочка ещё больше привязалась к Анне, и Гельмут ворчал, что жена слишком много времени проводит с сестрой. Он и Карлу несколько раз высказывал замечания по делам на ферме.
Карл, огромного роста, неуклюжий, как медведь, в свои шестьдесят выглядел намного старше. Его доброе, в мягких морщинах лицо и спокойный взгляд синих глаз согревали уверенностью и надежностью. В деревне болтали, что Карл был влюблён в Марту, бывшую хозяйку, потому и не женился, а работал в семье Марты, чтобы быть недалеко от неё.
На претензии Гельмута, Карл иронично заметил:
– В этом доме вековая история: женщины остаются, а мужчины часто меняются, быстро умирают.
Летом сорок четвертого американцы и англичане почти каждый день бомбили Мюнхен. От аккуратного светлого города остались лишь чёрные рёбра домов. Толпы беженцев искали приют в ближайших деревнях. Многие, в надежде покинуть Германию, стремились к австрийской границе. Сотни бездомных людей грязными потоками растекались по немецким дорогам. Вереницы серых от пыли женщин, детей и стариков с набитыми скарбом тележками уныло тащились мимо сверкавших изумрудной зеленью альпийских гор и резных башен старинных замков.
Однажды Гельмут привёл в дом двух беженок. Он встретил их по дороге на Фюссен. Пожилая женщина была больна и не могла идти, и её дочка, девушка лет восемнадцати, крупная, рыжеволосая, умоляла на несколько дней пустить их в дом. Анна поселила женщин в одной из комнат.
На следующий день Моника, так звали девушку, в благодарность перемыла в доме все полы и до блеска начистила посуду. Её матери становилось хуже. К вечеру позвали врача, а к утру женщина умерла. Моника, обещая помогать по хозяйству, попросилась у Анны остаться ещё на неделю, чтобы посещать могилу матери.
Так прошёл месяц, потом второй, третий. Девушка освоилась и не собиралась уходить. Высокая, с круглыми бедрами и колыхавшейся под блузкой грудью, Моника излучала волнующую энергию. Её атласная кожа манила соблазнительной юностью, а янтарно-карие, как у кошки, глаза хитро искрились.